ая, обморачивающая
молодого лейтенанта. После всех обещаний и обольщений исчезающая - как дым. С его кошельком.
Помню, в самом начале она его ждет, наводит красоту - на себя и жилище. Посреди огромного
сарая - туфля. Одинокая, стоптанная. И вот - размахом ноги - через всю сцену. Навела
красоту!

     Но это - не Сонечка. Это к Сонечке - введение.

     Второе? Мне кажется - что-то морское, что-то портовое, матросское, - может быть Мопассан:
брат и сестра? Исчезло.

     А третье - занавес раздвигается: стул. И за стулом, держась за спинку - Сонечка. И вот
рассказывает, робея и улыбаясь, про бабушку, про жильца, про бедную их жизнь, про девичью
свою любовь. Так же робея и улыбаясь и сверкая глазами и слезами, как у меня в
Борисоглебском рассказывая об Юрочке - или об Евгении Багратионовиче - так же не играя, или
так же всерьез, насмерть играя, а больше всего играя - концами кос, кстати никогда не
перевязанных лентами, самоперевязанных, самоперекрученных природно, или прядями у висков
играя, отстраняя их от ресниц, забавляя ими руки, когда те скучали от стула. Вот эти концы
кос и пряди у висков - вся и Сонечкина игра.

     Думаю, что даже платьице на ней было не театральное, не нарочное, а собственное, летнее, -
шестнадцатилетнее, может быть?

     - Ходил на спектакль Второй студии. Видал Вашу Сонечку...

     Так она для всех сразу и стала моей Сонечкой, - такая же моя, как мои серебряные кольца и
браслеты - или передник с монистами - которых никому в голову не могло прийти у меня
оспаривать - за никому, кроме меня, не-нужностью.

     Здесь уместно будет сказать, потому что потом это встанет вживе, что я к Сонечке сразу
отнеслась еще и как к любимой вещи, подарку, с тем чувством радостной собственности,
которого у меня ни до, ни после к человеку не было - никогда, к любимым вещам - всегда. Даже
не как к любимой книге, а именно - как кольцу, наконец, попавшему на нужную руку, вопиюще -
моему, еще в том кургане - моему, у того цыгана - моему, кольцу так же мне радующемуся, как
я - ему, так же за меня держащемуся, как я за него - самодержащемуся, неотъемлемому. Или уж
- вместе с пальцем! Отношения этим не исчерпываю: плюс вся любовь, только мыслимая, еще и
это.

     Еще одно: меня почему-то задевало, раздражало, оскорбляло, когда о ней говорили Софья
Евгеньевна (точно она взрослая!), или просто Голлидэй (точно она мужчина!), или даже Соня -
точно на Сонечку не могут разориться! - я в этом видела равнодушие и даже бездушие. И даже
бездарность. Неужели они (они и оне) не понимают, что она - именно Сонечка, что иначе о ней
- грубость, что ее нельзя - не ласкательно. Из-за того, что Павлик о ней говорил Голлидэй
(начав с Инфанты!), я к нему охладела. Ибо не только Сонечку, а вообще любую женщину
(которая не общественный деятель) звать за глаза по фамилии - фамильярность, злоупотребление
отсутствием, снижение, обращение ее в мужчину, звать же за глаза - ее детским именем -
признак близости и нежности, не могущий задеть материнского чувства - даже императрицы.
(Смешно? Я была на два, на три года старше Сонечки, а обижалась за нее - как мать.)

     Нет, все любившие меня: читавшие во мне называли ее мне - Сонечка. С почтительным
добавлением - ваша.

     Но пока она еще стоит перед нами, взявшись за спинку стула, настоим здесь на ее внешности -
во избежание недоразумений:

     На поверхностный взгляд она, со своими ресницами и косами, со всем своим алым и каштановым,
могла показаться хохлушкой, малороссияночкой. Но - только на поверхностный: ничего
типичного, национального в этом личике не было - слишком тонка была работа лица: работа -
мастера. Еще скажу: в этом лице было что-то от раковины - так раковину работает океан - от
раковинного завитка: и загиб ноздрей, и выгиб губ, и общий завиток ресниц - и ушко! - все
было резное, точеное - и одновременно льющееся - точно эту вещь работали и ею же - играли.
не только Океан работал, но и волна - играла. Je n'ai jamais vu de perle rose, mais je
soutiens que son visage ?tait plus perle et plus rose6.

     =========

     Как она пришла? Когда? Зимой ее в моей жизни не было. Значит - весной. Весной 1919 г., и не
самой ранней, а вернее - апрельской, потому что с нею у меня связаны уже оперенные тополя
перед домом. В пору первых зеленых листиков.

     Первое ее видение у меня - на диване, поджав ноги, еще без света, с еще-зарей в окне, и
первое ее слово в моих ушах - жалоба: - Как я вас тогда испугалась! Как я боялась, что вы
его у меня отымете! Потому что не полюбить - вас, Марина, не полюбить вас - на коленях -
немыслимо, несбыточно, просто (удивленные глаза) - глупо? Потому я к вам так долго и не шла,
потому что знала, что вас так полюблю, вас, которую любит он, из-за которой он меня не
любит, и не знала, что мне делать с этой своей любовью, потому что я вас уже любила, с
первой минуты тогда, на сцене, когда вы только опустили глаза - читать. А потом - о, какой
нож в сердце! какой нож! - когда он к вам последний подошел, и вы с ним рядом стояли на краю
сцены, отгородившись от всего, одни, и он вам что-то тихонько говорил, а вы так и не подняли
глаз, - так что он совсем в вас говорил... Я, Марина, правда не хотела вас любить! А теперь
- мне все равно, потому что теперь для меня его нет, есть вы, Марина, и теперь я сама вижу,
что он не мог вас любить, потому что - если бы мог вас любить - он бы не репетировал без
конца ?Святого Антония?, а Святым Антонием бы - был, или не Антонием, а вообще святым...

     - Юрием.

     - Да, да, и вообще бы никогда бы не обедал и не завтракал. И ушел бы в Армию.

     - Святым Георгием.

     - Да. О, Марина! Именно Святым Георгием, с копьем, как на кремлевских воротах! Или просто бы
умер от любви.

     И по тому, как она произнесла это умер от любви, видно было, что она сама - от любви к нему
- и ко мне - и ко всему - умирает; революция - не революция, пайки - не пайки, большевики -
не большевики - все равно умрет от любви, потому что это ее призвание - и назначение.

     - Марина, вы меня всегда будете любить? Марина, вы меня всегда будете любить, потому что я
скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю, что скоро умру, и потому,
потому все так безумно, безнадежно люблю... Когда я говорю: Юра - вы не верьте. Потому что я
знаю, что в других городах... - Только вас, Марина, нет в других городах, а - их!.. -
Марина, вы когда-нибудь думали, что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую
сию-минуточку, где-то, в портовом городе, может быть на каком-нибудь острове, всходит на
корабль - тот, кого вы могли бы любить? А может быть - сходит с корабля - у меня это
почему-то всегда матрос, вообще моряк, офицер или матрос - все равно... сходит с корабля и
бродит по городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке. А может быть, просто
проходит по Третьей Мещанской (сейчас в Москве ужасно много матросов, вы заметили? За пять
минут - все глаза растеряешь!), но Третья Мещанская, это так же далеко от Борисоглебского
переулка, как Сингапур... (Пауза.) Я в школе любила только географию - конечно, не все эти
широты и долготы и градусы (меридианы - любила), - имена любила, названия... И самое
ужасное, Марина, что городов и островов много, полный земной шар! - и что на каждой точке
этого земного шара - потому что шар только на вид такой маленький и точка только на вид -
точка - тысячи, тысячи тех, кого я могла бы любить... (И я это всегда говорю Юре, в ту самую
минуту, когда говорю ему, что кроме него не люблю никого, говорю, Марина, как бы сказать,
тем самым ртом, тем самым полным ртом, тем самым полным им ртом! потому что и это правда,
потому что оба - правда, потому что это одно и то же, я это знаю, но когда я хочу это
доказать - у меня чего-то не хватает, ну - как не можешь дотянуться до верхней ветки, потому
что вершка не хватает! И мне тогда кажется, что я схожу с ума...)

     Марина, кто изобрел глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю - ни кто глобус, ни кто карты,
ни кто часы. - Чему нас в школе учат??! - Благословляю того, кто изобрел глобус (наверное
какой-нибудь старик с длинной белой бородой...) - за то, что я могу сразу этими двумя руками
обнять весь земной шар - со всеми моими любимыми!

     =========

     ?...Ни кто - часы...?

     Однажды она у меня на столе играла песочными часами, детскими пятиминутными: стеклянная
стопочка в деревянных жердочках с перехватом-талией - и вот, сквозь эту ?талию? - тончайшей
струечкой - песок - в пятиминутный срок.

     - Вот еще пять минуточек прошло... (Потом безмолвие, точно никакой Сонечки в комнате нет, и
уже совсем неожиданно, нежданно:) - сейчас будет последняя, после-едняя песчиночка! Все!

     Так она играла - долго, нахмурив бровки, вся уйдя в эту струечку. (Я - в нее.) И вдруг -
отчаянный вопль:

     - О, Марина! Я пропустила! Я - вдруг - глубоко - задумалась и не перевернула вовремя, и
теперь я никогда не буду знать, который час. Потому что - представьте себе, что мы на
острове, кто нам скажет, откуда нам знать?!

     - А корабль, Сонечка, приезжающий к нам за кораллами? За коралловым ломом? - Пиратский
корабль, где у каждого матроса по трое часов и по шести цепей! Или - проще: с нами после
кораблекрушения спасся - кот. А я еще с детства-и-отрочества знаю, что ?Les Chinois voient
l'heure dans l'oeil des chats?7. У одного миссионера стали часы, тогда он спросил у
китайского мальчика на улице, который час. Мальчик быстро куда-то сбегал, вернулся с
огромным котом на руках, поглядел ему в глаза и ответил: - Полдень.

     - Да, но я про эту струечку, которая одна знала срок и ждала, чтобы я ее - перевернула. О,
Марина, у меня чувство, что я кого-то убила!

     - Вы время убили, Сонечка:

     Который час? его спросили здесь,
А он ответил любопытным: ?Вечность?.


     - О, как это чудесно! Что это? Кто этот он и это правда - было?

     - Он, это с ума сшедший поэт Батюшков, и это, правда, было.

     - Глупо у поэта спрашивать время. Без-дарно. Потому он и сошел с ума - от таких глупых
вопросов. Нашли себе часы! Ему нужно говорить время, а не у него - спрашивать.

     - Не то: он уже был на подозрении безумия и хотели проверить.

     - И опозорились, потому что это ответ - гения, чистого духа. А вопрос - студента-медика.
Дурака. (Поглаживая указательным пальчиком круглые бока стопочки.) Но, Марина, представьте
себе, что я была бы - Бог... нет, не так: что вместо меня Бог бы держал часы и забыл бы
перевернуть. Ну, задумался на секундочку - и - кончено время.

     ...Какая страшная, какая чудная игрушка, Марина. Я бы хотела с ней спать...

     =========

     Струечка... Секундочка... Все у нее было уменьшительное (умалительное, утолительное,
умилительное...), вся речь. Точно ее маленькость передалась ее речи. Были слова, словца в ее
словаре - может быть и актерские, актрисинские, но, Боже, до чего это иначе звучало из ее
уст! например - манерочка. ?Как я люблю вашу Алю: у нее такие особенные манерочки...?

     Манерочка (ведь шаг, знак до ?машерочка?!) - нет, не актрисинское, а институтское, и недаром
мне все время чудится, ушами слышится: ?Когда я училась в институте...? Не могла гимназия не
только дать ей, но не взять у нее этой - старинности, старомодности, этого старинного, век
назад, какого-то осьмнадцатого века, девичества, этой насущности обожания и
коленопреклонения, этой страсти к несчастной любви.

     Институтка, потом - актриса. А может быть институтка, гувернантка и потом - актриса. (Смутно
помнятся какие-то чужие дети...)

     - Когда Аля вчера просила еще посидеть, сразу не идти спать, у нее была такая трогательная
гримасочка...

     Манерочка... гримасочка... секундочка... струечка... а сама была... девочка, которая ведь
тоже - уменьшительное.

     =========

     - Мой отец был скрипач, Марина. Бедный скрипач. Он умер в больнице, и я каждый день к нему
ходила, ни минуточки от него не отходила, - он только мне одной радовался. Я вообще была его
любимицей. (Обманывает меня или нет - память, когда я слышу: придворный скрипач? Но какого
двора - придворный? Английского? Русского? Потому что - я забыла сказать - Голлидэй есть
английское Holiday - воскресенье, праздник.

     Сонечка Голлидэй: это имя было к ней привязано - как бубенец!)

     - Мои сестры, Марина, красавицы. У меня две сестры, и обе красавицы. Высокие, белокурые,
голубоглазые - настоящие леди. Это я - такая дурнушка, чернушка...

     Почему они не жили вместе? Не знаю. Знаю только, что она непрерывно была озабочена их
судьбою - и делом заботилась. - Нужно много денег, Марина, нужно, чтобы у них были хорошие
платья и обувь, потому что они (с глубоким придыханием восторга) - красавицы. Они высокие,
Марина, стройные - это я одна такая маленькая.

     - И вы, такая маленькая, младшая, должны...

     - Именно потому, что такая маленькая. Мне, не-красавице, мало нужно, а красавицам - всегда -
во всех сказках - много нужно. Не могут же они одеваться - как я!

     (Белая блузка, черная юбка или белое платьице - в другом ее не помню.)

     Однажды в какой-то столовой (воблиный суп с перловой крупой, второе сама вобла, хлеба не
было, Сонечка отдала Але свой) она мне их показала - сидели за столиком, ей с высоты
английских шей кивнули (потом она к ним побежала) - голубоглазые, фарфоровые, златоволосые,
в белых, с выгибом, великокняжнинских шляпах...

     - Гляди, Алечка, видишь - эти две дамы. Это мои сестры. Правда, они - красавицы?

     - Вы - лучше.

     - Ах ты, дитя мое дорогое! Это тебе лучше, потому что ты меня любишь.

     - Я потому вас люблю, что вы лучше всех.

     Ребенок, обезоруженный ребенком, смолк.

     =========

     Повинуясь, очевидно, закону сказки - иначе этого, с моей страстью к именам, не объяснишь - я
так и не спросила у нее их имен. Так они у меня и остались - сестры. Сестры - Золушки.

     =========

     Мать помню как Сонечкину заботу. Написать маме. Послать маме. Должно быть, осталась в
Петербурге, откуда родом была сама Сонечка. Недаром ее ?Белые Ночи?. - Я же знаю, Марина, я
сама так ходила, сама так любила... Когда я в первый раз их прочла... Я никогда не читала их
в первый раз! Только я в ?Белых ночах?, не только она, но еще и он, тот самый мечтатель, так
никогда и не выбравшийся из белой ночи... Я ведь всегда двоюсь, Марина, не я - двоюсь, а
меня - два, двое: даже в любви к Юре: я - я, и я - еще и он, Юра: все его мысли думаю, еще
не сказал - знаю (оттого и не жду ничего!) - мне смешно сказать: когда я - он, мне самой
лень меня любить... Только с Вами, Марина, я - я, и - еще я. А верней всего, Марина, я -
все, кто белой ночью так любят, и ходят, и бродят... Я сама - белая ночь...

     Обнаружила я ее Петербург сразу, по ее ?худо? вместо московского ?плохо?.

     - А это очень худо?

     - Что?

     - Говорить ?худо?, - и сама смеется.

     - Для вашего худа, Сонечка, одна рифма - чудо.

     Кто и откуда,
Милое чудо?


     Так возникла Розанэтта из моей ?Фортуны? (Лозэна), так возникла вся последняя сцена
?Фортуны?, ибо в этом: ?Кто и откуда?? - уже весь приказ Розанэтте (Сонечке) быть,
Розанэтте, дочке привратника, которая:

     ...Я за последней волею прислана.
Может, письмо Вам угодно оставить родным,
Может быть, локон угодно отрезать на память.
Все, что хотите - просите! Такой уж день:
Все Вам позволено нынче!


     О, какая это была живая Сонечка, в этом - все, говоримом за час перед казнью, в этом часе,
даримом и творимом, в этом последнем любовном и последнем жизненном часе, в предсмертном
часе, вмещающем всю любовь.

     В этом - Розанэтта - имени.

     =========

     (Сонечка! Я бы хотела, чтобы после моей повести в тебя влюбились - все мужчины,
изревновались к тебе - все жены, исстрадались по тебе - все поэты...)

     =========

     Началась Сонечка в моих тетрадях с ее жалобного, в первый приход ко мне, возгласа:

     - О, Марина! (Эта умница ни разу не назвала меня ?Ивановна?, как с ?Белыми Ночами?, сразу -
второй (тысячный) раз. - Как я бы вашу Даму в ?Метели? - сыграла. Как я знаю каждое
движение, каждую интонацию, каждый перерыв голоса, каждую паузу - каждое дыхание... Так,
Марина, как я бы - ее никто не сыграет. Но я не могу - я такая маленькая...

     Не ростом - не только ростом - мало ли маленьких! - и маленькость ее была самая обыкновенная
- четырнадцатилетней девочки - ее беда и прелесть были в том, что она этой
четырнадцатилетней девочкой - была. А год был - Девятнадцатый. Сколько раз - и не стыжусь
этого сказать - я за наш с ней короткий век жалела, что у нее нет старого любящего
просвещенного покровителя, который бы ее в своих старых руках держал, как в серебряной
оправе... И одновременно бы ею, как опытный штурман, правил... Моей маленькой лодочкой -
большого плаванья... Но таких в Москве Девятнадцатого года - не было.

     (Знаю, знаю, что своей любовью ?эффект? ?ослабляю?, что читатель хочет сам любить, но я
тоже, как читатель, хочу сама любить, я, как Сонечка, хочу ?сама любить?, как собака - хочу
сама любить... Да разве вы еще не поняли, что мой хозяин - умер и что я за тридевять земель
и двудевять лет - просто - вою?!)

     ...Ни малейшего женского кокетства. Задор - мальчишки (при предельно-женственной,
девической, девчонческой внешности), лукавство - lutin8. Вся что немцы называют ?Einfall?9.
(Сонечка, я для тебя три словаря граблю! Жаль, английского не знаю - там бы я много для тебя
нашла. А - в испанском!..)

     Ряд видений: Наташа Ростова на цветочной кадке: ?Поцелуйте куклу!?... Наташа Ростова,
охватив колена, как индус, как пес, поющая на луну, пением уносимая с подоконника...
Огаревская Консуэла, прощающаяся с герценовской Наташей у дилижанса... Козэтта с куклой и
Фантина с Козэттой... Все девические видения Диккенса... Джульетта... Мирэй... Миньона,
наконец, нет, даже он: Mignon, - тот мальчик арфист, потом ставший Миньоной, которого с
какой-то своей Wanderung10 привел домой к матери юноша, ставший - Гете.

     (Знаю, что опять ничего не даю (и много - беру), однажды даже вычеркнула это место из
рукописи, но они меня так теснят, обступают, так хотят через Сонечку еще раз - быть...)

     Но главное имя - утаиваю. И прозвучит оно только в стихах - или нигде.

     И вот, потому что ни одной моей взрослой героиней быть не могла - ?такая маленькая? - мне
пришлось писать маленьких. Маленьких девочек. Розанэтта в ?Фортуне?, девчонка в
?Приключении?, Франческа в ?Конце Казановы? - все это Сонечка, она, живая, - не вся,
конечно, и попроще, конечно, ибо, по слову Гейне, поэт неблагоприятен для театра и театр
неблагоприятен для поэта - но всегда живая, если не вся - она, то всегда - она, никогда:
не-она.

     А один свой стих я все-таки у нее - украла: у нее, их не писавшей, в жизни не написавшей ни
строки, - я, при всей моей безмерной, беспримерной честности - да, украла. Это мой
единственный в жизни плагиат.

     Однажды она, рассказывая мне о какой-то своей обиде:

     - О, Марина! И у меня были такие большие слезы - крупнее глаз!

     - А вы знаете, Сонечка, я когда-нибудь это у вас украду в стихи, потому что это совершенно
замечательно - по точности и...

     - О, берите, Марина! Все, что хотите - берите! Все мое берите в стихи, всю берите! Потому
что в ваших руках все будет жить - вечно! А что от меня останется? Несколько поцелуев...

     И вот, три года спустя (может быть, кто знает, день в день) стих:

     В час, когда мой милый брат
Миновал последний вяз
(Вздохов мысленных: ?Назад?)
Были слезы - больше глаз.

     В час, когда мой милый друг
Огибал последний мыс
(Вздохов мысленных: ?Вернись!?)
Были взмахи - больше рук.

     Руки прочь хотят - от плеч!
Губы вслед хотят - заклясть!
Звуки растеряла речь,
Пальцы растеряла пясть.

     В час, когда мой милый гость...
- Господи, взгляни на нас! -
Были слезы больше