продолжение прежних нас, до-Сонечкиных,
не разъединенных и не сближенных ею. Казалось бы - естественно: после исчезновения между
нами ее крохотного физического присутствия, нам это крохотное физическое отсутствие, чуть
подавшись друг другу, восполнить, восполнить - собою, то есть просто сесть рядом, оказаться
рядом. Но нет - как по уговору - без уговору - мы с ее исчезновением между нами - отсели, он
- в свой далекий угол, я - на свой далекий край, на целую добрую полуторную Сонечкину длину
друг от друга. Исчезнувшая между нами маленькая черная головка наших голов не сблизила. Как
если бы то, с Сонечкой, нам только снилось и возможно было только с ней: только во сне.

     Но тут должно прозвучать имя: Мартин Иден.

     - Это - больше, чем можно сказать: и вещь, и герой, и автор. Больше, чем мне можно
сказать... Когда-нибудь, когда расстанемся... - Марина Ивановна, прочтите Мартина Идена, и
когда дойдете до места, где белокурый всадник на белом коне - вспомните и поймите - меня.

     Девятнадцать лет спустя, девятнадцать с половиной лет спустя, в ноябре 1937 г., иду в дождь,
в Париже, по незнакомой уличке, с русским спутником Колей - чуть постарше тогдашнего Володи.

     - Марина Ивановна! А вот книжки старые - под дождем - может быть хотите посмотреть?

     Приоткрываю брезент: на меня глазами глядит Мартин Иден.

     Теперь - пояснение. Дико было бы подумать обо мне, живущей только мечтой и памятью, что я то
Володино завещание - забыла.

     Но - так просто войти в лавку и спросить Мартина Идена?

     Как Володя когда-то вошел в мою жизнь - сам, как все большое в моей жизни приходило само -
или вовсе не приходило, так и Мартин Иден должен был придти сам.

     Так и пришел - ныне, под дождем, по случайному слову спутника.

     Так и предстал.

     Мне оставалось - только протянуть руку: ему, утопающему под дождем и погибающему от
равнодушия прохожих. (Вспомним конец Мартина Идена и самого Джека Лондона!)

     В благополучной лавке - нового неразрезанного Мартина Идена, любого Мартина Идена, очередной
экземпляр Мартина Идена - было бы предательством самого Володи, тройным предательством:
Джека Лондона, Мартина Идена и Володи. Торжеством той la Chose Etablie16, биясь об которую
они все трое жизнь отдали.

     А тбк - под дождем - из-под брезента - в последнюю минуту перед закрытием - из рук
равнодушной торговки - так это просто было спасением: Мартина Идена и памяти самого Володи.
Здесь Мартин Иден во мне нуждался, здесь я ему протягивала руку помощи, здесь я его,
действительно, рукой - выручила.

     И вот, в конце этой бессмертной книги - о, я того белокурого всадника тоже не искала, и даже
не ждала, зная, что предстанет - в свой срок на своей строке! - в конце этого гимна
одинокому труду и росту, этого гимна одиночеству в уже двенадцатый его час в мире...

     - видение белого, но не всадника: гребца, пловца, тихоокеанского белолицего дикаря стойком
на щепке, в котором я того белокурого всадника (никогда не бывшего, бывшего только в моей
памяти) - узнала.

     Девятнадцать лет спустя Мартин Иден мне Володю - подтвердил.

     =========

     Однажды я читала ему из своей записной книжки - 3ского, Павлика, Сонечку, себя,
разговоры в очередях, мысли, прочее - и он, с некоторой шутливой горечью:

     - Марина Ивановна, а мне все-таки обидно - почему обо мне ничего нет? о - нас? о - нашем?

     ...Вы понимаете, я в мире внешнем, в жизни, вас ни к чему не ревную, но в мире мысли и - как
бы еще сказать? Я сам никогда ничего не записываю - у меня и почерк детский - я знаю, что
все - вечно, во мне - вечно, что все останется и в нужный час - встанет, все, каждое наше с
вами слово. У меня даже чувство, что я, записывая, что-то - оскорбил бы, умалил бы... Но вы
- другое, вы - писательница...

     - А вы это когда-нибудь, хоть раз за всю нашу дружбу, заметили, Володя?

     Он, усмехнувшись: - Другие - говорили...

     - Стойте, Володя! А у меня есть про вас - две строки, конец стихов, никогда не написанных:

     Если бы царем вас Бог поставил,
Дали б вам прозвание - Тишайший.


     Глазами вижу, как спускает стих себе в грудь и там его слушает. И, с началом усмешки:

     - Марина Ивановна. Это я только с вами - такой - тихий.

     =========

     Я еще нигде не сказала об его улыбке: редкой, короткой, смущенной, себя - стыдящейся, из-под
неизменно опущенных глаз - тех - снисходительных и даже снисходящих, которыми он смотрел,
верней не смотрел на меня, когда я заводила о 3ском. Улыбка с почти насильственным
сведением расходящихся губ, приведением их на прежнее место - несмеха. Странно, но верно, и
прошу проверить: такая улыбка бывает у двухгодовалых, еще мало говорящих детей, с неизменным
отводом, а иногда и зажатием - глаз. Да, у Володи была детская улыбка, если отказаться от
всех общих мест, которые с детским связаны.

     И еще - такая улыбка (скрытого торжества и явного смущения) бывает на лицах очень молодых
отцов - над первенцем: непременно - сыном. Если в с трудом сводимых губах было смущение, то
в глазах было - превосходство.

     Володя, Володя, когда я где-нибудь, на чьем-нибудь лице - двухгодовалого ребенка ли в
сквере, сорокалетнего ли английского капитана в фильме - вижу начало этой улыбки - ни
сквера, ни фильма, ни ребенка, ни капитана - то кончается эта улыбка - вашей.

     И все - как тогда.

     =========

     Мы с ним никогда не говорили про Сонечку. Я знала, что он ее по-другому любит, чем я, и она
его по-другому, чем меня, что мы с ним на ней не споемся, что для него она - меньше, чем
есть, потому что была с ним - меньше, чем есть, потому что всем, что есть - была со мною, а
сразу с двумя порознь нельзя быть всем, можно только с двумя вместе, то есть втроем, как оно
в нашем втроем и было, а оно - кончилось.

     Я даже не знаю, писал ли он ей.

     Наша беседа о ней непременно была бы спором, я чувствовала, что у него к ней - нет ключа, -
и чтобы все сказать: он для нее был слишком молод, слишком молод для ее ребячества, под
которым он в свои двадцать лет не мог прочувствовать всей беды и судьбы. Для него любить
было - молиться, как молиться - такому маленькому, которого, и встав на колени, неизбежно
окажешься - и выше, и старше?

     Смолк и наш граммофон, оказавшийся только Сонечкиным голосом, тем вторым одновременным
голосом, на отсутствие которого у себя в груди она так часто и горячо жаловалась.

     Сонечка, с граммофоном, с зеленым креслом, с рыжими непроданными башмаками, с ее Юрой, с ее
Володей, и даже с ее мною, со всем своим и всей собой, вся переселялась в мою грудь, а я - с
нею в груди - вся переселилась в будущее, в День нашей встречи с ней, в которой я твердо
верила.

     Все эти дни без нее - я точно простояла, точно застясь рукой от солнца, как баба в поле - не
идет ли? Или проспала, как девочка, которой обещали новую куклу - и вот, она все спит, спит,
спит, и встает - спит, и ложится - спит, - лишь бы только время прошло! Или - как арестант,
ежедневно зачеркивающий на стене еще одну палочку. Как на встречу идут - так я жила ей
навстречу, шла ей навстречу - каждым шагом ноги и каждым мигом дня и помыслом лба - совсем
как она, тогда, по шпалам, по направлению к Москве, то есть - ко мне.

     О, я совсем по ней не скучала - для этого я слишком ей радовалась!

     Вот ее отзвуки - в моей записной книжке тех дней:

     ?Сейчас предо мной Алины колени и длинные ноги. Она лежит на крыше, спустив ноги на
подоконник. - Марина! Вот облако плывет, - может быть это душа вашей матери? - Марина, может
быть сейчас к нашему дому подходит Русалочка, - та, которой было триста лет? (И крестится,
заслышав с улицы музыку.) - Марина! Марина! Марина! Как дым летит. Боже мой! Ведь этот дым
летит всюду, всюду! Марина, может быть это дым от поезда, в котором едет Сонечка? - Марина,
может быть это дым от костра Иоанны? А сколько душ в этой вышине, правда??

     =========

     ...?О женщинах не скажу, потому что всех вспоминаю с благодарностью, но люблю только Сонечку
Голлидэй?.

     =========

     ?Когда я думаю о приезде Сонечки Голлидэй, я не верю: такого счастья не бывает.

     Думаю о ней - опускаю главное - как о новом кольце, как о розовом платье, - пусть это смешно
звучит: с вожделением.

     Потому что это не Сонечка приедет - а вся Любовь?.

     =========

     ?Мечтаю о Сонечке Голлидэй, как о куске сахара: верная - сладость?.

     =========

     (Пусть вся моя повесть - как кусок сахара, мне по крайней мере сладко было ее писать!)

     =========

     - Марина Ивановна! Сегодня наш последний вечер. Я завтра уезжаю на юг.

     - Последний... завтра... Но почему же вы, как вы могли мне раньше...

     - Марина Ивановна! - голос настолько серьезный, что даже - остерегающий, - не заставляйте
меня говорить того что не нужно: мне - говорить, вам - слышать. Но будьте уверены, что у
меня на то были - серьезные причины.

     - Скрыть от меня - конец? Ходить как ни в чем не бывало, а самому - знать? одному знать?

     - Нну, если вы уж решительно хотите...

     - Ни решительно, ни нерешительно, я просто - ничего не хочу, Бог с вами совсем! Мне просто -
все это - приснилось, ну - лишний раз - все приснилось!

     - Марина Ивановна! Вы все-таки человек, и я - человек, а человеком быть - это чувствовать
боль. Зачем же мне, которому вы дали столько радости, только радость, было причинять вам эту
боль - до сроку? Достаточно было - моей.

     - Володя, вы твердо решили?

     - Уже чемодан уложен.

     - Вы один едете?

     - Нет, нас несколько. Несколько - студийцев. Потом я от них отделюсь.

     - Я вас правильно понимаю?

     - Да.

     - А - родители?

     - Они думают - играть. Все думают - играть. Только - вы. Марина Ивановна, мне здесь больше
делать нечего. Здесь - не жизнь. Мне здесь - не жизнь. Я не могу играть жизнь, когда другие
- живут. Играть, когда другие - умирают. Я не актер.

     - Я это - всегда знала.

     - А теперь забудем и будем проводить вечер как всегда. И вечер прошел - как всегда, и прошел
- как всегда, всякий.

     =========

     В какую-то его минуту, я - как завеса с глаз!

     - А Ангел-то были - вы, Володечка!

     - Что? (и, поняв, смущенно) - Ах, вы об этом... (И уже - твердо) - Нет, Марина Ивановна, я -
не ангел: моя самая большая мечта когда-нибудь стать человеком.

     Потом, тем самым, не своим: Сонечкиным, сонным, спящим, самому себе, не мне - голосом:

     - Я может быть был слишком честным...

     И, еще спустя:

     - Карл Великий - а может быть и не Карл Великий - сказал: - ?С Богом надо говорить
по-латыни, с врагом - по-немецки, с женщиной - по-французски...? (Молчание) - И вот - мне
иногда кажется - что я с женщинами говорю по-латыни...

     =========

     - (Если я его тогда не обняла... но он не этого хотел от меня - и не этого от себя со
мною...)

     =========

     Перед самым его уходом, но еще в комнате - уже почти светлой:

     - Марина Ивановна, вам всегда нравился мой перстень. Возьмите его! Я с первой минуты хотел
вам его подарить, и с тех пор - чуть ли не каждую нашу встречу, но все - чего-то - ждал.
Теперь оно настало. Это не подарок, Марина Ивановна, это - дань.

     - Володя! Это, кажется, первое кольцо, которое мне дарят, всегда - я, и (сняла и держу) если
я до сих пор вам не подарила - этого, то только потому, что уже дарила и Ю. 3., и Павлику, а
скольким - до них! Я не хотела, я не могла, чтобы вы этим - как-то - стали в ряд.

     - А как я им завидовал! Теперь могу сказать. И Павлику, и 3скому - что с вашей руки -
и такие прочные! Прямо (смеясь) - сгорал от зависти! Нет, Марина Ивановна, вы мне его
непременно дадите, и я этим - не стану в ряд, в Студии - стал бы в ряд, но там, куда я
еду... А если бы даже - в том ряду стоять не обидно.

     Любуясь: - И щиток - пустой. Для имени. Я так привык его видеть на вашей руке, что теперь
моя собственная мне будет казаться вашей. (Держа на отлете.) - А у 3ского - меньше. У
3ского - с китаянки, а у меня - с китайца, с китайского мудреца.

     - Самого простого кули, Володечка.

     - А если он еще вдобавок и кули... весь социальный вопрос разрешен!

     Шутим, шутим, а тоска все растет, растет...

     - Володя, знаете для чего существуют поэты? Для того, чтобы не стыдно было говорить - самые
большие вещи:

     И сохранят всегда мои дороги -
Твою печать.


     Стоим под моими тополями, когда-то еле-зелеными, сейчас - серебряными, и до того
серебряными, что ни веток ни ствола не видно.

     - Нет, нет, Марина Ивановна, вы не думайте, это еще не последний раз, я еще завтра, то есть
- уже сегодня, я еще раз сегодня приду - за карточками детей - и совсем проститься.

     =========

     Когда он ?на следующий день? пришел, и я, впервые после той нашей, уже век назад, первой и
единственной дневной прогулки, увидела его при свете и даже - на солнце, я просто обмерла:

     - Володя! Да что же это такое? Да вы же совсем не черный? Вы же - русый!

     - И даже светло-русый, Марина Ивановна.

     - Господи, а я-то целые полтора года продружила с черным!

     - Вы, может быть, еще скажете, что у меня глаза - черные? - он, с немножким грусти.

     - Нет, сине-серые, это я всегда знала, и с серыми - дружила... Но эти волосы - сон какой-то!

     - Марина Ивановна, боюсь, - в голосе под слоем шутки явная горечь, - что вы и все остальное
мое видели по-своему! Всего меня, а не только (презрительный жест к волосам) - это!

     - А если - разве плохо видела?

     - Нет, Марина Ивановна, хорошо, даже слишком хорошо, потому и боюсь с вами - дневного света.
Вот я уже оказался - русым, а завтра бы оказался - скучным. Может быть - хорошо, что я еду?

     - Володя! Не выводите меня из себя, из моего последнего с вами терпения, из нашего
последнего с вами терпения! Потому что сами не обрадуетесь - и еще, может быть, не уедете! У
меня полон рот, понимаете, полон рот - и я сейчас всем этим - задохнусь!

     - Не надо, Марина Ивановна.

     =========

     Сидим теперь в той чердачной комнате, откуда Аля лезла мне навстречу на крышу.

     - Алечка! У меня к тебе просьба: почитай мне мамины стихи!

     - Сейчас, Володечка!

     Прибегает с малиновой книжкой, которая у нее в кухне под подушкой.

     Серый ослик твой ступает прямо,
Не страшны ему ни бездна, ни река.
Милая Рождественская Дама,
Увези меня с собою в облака!
Я для ослика достану хлеба...


     Голосок журчит...

     =========

     - Марина Ивановна, я вам подарок принес! Мою любимую книгу - про Жанну д'Арк - вы не знаете?
Марка Твена - замечательную.

     Раскрываю: надпись. Не читая - закрываю.

     - Марина Ивановна, я всегда хвастался - что у меня свой оружейный склад - свой музей - и
своя библиотека - и никому не показывал, потому что у меня были ровным счетом: гишпанская
пиштоль, перстень и две книги: Мартин Идеи - и эта. Теперь у вас - весь мой арсенал - весь
мой музей - и вся моя библиотека. Я - чист.

     - Марина! (Алин голос.) А мне можно подарить Володе мой ?Волшебный фонарь?? Чтобы он читал в
вагоне, если уж очень будут ругаться солдаты. Чтобы он им читал, потому что они тогда от
удивления усмирятся, а потом заснут. Потому что деревенские, от стихов, всегда засыпают. Я
когда Наде читала стихи, она всегда спала.

     Володя, целуя ручку и в ней книжку: - Я не с солдатами еду, Алечка, а с сумасшедшими,
говорят - тихими, но сейчас тихих нет, сейчас - все буйные.

     - Ну, они уж от Марининых стихов - не заснут!

     =========

     - Володя, а мы с Мариной вам письма написали на дорогу, как когда-то писали папе, чтобы
читал в вагоне. Это - наши прощальные голоса.

     =========

     - Когда ваш поезд?

     - Скоро. Мне уже идти нужно.

     - А проводить?..

     - Нет, Марина Ивановна, я хочу с вами проститься здесь.

     =========

     - Теперь посидим перед дорогой.

     Садимся в ряд, на узкий диван красного дерева. Аля вслух молится:

     - Дай, Господи, Володе счастливо доехать и найти на Юге то, что ищет. И потом вернуться в
Москву - на белом коне. И чтобы мы еще были живы, и чтобы наш дом еще стоял. Аминь.

     Крестимся, встаем, сходим по узкой мезонинной лестнице в вечную тьму коридора. На мое
извечное движение - идти с ним дальше:

     - Не провожайте дальше. Трудно будет идти.

     Последняя минута. Скажу или нет? Скажет или -

     Просто, как если бы всю жизнь только это и делал, обнимает меня за голову, прижимает к
груди, целует в голову, целует в лоб, целует в губы.

     Потом трижды крещу, творю над его лбом, плечами, грудью тот основной ? крест его лица.

     Отступил: уже за порогом. И через порог, уже без руки:

     - Прощайте, Марина (и гору глотнув) - Ивановна.

     =========

     Милый Володя!

     Желаю, чтобы в вагоне не было душно, чтобы вас там кормили, хорошо обращались, никто к вам
не приставал бы, дали бы вам открытое окно. Хочу, чтобы вся дорога была так хороша и
восторженна, как раньше. Вы уезжаете, наш последний настоящий друг.

     Володя! Я сейчас подняла голову и была готова заплакать. Я очень грущу. Вы последний
по-настоящему любили нас, были так нежны с нами, так хорошо слушали стихи. У Вас есть
Маринина детская книга. Вы ее будете читать и вспоминать, как читала Вам - я. Скоро опять
кто-нибудь поедет в Киев и мы опять Вам напишем письма.

     Володя. Мне кажется неправдой, что скоро Вас не будет. О, Господи! Эти вагоны не подожгут,
потому что все пассажиры невинные. Постарайтесь быть незаметным и придумайте себе хорошую
болезнь. Может случиться ужасно...

     Эти напутственные Алины ужасы - не уцелели, потому что тут же послышался Володин прощальный
стук, и письма ее себе в тетрадку я допереписать не успела. Думаю, что следовало описание
водворения Володи на киевском вокзале из сумасшедшего вагона - в фургон, как самого опасного
из сумасшедших.

     =========

     На книге о Жанне д' Арк было надписано:

     ?Мы с вами любим - одно?.

     =========

     Потом было письмо, одно-единственное, в несколько строк.

     Письмо кончалось: - Твердо надеюсь, что мы с вами еще встретимся. Этой верой буду жить.

     Потом началось - молчание.

     =========

     Стук в дверь. Открываю - Сонечка.

     Радость? Нет. Удар - такой силы, что еле устаиваю на ногах.

     А в ушах - родной поток: - Марина... и что-то еще, и еще, и еще, и опять: - Мар-рина... и
только постепенно встают из потока слова: - только час, только час, только час. - У меня
только час... У меня с вами только час. Я только что приехала и сейчас опять уезжаю... У нас
с вами только час! Я только для вас приехала. Только час!

     На лестнице сталкиваемся с квартирантами, спускающимися.

     Сонечка: - Я Софья Евгеньевна Голлидэй, мне вам нужно сказать два слова.

     Отец и сын покорно сворачивают обратно вверх. Стоим все на лестничной площадке.

     - Гадкие люди! Как вы можете так эксплуатировать женщину, одну, без мужа, с двумя маленькими
детьми?!

     - Да мы... да мы...

     - Вы вламываетесь в кухню, когда она спит, чтобы мыться (фыркая, как три кошки)... под
струей! Точно вы от этого чище! Вы продаете ее часы и не даете ей денег! Вы в ее комнате,
где ее книги и тетради, развешиваете свое поганое грязное белье!

     - Но - позвольте... Софья Евгеньевна? - молодой, обидчиво - мы только мокрое чистое
развешиваем!

     - Ну, чистое - все равно поганое. Потому что есть чердак, с балками, но вам лень туда лезть.

     - Но там пол проваливается, балки на голову падают...

     - И чудесно, если проваливается... и чудесно, если падают...

     - И, в конце концов, Марина Ивановна нам эту комнату - сдала.

     - Но вы ей ни разу не заплатили.

     - Это потому, что у нас сейчас нет денег