стыда за свои грубые низкие ужасные башмаки с бычьими мордами. В
таких башмаках проходить через весь зал - перед ним, танцевавшим на всех придворных балах
мира, привыкшим к таким уж туфелькам... ножкам...

     О ножки, ножки, где вы ныне,
Где мнете вешние цветы?


     Но выхожу, Марина, потому что другому - некому, потому что другие - еще хуже, не хуже одеты,
а... ну, еще меньше умеют... дать руку, отпустить гостя. О, как я бы все это умела, Марина,
- если бы не башмаки! Как я все это глубоко, глубоко, отродясь все умею, знаю! Как все -
сразу - узнаю!

     И он всегда меня хвалил, - может быть, чтобы утешить меня в этих ужасных башмаках? - ?Так,
так, именно - так...? и никогда на них не смотрел, точно и не видел, как они меня - жгут. И
я не глядела, я ведь только до боялась, до того, как он скажет: - Ну, вы - Голлидэй, Соня! -
А когда уже сказал - кончено, я свободно шла, я о них и не думала, - о, Марина! я до них не
снисходила.

     Но он их - отлично замечал, потому что, когда однажды одна наша ученица пожаловалась, что не
умеет, ?потому что башмаки тяжелые? - ?Какова бы ни была обувь - остается поступь.
Посмотрите на Софью Евгеньевну: кто скажет, что у нее на каждой ножке - по пуду железа, как
у узника Бонивара??

     - Сонечка, а знаете ли вы сказку о маленькой Русалочке ?

     - Которая танцевала на ножах? Но ведь это в тысячу раз легче, чем на утюгах! Потому что это
именно утюги... битюги... Это моя самая любимая сказка, Марина! Всякий раз, когда я ее
читаю, я чувствую себя - ею. Как ей хотелось всплыть - и как всплыла, и увидела верхний мир,
и того мраморного мальчика, который оказался мертвым... и принцем, и как потом его оживила -
и онемела - и как потом немая танцевала перед ним на ножах... О, Марина, ведь это высшее
блаженство - так любить, так любить... Я бы душу отдала - чтобы душу отдать!

     - Ах, Марина! Как я люблю - любить! Как я безумно люблю - сама любить! С утра, нет, до утра,
в то самое до-утро - еще спать и уже знать, что опять... Вы когда-нибудь забываете, когда
любите - что любите? Я - никогда. Это как зубная боль - только наоборот, наоборотная зубная
боль, только там ноет, а здесь - и слова нет. (Подумав: поет?) Ну, как сахар обратное соли,
но той же силы. Ах, Марина! Марина! Марина! Какие они дикие дураки. (Я, все же изумленная: -
Кто?) - Да те, кто не любят, сами не любят, точно в том дело, чтобы тебя любили. Я не
говорю... конечно... - устаешь - как в стену. Но Вы знаете, Марина (таинственно), нет такой
стены, которую бы я не пробила! Ведь и Юрочка... минуточками... у него почти любящие глаза!
Но у него - у меня такое чувство - нет сил сказать это, ему легче гору поднять, чем сказать
это слово. Потому что ему нечем его поддержать, а у меня за горою - еще гора, и еще гора, и
еще гора... - целые Гималаи любви, Марина! Вы замечаете, Марина, как все они, даже самые
целующие, даже самые как будто любящие, боятся сказать это слово, как они его никогда не
говорят?! Мне один объяснял, что это... грубо... (фыркает)... отстало, что: зачем слова,
когда - дела? (то есть поцелуи и так далее). А я ему - ?Э-э! нет! Дело еще ничего не
доказывает, а слово - все?. Мне ведь только этого от человека нужно: люблю, и больше ничего,
пусть потом что угодно делают, как угодно не любят, я делам не поверю, потому что слово -
было. Я только этим словом кормилась, Марина, потому так и отощала.

     О, какие они скупые, расчетливые, опасливые, Марина! Мне всегда хочется сказать: - Ты только
- скажи. Я проверять - не буду. Но не говорят, потому что думают, что это - жениться,
связаться, не развязаться. Если я первым скажу, то никогда уже первым не смогу уйти. (Они и
вторым не говорят, Марина, никоторым.) Точно со мной можно не-первому уйти!

     Марина! Я - в жизни! - не уходила первая. И в жизни - сколько мне ее еще Бог отпустит -
первая не уйду. Я просто не могу. Я всегда жду, чтобы другой ушел, все делаю, чтобы другой
ушел, потому что мне первой уйти - легче перейти через собственный труп. (Какое страшное
слово. Совсем мертвое. Ах, поняла: это тот мертвый, которого никто никогда не любил. Но для
меня и такого мертвого нет, Марина!) Я и внутри себя никогда не уходила первая. Никогда
первая не переставала любить. Всегда - до последней возможности, до самой последней капельки
- как когда в детстве пьешь. И уж жарко от пустого стакана - а все еще тянешь, и только
собственный пар!

     Ах, знаете, вы будете смеяться - это была совсем короткая встреча - в одном турне - неважно,
кто - совсем молодой - и я безумно в него влюбилась, потому что он все вечера садился в
первый ряд - и бедно одетый, Марина! не по деньгам садился, а по глазам, и на третий вечер
так на меня смотрел, что - либо глаза выскочат, либо сам - вскочит на сцену. (Говорю,
двигаюсь, а сама все кошусь: ну, как? нет, еще сидит.) Только это нужно понять! Потому что
это не был обычный влюбленный мужской едящий взгляд (он был почти мальчик) - это был пьющий
взгляд, Марина, он глядел как завороженный, точно я его каждым словом и движением - как на
нитке - как на канате - притягиваю, наматываю - это чувство должны знать русалки - и еще
скрипачи, верней смычки - и реки... И пожары, Марина!.. Что вот-вот вскочит в меня - как в
костер. Я просто не знаю, как доиграла. Потому что у меня, Марина, все время было чувство,
что в него, в эти глаза - оступлюсь.

     И когда я с ним, наконец, за кулисами (знаю, что это ужасная пошлость, но все пошлость, как
только оно где, и скалы, на которых сидели девы д'Аннунцио - ничуть не лучше!)... за этими
несчастными кулисами поцеловалась, я ничего не чувствовала, кроме одного: спасена!

     ...Это длилось страшно коротко. Говорить нам было не о чем. Сначала я все говорила,
говорила, говорила, а потом - замолчала. Потому что нельзя, я - не могу, чтобы в ответ на
мои слова - только глаза, только поцелуи! И вот лежу утром, до-утром, еще сплю, уже не сплю,
и вдруг замечаю, что все время что-то повторяю, да, - губами, словами... Вслушалась - и
знаете, что это было: - Еще понравься! Еще чуточку, минуточку, секундочку понравься!

     - Ну, и?

     - Нет. Он - не смог.

     - Чего? - Еще-понравиться. Не смог бы - даже если бы услышал. Потому что вы не думайте: я не
его, спящего, просила - мы жили в разных местах, и вообще... - я в воздух просила, может
быть - Бога просила, я просто заклинала, Марина, я сама себя заклинала, чтобы еще немножко
вытянуть.

     - Ну, и?

     (С сияющими глазами:) Вытянула. Он не смог, я - смогла. Никогда не узнал. Все честь честью.
И строгий отец генерал в Москве, который даже не знает, что я играю: я будто бы у подруги (а
то вдруг вслед поедет, ламповщиком сделается?) - и никогда не забуду (это не наврала), и
когда уже поезд трогался - потому что я на людях никогда не целуюсь - поцеловала его розы в
окне... Потому что, Марина, любовь - любовью, а справедливость - справедливостью. Он не
виноват, что он мне больше не нравится. Это не вина, а беда. Не его вина, а моя беда:
бездарность. Все равно, что разбить сервиз и злиться, что не железный.

     А пьеса - когда мы так друг в друга влюбились - была Юрия Слезкина. Смешное имя? Как раз для
меня. Мне даже наш антрепренер сказал: ?Маленькая Сонечка, вы все плачете, вот бы вам замуж
за Юрия Слезкина?. (Деловито:) А он, вы не знаете, Марина, - старик?

     (Знаю, что разбиваю единство повествования, но честь - выше художества.

     Это ?еще понравься!? - мой второй плагиат.

     Как та чахоточная, что в ночь
Стонала: еще понравься!


     И, дальше:

     Как та чахоточная, что всех
Просила: еще немножко
Понравься!..


     И - конец:

     Как та с матросом - с тобой, о жизнь,
Торгуюсь: еще минутку
Понравься!..


     Так, в постепенности, дана и сохранена, пронесена сквозь стихи и допроизнесена вся Сонечкина
просьба. Ибо, будь Сонечка старше, она бы именно так - кончила.)

     =========

     - Ну, Сонечка, дальше про Стаховича. Кроме поклонов о чем еще были эти уроки?

     - Обо всем. Например - как надо причесываться. ?Женская прическа должна давать - сохранять -
охранять форму головы. Никаких надстроек, волосы должны только - и точно - обрамлять лица,
чтобы лицо оставалось - главным. Прямой пробор и гладкие зачесы назад, наполовину
прикрывающие ухо: как у вас - Голлидэй, Соня?. - ?Алексей Александрович! А ведь у меня... не
очень гладко!? - я, смеясь. - ?Да, но это - природные завитки, потому что у вас природная
волна, и рама остается, только - немножко - рококо... Я говорю об общей линии: она у вас
проста и прекрасна, просто - прекрасна?. (О, Марина, как я в эти минуты гордилась! Потому
что я чувствовала: он меня не только из тех, что перед ним, а из всех, что за ним -
выделяет!)... Еще о том, как себя вести, когда, например, на улице падает чулок или
что-нибудь развяжется: ?С кем бы вы ни шли - спокойно отойти и не торопясь, без всякой
суеты, поправить, исправить непорядок... Ничего не рвать, ничего не торопить, даже не
особенно прятаться: спо-койно, спо-койно... Покажите вы, Голлидэй! Мы идем с вами вместе по
Арбату, и вы чувствуете, что у вас спускается чулок, что еще три шага и совсем упадет... Что
вы делаете??

     И - показываю. Отхожу от него немножко вбок, нагибаюсь, нащупываю резинку и спо-койно,
спо-койно...

     ?Браво, браво - Голлидэй, Соня! Если вы, действительно, с любым спутником, а не только со
мной (и у него тут такая чудесно-жалкая, насмешливая улыбка, Марина!)... старым учителем...
сохраните такое хладнокровие...?

     Однажды я не удержалась, спросила: ?Алексей Александрович, откуда вы все это знаете: про
падающие чулки, тесемки, наши чувства, головы?.. Откуда вы нас так знаете - с головы до
ног?? И он, сериозно (ровно настолько сериозно, чтобы все поверили, а я - нет): ?Что я все
знаю - неудивительно; я старый человек, а вот откуда у вас, маленькой девочки, такие
вопросы?? Но всегда, всегда я' показывала, всегда на мне показывали, на других, как не надо,
на мне - как надо, меня мальчишки так и звали: Стаховичев показ.

     - А девчонки - завидовали?

     Она, торжествующе: - Лопались!! Это ведь была такая честь! Его все у нас страшно любили, и
если бы вы знали, какие у нас матрешки. И вдобавок нахальные, напыженные! И - в каких
локонах! (фыркает). - У них настоящие туфли, дамские.

     - Но почему вы, Сонечка, неужели вы так мало зарабатываете?

     Она, кротко: - У других мужья, Марина. У кого по одному, а у кого и по два. А у меня -
только Юра. И мама. И две сестры. Они ведь у меня...

     - Красавицы. Знаю и видела. А вы - Золушка, которая должна золу золить, пока другие танцуют.
Но актриса-то - вы.

     - А зато они - старшие. Нет, Марина, после папиной смерти я сразу поняла - и решила.

     А их (показывает ножку) я все-таки ненавижу. Сколько они мне вначале слез стоили! Никак не
могла привыкнуть.

     =========

     Марина! Это было ужасно. Он впервые пришел в Художественный театр после тифа - и его никто
не узнал. Просто - проходили и не узнавали, так он изменился, постарел. Потом он сказал
одному нашему студийцу: ?Я никому не нужный старик...?

     ...А как он пел, Марина! Какой у него был чудесный голос!

     (Сидим наверху в нашей пустынной деревянной кухне, дети спят, луна...)

     - Да, то был вальс - старинный, томный...
Да, то был див-ный


     (обрывая, как ставят точку)

     - вальс!

     Когда бы мо-лод был,
Как бы я Вас лю-бил!


     ?Алексей Александрович! Это - уж вы сами! Этого в песне нет!? - мы ему, смеясь. ?В моей -
есть?.

     =========

     Почему вы, Алексей Александрович, - женщинам - и жемчужинам - и душам - знавший цену, в мою
Сонечку не влюбились, не полюбили ее пуще души? Ведь и вокруг нее дышалось ?воздухом
осьмнадцатого века?. Чего вам не хватило, чтобы пережить то страшное марта? Без чего вы не
вынесли - еще одного часа?

     А она была рядом - живая, прелестная, готовая любить и умереть за вас - и умирающая без
любви.

     Вы, может быть, думали: у нее свои, молодые... Видала я их! Да и вы - видали.

     Как вы могли ее оставить - всем, каждому, любому из тех мальчишек, которых Вы так бесплодно
обучали.

     =========

     Был, впрочем, один среди них... Но о нем речь - впереди.

     =========

     В театре ее не любили: ее - обносили. Я часто жаловалась на это моему другу Вахтангу
Левановичу Мчеделову (ее режиссеру, который Сонечку для Москвы и открыл).

     - Марина Ивановна, вы не думайте: она очень трудна. Она не то, что капризна, а как-то
неучтима. Никогда не знаешь, как она встретит замечание. И иногда - неуместно смешлива (сам
был - глубоким меланхоликом) - ей говоришь, а она смотрит в глаза - и смеется. Да так
смеется - что сам улыбнешься. И уроку - конец. И престижу - конец. Как с этим быть? И - не
честолюбива, о, совсем нет, но - властолюбива, самовластна: она знает, что нужно - так, и -
никаких.

     - А может быть, она действительно знает, и действительно нужно - так?

     - Но тогда ей нужен свой театр, у нас же - студия, совместная работа, ряд попыток... Мы
вместе добиваемся.

     - А если она уже отродясь добилась?

     - Гм... В ?Белых Ночах? - да. Она вообще актриса на самое себя; на свой рост, на свой голос,
на свой смех, на свои слезы, на свои косы... Она исключительно одарена, но я все еще не
знаю, одаренность ли это - актерская - или человеческая - или женская... Она - вся - слишком
исключительна, слишком - исключение, ее нельзя употреблять в ансамбле: только ее и видно!

     - Давайте ей главные роли!

     - Это всегда делать невозможно. Да она и не для всякой роли годится - по чисто-внешним
причинам - такая маленькая. Для нее нужно бы специально - ставить: ставить ее среди сцены -
и все тут. Как в ?Белых ночах?. Все знает, все хочет и все может - сама. Что тут делать
режиссеру? (Я, мысленно: ?Склониться?.) И, кроме того, мы же студия, есть элементарная
справедливость, нужно дать показать себя - другим. Это актриса западного театра, а не
русского. Для нее бы нужно писать отдельные пьесы...

     - Вахтанг Леванович, у вас в руках - чудо.

     - Но что мне делать, когда не это - нужно?

     - Не нужно самому - отдайте в хорошие руки!

     - Но - где они?

     - А я вам скажу: из вашего же обвинительного акта - скажу: эти руки - в Осьмнадцатом веке,
руки молодого англичанина-меланхолика и мецената - руки, на которых бы он ее носил - в те
часы, когда бы не стоял перед ней на коленях. Чего ей не хватает? Только двух веков назад и
двух любящих, могущих рук - и только собственного розового театра - раковины. Разве вы не
видите, что это - дитя-актриса, актриса в золотой карете, актриса-птица? Mali bran, Аделина
Патти, oiseau-mouche18, а совсем не студийка вашей второй или третьей студии? Что ее обожать
нужно, а не обижать?

     - Да ее никто и не обижает - сама обидит! Вы не знаете, какая она зубастая, ежистая,
неудобная, непортативная какая-то... Может быть - прекрасная душа, но - ужасный характер.
Марина Ивановна, не сердитесь, но вы все-таки ее - не знаете, вы ее знаете поэтически,
человечески, у себя, с собой, а есть профессиональная жизнь, товарищеская. Я не скажу, чтобы
она была плохим товарищем, она просто - никакой товарищ, сама по себе. Знаете станиславское
?вхождение в круг?? Так наша с вами Сонечка - сплошное выхождение из круга. Или, что то же -
сплошной центр.

     И - удивительно злой язык! А чуть над ней пошутить - плачет. Плачет и тут же - что-нибудь
такое уж ядовитое... Иногда не знаешь: ребенок? женщина? черт? Потому что она может быть
настоящим чертом!

     (На секундочку меня озарило: так о нелюбимых не говорят! так говорят о любимых: о тщетно, о
прежде любимых! Но никто о ней не говорил - иначе, и во всех она осталась - загвоздкой: не
любили - с загвоздкой.)

     =========

     - Марина! У меня сегодня ужасное горе!

     - Опять наш с вами ангел?

     - Нет, на этот раз не он, а как раз наоборот! У нас решили ставить ?Четыре Черта?, и мне не
дали ни одного, даже четвертого! даже самого маленького! самого пятого!

     (Тут-то она и сказала свое незабвенное:

     - И у меня были такие большие слезы - крупнее глаз!)

     =========

     Да, ее считали злой. Не высказывали мне этого прямо, потому что меня считали - еще злей, но
в ответ на мое умиление ее добротой - молчали - или мычали. Я никогда не видела более
простой, явной, вопиющей доброты всего существа. Она все отдавала, все понимала, всех
жалела. А - ?злоба?? - как у нас с Ходасевичем, иногда только вопрос, верней ответ, еще
верней рипост языковой одаренности, языковая сдача. Либо рипост - кошачьей лапы.

     Petite fille mod?le - et Bon petit Diable. Toute ma petite Сонечка - immense - tenue dans la
C-tesse de S?gur. On n'est pas compatriotes pour rien!19

     (Графиня де Сегюр - большая писательница, имевшая глупость вообразить себя бабушкой и писать
только для детей. Прошу обратить внимание на ее сказки ?Nouveaux Contes de F?es?
(Biblioth?que Rose)20 - лучшее и наименее известное из всего ею написанного - сказки
совершенно-исключительные, потому что совершенно единоличные (без ни единого заимствования -
хотя бы из народных сказок). Сказки, которым я верна уже четвертый десяток, сказки, которые
я уже здесь в Париже четырежды дарила и трижды сохранила, ибо увидеть их в витрине для меня
- неизбежно - купить).

     =========

     Два завершительных слова о Вахтанге Левановиче Мчеделове - чтобы не было несправедливости.
Он глубоко любил стихи и был мне настоящим другом и настоящей человечности человеком, и я
бесконечно предпочитала его блистательному Вахтангову (Сонечкиному ?Евгению Багратионычу?),
от которого на меня веяло и даже дуло - холодом головы: того, что обыватель называет
?фантазией?. Холодом и бесплодием самого слова ?фантазия?. (Театрально я, может быть,
ошибаюсь, человечески - нет.) И если Вахтанг Леванович чего-нибудь для моей Сонечки не смог,
потому что это что было все, то есть полное его самоуничтожение, всеуничтожение, небытие,
любовь. То есть, общественно вопиющая несправедливость. Вахтанг Леванович бесспорно был
лучше меня, но я Сонечку любила больше. Вахтанг Леванович больше любил Театр, я больше
любила Сонечку. А почему не дал ей ?хотя бы самого маленького, самого пятого? - да может
быть и черти то были не настоящие, а аллегорические, то есть не черти вовсе? (Сомнительно,
чтобы на сцене, четыре действия сряду - четыре хвостатых.) Я этой пьесы не знаю, мнится мне
- из циркового романа Германа Банга ?Четыре черта?. Мне только было обидно за слово. И -
слезы.

     =========

     Нет, мою Сонечку не любили. Женщины - за красоту, мужчины - за ум, актеры (m?les et
femelles21) - за дар, и те, и другие, и третьи - за особость: опасность особости.

     Toutes les femmes la trouvent laide,
Mais tous les hommes en sont foils...22


     Первое - да (то есть как в стихах, как раз наоборот), второе - нет. Ее в самый расцвет ее
красоты и дара и жара - ни один не любил, отзывались о ней с усмешкой... и опаской.

     Для мужчин она была опасный... ребенок... Существо, а не женщина. Они не знали, как с ней...
Не умели... (Ум у Сонечки никогда не ложился спать. ?Спи, глазок, спи, другой...?, а третий
- не спал.) Они все боялись, что она (когда слезами плачет!) над ними - смеется. Когда я
вспоминаю, кого моей Сонечке предпочитали, какую фальшь, какую подделку, какую
лже-женственность - от лже-Беатрич до лже-Кармен (не забудем, что мы в самом сердце фальши:
театре).

     К слову сказать, она гораздо больше была испаночка, чем англичаночка, и если я сказала, что
в ней ничего не было национального, то чтобы оберечь ее от первого в ее случае -
напрашивающегося - малороссийского-национального, самого типичного-национального. Испански
же женское лицо - самое ненациональное из национальных, представляющее наибольший простор
для человеческого лица в его общности и единственности: