от портрета - до аллегории,
испанское женское лицо есть человеческое женское лицо во всех его возможностях страдания и
страсти, есть - Сонечкино лицо.

     Только - географическая испаночка, не оперная. Уличная испаночка, работница на сигарной
фабрике. Заверти ее волчком посреди севильской площади - и станет - своя. Недаром я тогда
же, ни о чем этом не думая, о чем сейчас пишу, сгоряча и сразу назвала ее в одних из первых
стихов к ней: - Маленькая сигарера! И даже - ближе: Консуэла - или Кончита - Конча. Concha,
- ведь это почти что Сонечка! ?О, да, Марина! Ой, нет, Марина! Конча, - ведь это: сейчас
кончится, только еще короче!?

     И недаром первое, что я о ней услышала - Инфанта. (От инфанты до сигареры - испанское
женское лицо есть самое а-классовое лицо.)

     Теперь, когда к нам Испания ближе, Испания придвинулась, а лже-Испания отодвинулась, когда
мы каждый день видим мертвые и живые женские и детские лица, мы и на Сонечкино можем
напасть: только искать надо - среди четырнадцатилетних. С поправкой - неповторимости.

     Еще одно скажу: такие личики иногда расцветают в мещанстве. В русском мещанстве. Расцветали
в русском мещанстве - в тургеневские времена. (Весь последний Тургенев - под их ударом.)
Кисейная занавеска и за ней - огромные черные глаза. (?В кого уродилась? Вся родня -
белая?.) Такие личики бывали у младших сестер - седьмой после шести, последней. ?У
почтмейстера шесть дочерей, седьмая - красавица...?

     На слободках... На задворках... На окраинах... Там, где концы с концами - расходятся.

     Этому личику шли бы - сережки.

     =========

     И еще - орешки. Сонечка до страсти любила орехи и больше всего, из всего
продовольственно-выбывшего, скучала по ним. И в ее смехе, и в зубах, и в самой речи было
что-то от разгрызаемых и раскатывающихся орехов, точно целые белкины закрома покатились. -
?Такие зеленые и если зубами - кислые, это самое кислое, что есть: кислей лимона! кислей
зеленого яблока! И вдруг - сам орех: кремовый, снизу чуть загорелый, и скок! пополам, точно
ножом разрезали - ядро! такое круглое, такое крепкое, это самое крепкое, что есть! две
половинки: одна - вам, другая - мне. Но я не только лесные люблю (а их брать, Марина! когда
наверху - целая гроздь, и еще и еще, и никак не можешь дотянуться, гнешь, гнешь ветку и -
вдруг! - вырвалась, и опять вверху качается - в синеве - такой синей, что глаза горят! такие
зеленые, что глаза болят! Ведь они - как звезды, Марина! Шелуха - как лучи!)... я и
городские люблю, и грецкие, и американские, и кедровые - такие чудные негрские малютки!..
целый мешок! и читать ?Войну и мир?, я Мир - люблю, Марина, а Войну - нет, всегда - нечаянно
- целые страницы пропускаю. Потому что это мужское, Марина, не наше...?

     ...От раскатываемых орехов, и от ручья по камням - и струек по камням и камней под струйками
- и от лепета листвы (?Ветер листья на березе перелистывает?...), и от тихо сжимаемых в
горсти жемчугов - и от зеленоватых ландышевых - и даже от слез градом! - всем, что в природе
есть круглого и движущегося, всем, что в природе смеется, чем природа смеется - смеялась
Сонечка, но, так как всем сразу: и листвою, и водою, и горошинами, и орешинами, и еще -
белыми зубами и черными глазами, то получалось несравненно-богаче, чем в природе...

     - словом:

     Все бы я слушал этот лепет,
Все б эти ножки целовал...



     =========

     Мужчины ее не любили. Женщины - тоже. Дети любили. Старики. Слуги. Животные. Совсем юные
девушки.

     Все, все ей было дано, чтобы быть без ума, без души, на коленях - любимой: и дар, и жар, и
красота, и ум, и неизъяснимая прелесть, и безымянная слава - лучше имени (?та, что - ?Белые
ночи?...?) и все это в ее руках было - прах, потому что она хотела - сама любить. Сама
любила.

     На Сонечку нужен был поэт. Большой поэт, то есть: такой же большой человек, как поэт. Такого
она не встретила. А может, один из первых двухсот добровольцев в Новочеркасске 18-го года.
Любой из двухсот. Но их в Москве Девятнадцатого года - не было. Их уже - нигде не было.

     =========

     - О, Марина! Как я их любила! Как я о них тогда плакала! Как за них молилась! Вы знаете,
Марина, когда я люблю - я ничего не боюсь, земли под собой не чувствую! Мне все: - Куда ты!
убьют! там - самая пальба!

     И я каждый день к ним приходила, приносила им обед в корзиночке, потому что, ведь, есть -
надо?

     И сквозь всех красногвардейцев проходила. - Ты куда идешь, красавица? - Больной маме обед
несу, она у меня за Москва-рекой осталась. - Знаем мы эту больную маму! С усами и с бородой!
- Ой, нет, я усатых-бородатых не люблю: усатый - кот, а бородатый - козел! Я, правда, к
маме! (И уже плачу.) - Ну ежели правда - к маме, проходи, проходи, да только в оба гляди, а
то неровен час - убьют, наша, что ли, али юнкерская пуля - и останется старая мама без
обеду.

     Я всегда с особенным чувством гляжу на Храм Христа Спасителя, ведь я туда им обед носила,
моим голубчикам.

     =========

     - Марина! Я иногда ужасно вру! И сама - верю. Вот вчера, я в очереди стояла, разговорились
мы с одним солдатом - хорошим: того же ждет, что и мы - сначала о ценах, потом о более
важном, сериозном (ее произношение). - Какая вы, барышня, молоденькая будете, а разумная.
Обо всем-то знаете, обо всем правду знаете... - Да я и не барышня совсем! Мой муж идет с
Колчаком! И рассказываю, и насказываю, и сама слезами плачу - оттого что я его так люблю и
за него боюсь - и оттого что я знаю, что он не дойдет до Москвы - оттого что у меня нет
мужа, который идет с Колчаком...

     =========

     Сонечка обожала моих детей: шестилетнюю Алю и двухлетнюю Ирину. Первое, как войдет - сразу
вынет Ирину из ее решетчатой кровати.

     - Ну как, моя девочка? Узнала свою Галлиду? Как это ты про меня поешь? Галли-да, Галли-да!
Да?

     Ирину на колени, Алю под крыло - правую, свободную от Ирины руку. (?Я всегда ношу детей на
левой, вы тоже? Чтобы правой защищать. И - обнимать?.) Так и вижу их втроем: застывшую в
недвижном блаженстве группу трех голов: Иринину, крутолобую, чуть было не сказала -
круторогую, с крутыми крупными бараньими ярко-золотыми завитками над выступом лба, Алину,
бледно-золотую, куполком, рыцаренка, и между ними - Сонечкину, гладко-вьющуюся, каштановую,
то застывшую в блаженстве совершенного объятья, то ныряющую - от одной к другой. И - смешно
- взрослая Сонечкина казалась только ненамного больше этих детских:

     Мать, что тебя породила,
Раннею розой была:
Она лепесток обронила -
Когда тебя родила...


     (Только когда я вспоминаю Сонечку, я понимаю все эти сравнения женщины с цветами, глаз с
звездами, губ с лепестками и так далее - в глубь времен.

     Не понимаю, а заново создаю.)

     =========

     ...Так они у меня и остались - группой. Точно это тогда уже был - снимок.

     =========

     Когда же Ирина спала и Сонечка сидела с уже-Алей на коленях, это было совершенное видение
Флоренсы с Домби-братом: Диккенс бы обмер, увидев обеих!

     =========

     Сонечка с моими детьми была самое совершенное видение материнства, девического материнства,
материнского девичества: девушки, нет - девочки-Богородицы:

     Над первенцем - Богородицы:
Да это ж - не переводится!


     - Ну, теперь довольно про Галлиду, а то я зазна'юсь! Теперь ?Ай ду-ду? давай (вполголоса нам
с Алей - почти что то же самое!) - как это ты поешь, ну?

     - Ай ду ду,
Ай ду-ду,
Сидит воен на дубу.
Он 'гает во тубу.
Во ту-бу.
Во ту-бу.


     - Так, так, моя хорошая! Только еще продолжение есть: - ?Труба то'ченая, позоло'ченная?... -
но это тебе еще трудно, это когда ты постарше будешь.

     И так далее - часами, никогда не уставая, не скучая, не иссякая.

     - Марина, у меня никогда не будет детей.

     - Почему?

     - Не знаю, мне доктор сказал и даже объяснил, но это так сложно - все эти внутренности...

     Серьезная, как большая, с ресницами уже мерцающими как зубцы звезды.

     И большего горя для нее не было, чем придти к моим детям с пустыми руками.

     - Ничего нет, ничего нет сегодня, моя девочка! - она, на вопиюще-вопрошающие глаза Ирины. -
Я, понимаешь, до последней минуты ждала, все надеялась, что выдадут... А не дали - потому
что они гадкие - и Царя убили, и мою Ирину голодную посадили... Но зато обещаю тебе,
понимаешь, непременно обещаю, что в следующий раз принесу тебе еще и сахару...

     - Сахай давай! - Ирина - радостно-повелительно.

     - Ирина, как тебе не стыдно! - Аля, негодующе, готовая от смущения просто зажать Ирине рукою
рот.

     И Сонечкино подробное разъяснение - ничего кроме ?сахар? не понимающей Ирине - что сахар -
завтра, а завтра - когда Ирина ляжет совсем-спать, и потом проснется, и мама ей вымоет лицо
и ручки, и даст ей картошечки, и...

     - Кайтошка давай!

     - Ах, моя девочка, у меня сегодня и картошечки нет, я про завтра говорю... - Сонечка, с
искренним смущением.

     - Сонечка! (Аля, взволнованно) с Ириной никогда нельзя говорить про съедобное, потому что
она это отлично понимает, только это и понимает, и теперь уже все время будет просить!

     - О, Марина! Ведь сколько я убивалась, что у меня не будет детей, а сейчас - кажется -
счастлива: ведь это такой ужас, такой ужас, я бы просто с ума сошла, если бы мой ребенок
просил, а мне бы нечего было дать... Впрочем, остаются все чужие...

     Чужих для нее не было. Ни детей, ни людей.

     =========

     Две записи из Алиной тетради весны 1919 г. (шесть лет). ?Пришел вечер, я стала уже мыться.
Вдруг послышался стук. Я еще с мокроватым лицом, накинув на себя Маринину шелковую шаль,
быстро спустилась и спросила: ?Кто там?? (Марина знала ту полудевочку - актрису Софью
Евгеньевну Голлидэй.) Там за дверью послышались слова:

     - Это я, Аля, это Соня! Я быстро открыла дверь, сказав:

     - Софья Евгеньевна!

     - Душенька! Дитя мое дорогое! Девочка моя! - воскликнула Голлидэй, я же быстро взошла через
лестницу к Марине и восторженно сказала:

     - Голлидэй! - Но Марины не было, потому что она ушла с Юрой Н. на чердак.

     Я стала мыть ноги. Вдруг слышу стук в кухонную дверь. Отворяю. Входит Софья Евгеньевна. Она
садится на стул, берет меня на колени и говорит: - Моего милого ребенка оставили! Я думаю -
нужно всех гостей сюда позвать.

     - Но как же я буду мыть ноги?

     - Ах, да, это худо.

     Я сидела, положив лицо на мягкое плечо Голлидэй. Голлидэй еле-еле касалась моей шали. Она
ушла, обещав прийти проститься, я же вижу, что ее нет, и в одной рубашке, накинув на себя
шаль, вхожу к Голлидэй и сажусь к ней на колени. Там были Юра С., еще один студиец, и
Голлидэй, а Марина еще раньше ушла с Юрой Н. на чердак. Я пришла совсем без башмаков и
сандалий, только в одних черных чулках. Трогательно! Юра С. подарил мне белый пирожок.
Голлидэй была весела и гладила мои запутанные волосы. Пришла знакомая Голлидэй, послышались
чьи-то шаги по крыше. Оказалось, что Марина с Юрой Н. через чердачное окно вместе ушли на
крышу. Юра С. влез на крышу со свечой, воскликнув:

     - Дайте мне освещение для спасения хозяйки!

     Я сидела на подоконнике комнаты, слегка пододвигаясь к крыше. Голлидэй звала свою знакомую и
говорила:

     - Ой, дитя идет на крышу! Возьмите безумного ребенка!

     Подошла барышня, чтобы взять меня, но я билась. Наконец, сама Голлидэй сняла меня и стала
нести в кровать. Я не билась и говорила:

     - Галлида гадкая! Галлиду я не люблю!

     Она полусмеялась и дала меня Сву, говоря, что я слишком тяжела для ее рук. Только что
они усадили меня, как вдруг я увидала Марину, которая сходила с чердака. (Голлидэй, когда
несла меня, то все говорила: ?Аля, успокойся! Ты первая увидишь Марину!?) Марина держала в
руках толстую свечу в медном подсвечнике. Голлидэй сказала Марине:

     - Марина, Алечка сказала, что она меня не любит!

     Марина очень удивилась - как я думаю?.

     =========

     ?У нас была актриса Сонечка Голлидэй. Мы сидели в кухне. Было темно. Она сказала мне:

     - Знаешь, Алечка, мне Юра написал записочку: ?Милая девочка Сонечка! Я очень рад, что Вы
меня не любите. Я очень гадкий человек. Меня не нужно любить. Не любите меня?.

     А я подумала, что он это нарочно пишет, чтобы его больше любили. А не презирали. Но я ей
ничего не сказала. У Сонечки Голлидэй маленькое розовое лицо и темные глаза. Она маленького
роста, и у нее тонкие руки. Я все время думала о нем и думала: ?Он зовет эту женщину, чтобы
она его любила. Он нарочно пишет ей эти записочки. Если бы он думал, что он, правда, гадкий
человек, он бы этого не писал?.

     =========

     ...Не гадкий. Только - слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью кроме тщеславия, так
обильно - и обидно - питаемой его красотой. Что я помню из его высказываний? На каждый мой
резкий, в упор, вопрос о предпочтении, том или ином выборе - хотя бы между красными и белыми
- ?Не знаю... Все это так сложно...? (Вариант: ?так далеко-не-просто?... по существу же ?мне
так безразлично?...) Зажигался только от театра, помню, однажды больше часу рассказывал мне
о том, как бы он сделал (руками сделал?) маленький театр и разделил бы его на бесчисленное
количество клеток, и в каждой - человечки, действующие лица своей пьесы, и междуклеточной -
общей...

     - А что это были бы за пьесы... В чем, собственно, было бы дело?.. (Он, таинственно:)

     - Не знаю... Этого я еще пока не знаю... Но я все это прекрасно вижу... (Блаженно:) - Такие
маленькие, почти совсем не видать...

     Иногда - неопределенные мечты об Италии:

     - Вот, уедем с Павликом в Италию... будем ходить по флорентийским холмам, есть соленый,
жгутами, хлеб, пить кьянти, рвать с дерева мандарины... (Я, эхом:)

     - И вспоминать - Марину... (Он, эхом эха:)

     - И вспоминать - Марину...

     Но и Италия была из Гольдони, а не из глубины тоски.

     Однажды Павлик - мне:

     - Марина? Юра решил ставить Шекспира. (Я, позабавленно:)

     - Ну-у?

     - Да. Макбета. И что он сделает - половины не оставит!

     - Он бы лучше половину - прибавил. Взял бы - и постарался. Может быть, Шекспир что-нибудь
забыл? А Юрий Александрович вспомнил, восполнил.

     Однажды, после каких-то таких его славолюбивых бреден - он ведь рос в вулканическом
соседстве бредового, театрального до кости Вахтангова - я ему сказала: - Юрий Александрович,
услышьте раз в жизни - правду. Вас любят женщины, а вы хотите, чтобы вас уважали мужчины.

     Его товарищи студийцы - кроме Павлика, влюбленного в него, как Пушкин в Гончарову - всей
исключенностью для него, Павлика, такой красоты (что Гончарова была женщина, а Юрий З. -
мужчина - не меняло ничего, ибо Пушкин, и женясь на Гончаровой, не обрел ее красоты, остался
маленьким, юрким, и т. д.) - но любовь Павлика была еще и переборотая ревность: решение
любить - то, что по существу должен был бы ненавидеть, любовь Павлика была - чистейший
романтизм - итак, кроме Павлика, его товарищи-студийцы относились к нему... снисходительно,
верней - к нам, его любившим, снисходительно, снисходя к нашей слабости и обольщаемости. -
?Зий... да-а...? - и за этим протяжным да не следовало - ничего.

     (Их любовь с Павликом была взаимная ревность: Юрия - к дару, Павлика - к красоте, ревность,
за невозможностью вытерпеть, решившая стать и ставшая - любовью. И еще - тайный расчет
природы: вместе они были - Лорд Байрон.)

     Весь он был - эманация собственной красоты. Но так как очаг (красота) естественно - сильнее,
то все в нем казалось и оказывалось недостаточным, а иногда и весь он - ее недостойным.
Все-таки трагедия, когда лицо - лучшее в тебе и красота - главное в тебе, когда товар -
всегда лицом, - твоим собственным лицом, являющимся одновременно и товаром. Все с него
взыскивали по векселям этой красоты, режиссеры - как женщины. Все кругом ходили, просили. (Я
одна подала ему на красоту.) ?Но, помилуйте, господа, я никогда никому ничего такого не
обещал...? Нет, родной, такое лицо уже есть - посул. Только оно обещало то, чего ты не мог
сдержать. Такие обещания держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные - насквозь.
Цветочные - насквозь. Или уж - святые Себастианы. Нужно сказать, что носил он свою красоту
робко, ангельски. (Откуда мне сие?) Но это не улучшало, это только ухудшало - дело.
Единственный выход для мужчины - до своей красоты не снисходить, ее - презирать (пре-зри:
гляди поверх). Но для этого нужно быть - больше, он же был - меньше, он сам так же
обольщался, как все мы...

     Как описать Ангела? Ангел ведь не состоит из, а сразу весь. Предстает. Предстоит. Когда
говорит ангел, никакого сомнения быть не может: мы все видим - одно.

     Только прибавлю: с седою прядью. Двадцать лет - и седая, чистого серебра, прядь.

     И еще - с бобровым воротом шубы. Огромной шубы, потому что и рост был нечеловеческий:
ангельский.

     Помимо этого нечеловеческого роста, ?фигуры? у него не было. Он сам был - фигура.
Девятнадцатый Год его ангельству благоприятствовал: либо беспредельность шубы, либо хламида
Св. Антония, то есть всегда - одежда, всегда - туманы. В этом смысле у него и лица не было:
так, впадины, переливы, ?и от нивы и до нивы - гонит ветер прихотливый - золотые
переливы?... (серебряные). Было собирательное лицо ангела, но до того несомненное, что
каждая маленькая девочка его бы, из своего сна, узнала. И - узнавала.

     Но зря ангельский облик не дается, и было в нем что-то от ангела: в его голосе (этой самой
внутренней из наших внутренностей, недаром по-французски organe), в его бережных жестах, в
том, как, склонив голову, слушал, как, приподняв ее, склоненную, в двух ладонях, изнизу -
глядел, в том, как внезапным недвижным видением в дверях - вставал, в том, как без следу -
исчезал.

     Его красота, ангельскость его красоты, его все-таки чему-то - учила, чему-то выучила, она
диктовала ему шаг (?он ступает так осторожно, точно боится раздавить какие-то маленькие
невидимые существа?, Аля), и жест, и интонацию. Словом (смыслом) она его научить не могла,
это уже не ее разума дело, - поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), выказать -
все.

     Поэтому и обманывались: от самой простой уборщицы - до нас с Сонечкой. ?Так любит, что и
сказать не может...? (Так - не любил, никак не любил.) ?Какая-то тайна...? Тайны не было.
Никакой - кроме самотайны такой красоты.

     Научить ступить красота может (и учит!), поступить - нет, выказать - может, высказать - нет.
Нужному голосу, нужной интонации, нужной паузе, нужному дыханию. Нужному слову - нет. Тут
уже мы вступаем в другое княжество, где князья - мы, ?карлики Инфанты?.

     Не ?было в нем что-то от Ангела?, а - все в нем было от ангела, кроме слов и поступков,
слова и дела. Это были - самые обыкновенные, полушкольные, полуактерские, если не лучшие его
среды и возраста - то и не худшие, и ничтожные только на фоне такой красоты.

     Я сказала: в каком-то смысле у него лица не было. Но и личины - не было. Было - обличие.
Ангельская облицовка рядового (и нежилого) здания. Обличие, подобие (а то, что я сейчас
делаю - надгробие), но все-таки лучше, что - было, чем - не было бы!

     Ему - дело прошлое, и всему этому уже почти двадцать лет! его тогдашний возраст! - моя
стихотворная россыпь ?Комедьянт?, ему, о нем, о живом тогдашнем нем, моя пьеса ?Лозэн?
(Фортуна), с его живым возгласом у меня в комнате, в мороз, под темно-синим, осьмнадцатого
века фонарем:

     ...да неужели ж руки
И у меня потрескаются? Черт
Побрал бы эту стужу! Жаль вас, руки...


     (Это черт звучало нежнее лютни!) - Вижу игру темно-синего света и светло-синей тени на его
испуганно-свидетельствуемой руке...Ему моя пьеса (пропавшая) ?Каменный Ангел?: каменный
ангел на деревенской площади, из-за которого невесты бросают женихов, жены - мужей, вся
любовь - всю любовь, из-за