Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
Во всяком случае -
бешусь. Володя, вы умеете заводить граммофон?
- Умею, Софья Евгеньевна.
- Заведите, пожалуйста, первое попавшееся, чтобы мне самой себя не слышать.
Первое попавшееся было Ave Maria - Гуно. И тут я своими глазами увидела чудо: музыки над
бесом. Потому что та зверская кошка с выпущенными когтями и ощеренной мордочкой, которой с
минуты прихода Володи была Сонечка, при первых же звуках исчезла, растворилась сначала в
вопросе своих огромных, уже не различающих меня и Володи глаз, и тут же в ответе слез - ну
прямо хлынувших: - Господи Боже мой, да что же это такое, да ведь я это знаю, это - рай
какой-то.
- Ave Maria, Сонечка!
- Да разве это может быть в граммофоне? Граммофон, я думала это ?Танец апашей? или по
крайней мере - танго.
- Это мой граммофон, Сонечка, он все умеет. Володечка, переверните пластинку.
- Оборот пластинки был - ?Не искушай меня без нужды?, Глинки, одна скрипка, без слов, но с
явно - явней и полней, произнесенных бы - слышимыми бессмертными баратынскими.
- Марина! Я и это знаю! Это папа играл - когда еще был здоров... Я под это - все раннее
детство засыпала! ?Не искушай меня без нужды?... и как чудно, что без нужды, потому что так
в жизни не говорят, так только там говорят, где никакой нужды уже ни в чем - нет, - в раю,
Марина! И я сейчас сама в раю, Марина, мы все в раю! И лиса в раю, и волчий ковер в раю, и
фонарь в раю, и граммофон в раю ..
- А в раю, Софья Евгеньевна, - тихий голос Володи, - нет ревности, и все друг другу
простили, потому что увидели, что и прощать-то нечего было, потому что - вины не было... И
нет местничества: все на своем. А теперь я, Марина Ивановна, пойду.
Сонечка в слезах: - Нет, нет, Володя, ни за что, разве можно уходить - после такой музыки,
одному - после такой музыки, от Марины - после такой музыки... (Пауза, еле слышно) - От
меня...
...Я в жизни себе не прощу - своего нынешнего поведения! Потому что я ведь думала, что вы -
пустой красавец - и туда же к Марине, чтобы она вам писала стихи, а вы бы потом хвастались!
- Марина Ивановна мне не написала ни одной строки. Правда, Марина Ивановна?
- Правда, Володечка.
- Марина! Значит, вы его - не любите?
Я, полушутя: - - Так люблю, что и сказать не могу. Даже в стихах - не могу.
- Меньше или больше, чем Юру?
(Володя: - Софья Евгеньевна!! Она: - Забудьте, что вы в комнате: мне это нужно знать -
сейчас.)
Я: - Володя мой друг на всю жизнь, а Ю. А. ни часу не был мне другом. Володю я с первой
минуты назвала Володей, а Ю. А. - ни разу Юрой, разве что в кавычках и заочно.
Сонечка, сосредоточенно, даже страдальчески:
- Но - больше или меньше? Больше или меньше?
- Володю - несравненно. - Точка.
- А теперь, Марина Ивановна, я решительно пойду.
=========
И - пошло. Так же как раньше они никогда у меня не встречались, так теперь стали встречаться
- всегда, может быть оттого, что раньше Володя бывал реже, а теперь стал приходить через
вечер, а под конец каждый вечер - ибо дело явно шло к концу, еще не названному, но знаемому.
Отъезды начались - с Ирины.
- Дайте мне, барыня, Ирину с собой в деревню - вишь она какая чахлая. Да разве раздобреешь -
с советского молочка? (Так в 1919 г. в Москве сами дети прозвали - воду.) А у нас молоко -
деревенское, и при царе - белое, и без царя - белое, и картошка живая, не мороженая, и хлеб
без известки. И вернется к вам Ирина - во-о какая!
Кухня. Солнце во все два окна. Худая, как жердь, владимирская Надя с принаряженной Ириной на
руках. Перед ними - Сонечка, прибежавшая проститься.
- Ну, Ирина, расти большая, красивая, счастливая! Ирина с лукавой улыбкой: - Галли-да`!
Галли-да`!
- Чтобы щечки твои стали розовые, чтобы глазки твои - никогда не плакали, чтобы ручки что
взяли - не отпускали, чтобы ножки - бегали... никогда не падали...
Ирина, еще никогда не видавшая слез, во всяком случае - таких, бесцеремонно ловит их у
Сонечки на глазах.
- Мок-рый... мок-рый... Газ-ки мок-рый...
- Да, мокрые, потому что это - слезы... Слезы. Но не повторяй, пожалуйста, этого тебе знать
не надо.
- Барышня Софья Евгеньевна, нам на вокзал пора, ведь мы с Ириной - пешие, за час не дойдем.
- Сейчас, няня, сейчас. Что бы ей еще такого сказать, чтобы она поняла? Да, няня, пусть она
непременно молится Богу, каждое утро и каждый вечер, - просто так: - Спаси, Господи, и
помилуй папу, маму, Алю, няню...
Ирина: - Галли-да`! Галли-да`!
- И Галлиду, потому что она ведь меня никогда Соней не звала, а я не хочу, чтобы она меня
забыла, я ведь в жизни так не любила ребенка, как тебя. И Галлиду` (Бог уже будет знать!) -
Няня, не забудете?
- Что вы, Софья Евгеньевна, да Ирина сама напомнит, еще все уши мне Галлидо`й прожужжит...
Ирина, что-то понимая, с невероятным темпераментом: - Галлида`, Галлида`, Галлида`,
Галлида`, Галлида`... (и уже явно дразнясь:) Даллига`, Даллига`, Даллига`...
- Бог с тобой, Ирина! до Бабы-Яги договоришься! - А говорите - забудет! Теперь всю дорогу не
уймется. Ну, прощайтесь, Софья Евгеньевна, а то вправду опоздаем!
- Ну, прощай, моя девочка! Ручку... Другую ручку... Ножку... Другую ножку... Глазок...
Другой глазок... Лобик - и все, потому что в губы целовать нельзя, и вы, няня, не давайте,
скажите - барыня не велела - и все.
Ну, прощай моя девочка! (Трижды крестит.) Я за тебя тоже буду молиться. Поправляйся,
возвращайся здоровая, красивая, румяная! Няня, берегите!
=========
Тут же скажу, что Ирина свою Галлиду`, Галлида` свою Ирину больше никогда не увидела. Это
было их последнее свидание, 7-го июня 1919 года.
Но около пяти месяцев спустя Ирина, оставленная Сонечкой двух лет трех месяцев, свою
Галлиду` еще помнила, как видно из Алиной записи - в ноябре 1919 года.
?У нас есть одна знакомая, которой нет в Москве. Ее зовут Софьей Евгеньевной Голлидэй. Мы в
глаза ее называем Сонечка, а за глаза Сонечка Голлидэй. Ирина ее взлюбила. Сонечка уезжала
еще и раньше, а Ирина все помнила ее, и теперь еще говорит и поет: Галлида`! Галлида`!?
=========
- Володечка, вы никогда не были в Марининой кухне?
- Нет, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, на Пасху.
- Господи, какой вы бедный! И никогда не видели Ирины?
- Не видел, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, тогда же - но она спала.
- Господи, как можно дружить с женщиной и не знать, сколько у ее ребенка зубов? Вы ведь не
знаете, сколько у Ирины зубов?
- Не знаю, Софья Евгеньевна.
- Значит, это одна умственность, вы дружите с одной головой Марины. Господи, у кого это была
одна голова?!
- У нас с вами, Софья Евгеньевна.
- Дурак! Я говорю: одна голова, без ничего... Ах, это у Руслана и Людмилы! - Как мне бы от
такой дружбы было холодно! Ледяной Дом какой-то... О, насколько я счастливее, Володя! У меня
и нижняя Марина, хрустальная, фонарная, под синим светом как под водою, потому что ведь это
- морское дно, а все гости - чудовища! - и верхняя Марина, над плитой, над пшеном, с
топором! с пропиленным коричневым подолом, который - вот - целую! - уважаемая, обожаемая! И
ведь только эти две - Марина, эти все - Марина, потому что я вас, Марина, не вижу - только в
замке, только на башне...
- В свободное от башни время я пасла бы баранов...
Володя:
- И слушали бы - голоса.
=========
По Сонечкиному началу с Володей я отдаленно стала понимать, почему мужчины ее не любят.
Всякое недопонимание, всякое противоречие, даже всякое хотя бы самое скромное собственное
мнение неизменно вызывало у нее: дурак! Точно этот дурак у нее уже был заряжен и только ждал
сигнала, которым служило - все. С ней нужно было терпение, незамечание - Володины терпение и
незамечание.
=========
Я всегда провожала ее вправо, в сторону Поварской, уходящая Сонечка для меня была светающая
Поварская, белая улица без лавок, похожая на реку, - точно никакого влево у моего дома не
было.
И только раз случилось иначе: была ночь, и меня вдруг осенило, что я еще не подарила Сонечке
своего фонтана.
На совершенно пустой игрушечной лунной площади - днем - Собачьей, сейчас - Севильской, где
только и было живого, что хоровод деревец, тонкой серебряной струечкой, двойным серебром:
ушным и глазным, - сплошным...
- Фонтан, Марина?
- Маринин фонтан, Сонечка! Потому что в этом доме Пушкин читал Нащокину своего Годунова.
- Я не люблю Годунова. Я люблю - Дон-Жуана. О, какое здесь все круглое, круглое, круглое!
И - точно ветром отнесло - волной вынесло - как-то без участья ног - уже на середине
площади.
И вот, подняв ручку на плечо невидимого и очень высокого танцора, доверчиво вложив ему в
руку - левую, чуть откинув стан на его невидимую левую, чуть привстав на носках и этим
восполняя отсутствие каблуков, овеваемая белым платьем и овевая меня им...
Она его, фонтан, именно обтанцовывала, и этот фонтан был - урна, это было обтанцовывание
урны, обтанцовывание смерти...
Das M?dchen und der Tod7.
=========
- Марина, все у меня уменьшительное, все - уменьшительные: все подруги, вещи, кошки, и даже
мужчины, - всякие Катеньки, кисеньки, нянечки, Юрочки, Павлики, теперь - Володечка... Точно
я ничего большого произнести не смею. Только вы у меня - Марина, такое громадное, такое
длинное... О, Марина! Вы - мое увеличительное.
=========
Сонечка часто думала вслух, я это сразу узнавала по ее отсутствующим, донельзя раскрытым
спящим глазам, глазам - первого раза (?Разве это бывает - такие метели, любови...?).
Тогда она вся застывала, и голос становился монотонный, насказывающий, тоже спящий, как
глаза, голос, которым матери убаюкивают детей, а дети - себя. (А иногда и матери - себя.) И
если она на реплики - мою или Володину - отвечала, то делала это как-то без себя, тоже во
сне, без интонации, как настоящая сомнамбула. Нет, не думала вслух, а вслух - сновидела.
- ...Вот одного я еще никогда не любила - монаха. Не пришлось.
- Фу, Сонечка!
- Нет, Марина, вы не думайте - я не про православного говорю, бородатого, а про бритого:
католического то есть. Может быть совсем молодого, может быть уже старого - не важно. В
огромном, холодном как погреб монастыре. И этот монах один живет - была чума и все умерли,
вымерли, он один остался - творить Божье дело... Один из всего ордена. Последний. И этот
орден - он.
- Софья Евгеньевна, - трезвый голос Володи, - позвольте вам сказать, что данный монастырь не
есть весь орден. Орден не может вымереть оттого, что вымер монастырь. Может вымереть
монастырь, но не орден.
- Последний из всего ордена, потому что вымерли все монастыри... Две тысячи триста тридцать
три монастыря вымерли, потому что это средние века и чума... А я - крестьянка, в белой
косынке, и в полосатой юбке, и в таком корсаже - со скрещенными лентами - и я одна выжила из
всей деревни - потому что монахи все вокруг зачумили (о, Марина, я их безумно боюсь! Я
говорю про католических: птицы, черти какие-то!) - и ношу ему в монастырь - молоко: от
последней козы, которая еще не, - просто ставлю у порога его кельи.
- А ваш монах - пьет молоко? - Володя с любопытством. - Потому что ведь иногда - пост...
- ...И вот, я однажды прихожу - вчерашнее молоко не тронуто. С бьющимся сердцем вхожу в
келью - монах лежит - и тут я впервые его вижу: совсем молодой - или уже немножко
состарившийся, но бритый - и я безумно его люблю - и я понимаю, что это - чума.
(Внезапно вскакивая, соскакивая, просыпаясь.)
- Нет! А то так вся история уже кончилась, и он не успел меня полюбить, потому что когда
чума - не до любви. Нет, совсем не так. Сначала любовь, потом - чума! Марина, как сделать,
чтобы вышло - так?
- Увидеть монаха накануне чумы. В его последний нормальный день. День - много, Сонечка!
- Но почем я буду знать, что у него завтра будет чума? А если я не буду знать, я не посмею
ему сказать, потому что говорю-то я ему только потому, что он сейчас умрет, и слушает-то он
меня только от смертной слабости!
Володя, созерцательно: - Чума начинается с насморка. Чихают.
- Это - докторская чума: чихают, а моя - пушкинская, там никто не чихал, а все пили и
целовались. - Так как же, Марина?
- Подите к нему на исповедь: и все сказать должны, и слушать обязан. И не грех, а
христианский долг.
- О, Марина! Какой вы, какой вы - гений! Значит, я прихожу к нему в часовню - он стоит на
молитве - один из всего ордена - и я становлюсь на колени...
(Володя: - И он на коленях, и вы на коленях? Непластично. Лбами стукнетесь.)
- И он - встает, и я, с колен: ?Брат, я великая грешница!? А он спросит: ?Почему?? А я:
?Потому, что я вас люблю.? А он: ?Бог всех велел любить.? А я: ?Нет, нет, не так, как всех,
а больше всех, и больше никого, и даже больше Бога! ?А он: ?О-о-о! Милая сестра, я ничего не
слышу, у меня в ушах огромный ветер, потому что у меня начинается чума!? - и вдруг шатается
- клонится - и я его поддерживаю, и чувствую, как сквозь рясу бьется его сердце, безумно
бьется! безумно бьется! - и так веду, вывожу его из часовни, но не в келью, а на зеленую
лужайку, и как раз первое деревце цветет - и мы садимся с ним под цветущее деревце - и я
кладу его голову к себе на колени... и тихонько ему напеваю... ?Ave Maria?, Марина! И все
слабее, и слабее, потому что у меня тоже - чума, но Бог милостив, и мы не страдаем. И у меня
чудный голос - Господи, какой у меня голос! и уже не одно деревце цветет, а все, потому что
они торопятся, знают, что у нас - чума! - целый цветущий ход, точно мы женимся! - и мы уже
не сидим, а идем, рука об руку, и не по земле, а немножко над землей, над маргаритками, и
чем дальше - тем выше, мы уже на пол-аршина от земли, уже на аршин, Марина! на целую сажень!
и теперь мы уже над деревцами идем... над облаками идем... (Совсем тихо и вопрошающе:) - А
можно - над звездами?
Протирая глаза, от всей души:
- Вот, Марина, и я любила - монаха!
=========
- ...А жить мне приходится с такими - другими! Потому что мой монах сразу все понял - и
простил - и исправил, без всяких моих слов, а сколько я говорю, Марина, и объясняю, из кожи,
из глаз, из губ - лезу, и никто не понимает, даже Евгений Багратионыч - с его пресловутой
?фантазией?!
Впрочем, у него как раз на это есть некоторые резоны. Я в самом начале с ним ужасно
оскандалилась. У нас в Студии зашел разговор об о`бразах.
- Образа`х, Сонечка!
- Нет, об убразах. Быть - в убразе. Кто в образе - кто нет, и так далее. А я говорю: ?А
Евгений Багратионыч, по-моему, в образе Печорина.? Все:?Вот - глупости! Печорин - это сто
лет назад, а Евгений Багратионович - сама современность, театр будущего, и так далее.? Я и
говорю: ?Значит я не поняла, я не про идеи говорила, а про лицо - ? и был человек создан по
образу и подобию?. Потому что, по-мо`ему, Евгений Багратионыч страшно похож на Печорина: и
нос, и подбородок, и геморроидальный цвет лица.?
Я: - Что`-о?
Сонечка, кротко: - То, Марина, то есть точь-в-точь теми словами. Тут уже крик поднялся, все
на меня накинулись и даже Евгений Багратионыч: ?Софья Евгеньевна, есть предел всему - и даже
вашему языку?. А я - настаиваю: - ?Что ж тут обидного? Я всегда у Чехова читаю, и у
Потапенки, и никакой обиды нет - раз такие великие писатели...? - ?А что, по-вашему, значит
геморроидальный?? - ?Ну, желтый, желчный, горький, разочарованный, - ну, - геморроидальный?.
- ?Нет, Софья Евгеньевна, это не желтый, не желчный, не горький, и не гордый, а это -
болезнь?. - ?Да, да, и болезненный, болезнь печени, потому я, должно быть, и сказала -
Печорин?. - ?Нет, Софья Евгеньевна, это не болезнь печени, а геморрой, - неужели вы никогда
не читали в газетах?? - ?Читала, и еще?... - ?Нет уж, пожалуйста - без eщe, потому что в
газетах - много болезней и одна другой неназываемей. А мой совет вам: прежде чем
говорить...? - ?Но я так чувствовала это слово! Оно казалось мне таким печальным, волшебным,
совсем желтым, почти коричневым - как вы!?
Потом - мне объяснили. Ах, Марина, это был такой позор! А главное, я его очень часто
употребляла в жизни и потом никак не могла вспомнить - кому...
Мне кажется, Евгений Багратионыч так окончательно, и не поверил, что я - не знала. То есть
поверить-то поверил, но как-то мне всей наперед не поверил. Он, когда я что-нибудь очень
хочу сказать - а у меня это всегда видно! - так особенно - неодобрительно и повелительно -
смотрит мне в рот, - ну, как змея на птицу! Точно его - взглядом - тут же закрывает! Рукой
бы зажал - если б мог!
=========
Еще о словах.
- Все у нас говорят: революция... революция... А я не знаю... Только какие-то слова -
странные: карточка широкого потребления, точно корабль дальнего плавания, сразу вижу во-оду,
и ничего кроме воды... Да ничего кроме воды по ней и нет... А - например: закрытый
распределитель? Это совсем глухой старик, наглухо запертый, я ему: ?Дедушка!? а он: ?Ась??
?Распредели, пожалуйста!? а он: ? Э-эх!? и так - часами... А еще жагра - слово: точно чума,
мор, цинга, а это всего-навсего - морковный чай.
=========
- ...Марина! Почему я так люблю плохие стихи? Так любя - ваши, и Павлика, и Пушкина, и
Лермонтова... В полдневный жар, Марина, - как это жжет! Я всегда себя чувствую и им и ею, и
лежу, Марина, в долине Дагестана и раной - дымлюсь, и одновременно, Марина, в кругу подруг
задумчиво-одна...
И в чудный сон душа моя младая
Бог знает чем всегда погружена...
Все стихи, написанные на свете, - про меня, Марина, для меня, Марина, мне, Марина! Потому я
никогда не жалею, что их не пишу... Марина, вы - поэт, скажите, разве важно - кто? Разве
есть - кто? (Сейчас, сейчас, сейчас зайдет ум-за-разум! Но вы - поймете!) Марина, разве вы -
все это написали? Знаю, что ваша рука, гляжу на нее и всегда только с великим трудом
удерживаюсь, чтобы не поцеловать - на-людях, не потому, что эти идиоты в этом видят рабство,
институтство, истерику, а потому, что вам, Марина, нужно целовать - на всех людях, бывших,
сущих и будущих, а не на трех-четырех знакомых. И если я тогда, нечаянно, после той
Диккенсовой ночи при Павлике поцеловала, то это - слабость, Марина, я просто не могла
удержаться - сдержать благодарность. Но Павлик не в счет, Марина, - и как поэт - и немножко
как собака, я хочу сказать, что он не-совсем человек - с двух сторон... (И вы, Володя, не в
счет: видите - и при вас целую, но вы не в счет - потому что я уж так решила: когда мы
втроем, мы с Мариной - вдвоем... А что при всех, у Свых - это хуже, но вы так чудно
сдали тому фокстерьеру - сдачи, бровью не поведя...) Я вам за всю вас, Марина, целую руку -
руки - а вовсе не только за одни стихи, и за ваши шкафы, которые вы рубите, кажется - еще
больше! Я всегда обижаюсь, когда говорят, что вы ?замечательный поэт?, и пуще всего, когда
?гениальный?. Это Павлик - ?гениальный?, потому что у него ничего другого за душою - нет, а
у вас же - все, вся вы. Перед вами, Марина, перед тем, что есть - вы, все ваши стихи - такая
чу-уточка, такая жалкая кро-охотка, - вы не обижаетесь? Мне иногда просто смешно, когда вас
называют поэтом. Хотя выше этого слова - нет. И может быть дела - нет. Но вещи - есть. И все
эти вещи - вы. Если бы вы не писали стихов, ни строчечки, были бы глухонемая, немая - как мы
с Русалочкой, вы все равно были бы - та же: только с зашитым ртом. И я бы вас любила - нет,
не: еще больше, потому что больше - нет, а совершенно так же - на коленях.
(Лицом уже из моих колен:)
- Марина! Знаете мой самый большой подвиг? еще больше, чем с тем красным носом
(шарманщиком), по