Ешь давай картошку. Ты из России, что ли? Отца-то небось нету?.. А?
Говори громче!
   А я ничего не говорил, потому что он угадал  -  мы  еще  в  Ленинграде,
перед отъездом, получили похоронную  на  отца,  он  до  войны  работал  на
Кировском заводе. Чего было об этом говорить?
   - Да, - Глухарь густо крякнул. - Понятно дело... Ты давай ешь картошку.
Бери, тебе говорят! Бери!
   Быстренько я вытер пальцы паклей, осторожно  взял  теплую  картофелину,
стал ее чистить.
   - Дурак, - спокойно и смачно сказал Глухарь. - Ух и дурак!
   - Во! - поддержал его Роман, стукнув костяшками  пальцев  по  чугунному
торцу буксы и себе  по  лбу.  -  Что  тут,  то  и  тут.  Интеллигенция!  В
мундире-то она - соображать надо!
   Я был, конечно, не дурак - понятное дело,  печеная  картошка  с  коркой
куда вкусней, но что-то меня дернуло тогда показать свою культуру. Тут  же
я исправил ошибку, и мы разом  прикончили  обед.  Они,  наверно,  даже  не
ожидали, что мы так быстро с ним управимся.  Глухарь  свернул  самокрутку,
полязгал кресалом, густо задымил ядовитым самосадом-зеленухой.
   - Как зовут? - обратился он ко мне.
   - Петька.
   - Что? Громче!
   - Петр Жигалин! - крикнул я.
   Котельщики, одинаково  свесив  с  колен  руки,  еще  немного  посидели,
разглядывая меня, и мне снова показалось, что они, наслаждаясь затишьем  в
цехе, молча беседуют.
   - Ну ничего, - сказал Глухарь.
   - Ничего-о-о! - подтвердил Роман.
   Они поднялись и ушли в котельный, где начало уже  греметь,  а  я  снова
принялся за буксу.
   Много воды с тех пор сбежало по нашим горам в  Золотой  Китат.  Глухарь
давно уже вышел на пенсию, но вечно торчит в депо. В президиуме  деповских
собраний у него есть постоянное место,  и  никто  туда  не  садится,  если
старый котельщик заболеет. Я люблю за ним наблюдать, когда он среди людей.
Глухарь часто приходит к своим котельщикам. В обед они садятся на корточки
у батарей, отчужденные ото всех своей  особо  тяжелой  работой,  свесят  с
колен руки и молчат. И Глухарь, принявший на себя их общую кличку, с ними,
недвижный и большой. Они рассматривают цех, курят, переглядываются и будто
бы разговаривают. Глухарь мигает, с  усилием  поднимая  веки,  словно  они
липкие. В ресницы ему навечно забилась сажа, и синева эта к месту,  не  то
что иная фефела сейчас так же намажется краской - тьфу.
   А руки у Глухаря все в рубцах, хорошие. Он совсем согнулся,  не  слышит
уже ничего, и ему теперь в разговоре надо писать, однако хорохорится все и
такие еще коряги выворачивает - я те дам!


   После смены Клава пришла в местком - крохотную,  провонявшую  табачищем
комнатушку. Тяжелый дух перехватил ей дыхание.
   Глухарь сутулился за  столом,  читал  газету,  шевеля  большими  серыми
бровями. Клава робко присела на лоснящуюся скамью,  кашлянула,  но  старик
застыл как каменный. Наконец он увидел  ее,  торопливо  достал  блокнот  и
карандаш.
   "Не могу я в этом общежитии", - написала Клава.
   Глухарь долго, будто не понимал, разглядывал эту запись, двигал блокнот
по столу, молчал.
   - Почему? - спросил он наконец  деревянным  голосом  и  глянул  на  нее
внимательно. - А, это ты, та самая сверловщица!.. Почему?
   "Так". Она подвинула к нему блокнот.
   Старик уже многие годы не расстается с блокнотом. Я  у  него  потом  их
выпрашиваю и берегу. Началось это давно и как-то незаметно. Нашел раз  его
блокнот, отнес Глухарю, но тот сказал, что он ему не нужен - исписался.  Я
забрал находку, стал листать странички -  они  все  в  мазуте  и  саже,  и
разбирать их было любопытно.  Через  Глухаря  ведь  немало  деповских  дел
проходит, а меня все  деповское  интересует.  У  старика  я  вообще  много
доброго взял, и то, что он блокноты эти  мне  отдает,  я  тоже  считаю  за
добро. Но вернемся, однако, к тому разговору.
   - Почему? - снова спросил Глухарь Клаву. Он не слышал своего голоса,  а
то, наверно, не говорил бы так сурово и невыразительно. - А?
   "Не сплю, - написала она. - Поездов боюсь".
   Глухарь прочел, замолчал, вглядываясь в  окно.  Там  прошел  паровоз  -
видны были труба, свисток и крыша будки. Из  свистка  вырывался  невидимый
пар, вверху он нарождался  белой  купой.  Старик  подождал,  пока  паровоз
пройдет, спросил:
   - Твой обормот-то где?
   Клава отдернула руку от карандаша, будто он был горячим, закусила губу.
   - Та-а-а-к, - протянул Глухарь замогильным голосом. - А ты...
   Она теребила пальцами грязную паклю, пыталась вытереть  мазутное  пятно
на ладони,  не  вытерла  и  уже  держалась  из  последних  сил,  чтобы  не
разрыдаться и не броситься куда-нибудь.
   - Ты погоди, сядь. - Он  выдержал  паузу,  откашлялся.  -  Может...  ты
понесла?
   Клава часто сглатывала и почти задыхалась. Глухарь закрыл ладонью лицо,
отвернулся, зашелся в кашле. Она со страхом смотрела, как  вздувается  его
широкая спина.
   - Копоть это, дочка, - виновато  прогудел  он.  -  Копоть  выходит.  Ты
ступай, ступай!..
   Куда ступать-то? Ей казалось, что все уже знают про все и начнут теперь
судить-рядить. И так на нее глаза пялят с самого лета, когда постылый  при
всем деповском народе заставил поклониться ему.
   Она побрела на край поселка, подальше от станции, от паровозов, лишь бы
подальше от паровозов, лишь бы подальше! Пахло мокрыми крышами.  Они  были
аспидными, под цвет мазута, лишь кой-где меж старых тесин  бежали  зеленые
мышки. С вершин тополей сшибало крупный лист, а  светлые  лужи  пузырились
под дождем - к ведру, если верить деревенским приметам. И верно, хляби  на
небе будто бы разводило.
   Клава шла в лес, чтоб наедине покориться слезам. Он начинался сразу  же
за огородами. Дождь перестал, но подул  ветер  -  и  руки  стыли.  Деревья
роняли неслышный лист, понизу пробило закатное солнце. Грело оно слабо, но
лес подсыхал, однако, от ветра...
   Та самая гора, где была  массовка?  Клава  повернула  в  испуге  назад,
всхлипывая и еще больше растравляя слезами нестерпимую жалость к себе. Шла
шибко, слезы заливали глаза, и она спотыкалась. Показался поселок.  Она  с
удивлением отметила, что согрелась,  а  на  смену  слезам  влилось  в  нее
желанное успокоение. Может, оттого, что  разделила  беду?  Глухарь  теперь
знал, да и Тамарка, верно, поняла. Клава не думала, не гадала, что подруга
в тот вечер совсем обыскалась ее.


   Началось на первой же неделе ее работы, и все пошло  не  как  у  людей.
Клаве попала в глаз стружка. Девчонка согнулась у станка, прилепив к  лицу
грязные ладони, не плакала, только дрожала, будто в ознобе. Он проходил по
цеху, увидел, должно быть, первым беду, подхватил  Клаву,  как  маленькую,
под коленки и вскинул  на  плечо.  У  нее  сбилась  косынка,  растрепалась
светлая коса, а он, крича, чтоб давали  дорогу,  тряско  бежал  через  все
депо, ощущая плечом ее мягкий живот и под руками круглые упругие ноги.
   Паниковать, однако, не было причины. Горячая стружка вцепилась в веко и
ожгла кожу,  не  затронув  глазного  яблока.  Тогда  Клава  в  первый  раз
взглянула на него - грязного, как все слесари, особенно грязного в белизне
медпункта. Он не заметил робкой благодарности в ее  глазах,  окинул  Клаву
нахальным взглядом и, открыв дверь, фыркнул:
   - Чего это я тебя сюда пер?
   И без того у Клавы все валилось из рук, а после этого случая она совсем
потерялась. Станок-то она знала, только очень уж  боялась,  что  ее  сразу
выгонят, когда увидят, какая она неумеха. Клаве хотелось, чтобы никто даже
не замечал ее, а тут вдруг через все депо протащили.
   Нет, она никогда не разберется, что  происходит  вокруг!  Все  зачем-то
орут друг на  друга,  катают  взад-вперед  тележки  с  теми  же  деталями.
Почему-то у батарей весь обед сидят люди в мазутках, курят и плюют на пол.
Она прошмыгивала мимо, а они смотрели вслед, и ей казалось, что  эти  люди
видят ее насквозь - знают, что на ней надето и какая она  глупая,  и  даже
сны ее угадывают.
   А  тот  парень,  что  таскал  Клаву  к   медицинской   сестре,   теперь
останавливался у ее станка, заговаривал и в  разговоре  внезапно,  пугающе
ржал.
   - Проморгалась? - спрашивал он, скаля зубы. - А ну покажь глаз-то! А ну
покажь! Проморгалась?
   Клаве с самого начала не надо бы обращать на него внимания,  однако  он
прилипал как банный лист.
   - Слушай, где ты взяла такие семафоры? - приставал он.
   - Что?
   - Да глаза! Синие, будто спиртягу подожгли, - нагибаясь, он  заглядывал
под ее разлетные брови. - Вот я и спрашиваю: откуда ты?
   - С Китата.
   - Чудеса.
   - Какие чудеса? - опять не поняла она.
   - Вы же, чалдоны, все с татарами перемешаны!
   Был он длиннорукий,  зубастый  и  смелый  -  никого  не  боялся.  Клава
обмирала, когда подходил к ее  станку  наш  добродушный  мастер,  а  этому
поругаться - одно удовольствие.
   - Ты кто такой? - кричал он. - Мастер? А я рабочий! Понял? И ты еще мне
будешь права качать, когда я те сам качну! Почему сетки на стенке нету, а?
У девки волосы закрутит - всю  жизнь  будешь  платить  за  уродство  такой
красоты!..
   Сетку  поставили,  а  парень  все  ходил  и   надоедливо   выспрашивал,
Проморгалась Клава или нет, будто ему  не  о  чем  больше  было  спросить.
Тамарка, худущая ласковая Тамарка, разузнала, что работает он на  подъемке
гарнитурщиком, зовут его Петькой Спириным, но  парень  он  плохой  -  срок
отбывал за хулиганство.
   У Тамарки-то работка была ничего себе. Она затачивала в  инструменталке
зубила  и  резцы.  Красиво!  Сыплются  красные  или  белые  искры,  а  она
посредине.  По  знакомству  Тамарка   снабжала   Клаву   самыми   лучшими,
победитовыми сверлами. Она многих уже знала в депо и смеялась над  Клавой,
которая уверяла, что никогда, наверно, не разберет отдельных  людей  среди
рабочих, потому что все они одинаковые и скучные.
   Может, еще кто-то скажет  -  вот,  мол,  живут  где-то  посреди  Сибири
неинтересные людишки, работают в грязном депишке, ну и пускай себе  живут,
пускай работают, чего о них писать-то? Но я считаю, что нет  на  земле  ни
одного человека, про которого неинтересно  было  бы  рассказать.  Нету!  И
работ стыдных тоже нет.  А  деповский  народ  только  с  виду  одинаковый:
посмотришь, когда идет толпой наша  "деповщина",  -  совсем  жуки  большие
ползут, и вправду одинаково черные, блестящие; на самом же деле можно  про
каждого свою историю рассказать.
   Раз подруги решили осмотреть депо.  Они  сходили  в  "брехаловку",  где
вечно  стучат  в  домино  машинисты  и  кочегары,  побывали  на  промывке,
наполненной сырым теплым паром, прошли по синей  окалине  через  кузнечный
цех, прокопченный наподобие деревенской бани, через котельный, колесный  и
медницкую. Везде было тесно, грязно и шумно, как в механическом, даже  еще
хуже.
   На подъемке, куда  сходились  все  цехи,  было  потише.  Пахло  тлеющим
тряпьем, керосином, и струями задувал  от  широких  ворот  свежий  воздух.
Из-под паровозов тут выкатывали колеса и снимали с котла все железо, какое
можно было снять. Вдоль смотровой канавы валялись  в  беспорядке  какие-то
части, и Клава не представляла, как  тут  потом  все  найдут  и  ко  всему
приладят.
   Спирина  они  увидели  на  передней  площадке  холодного  паровоза.  Он
властно, как генерал, покрикивал на своего напарника и рывками  дергал  из
котла длинные дребезжащие трубки. Петька увидел Клаву, спрыгнул  вниз,  но
подруги поспешили скрыться за паровозом. В высоком цехе звуки  раздавались
гулко, как в туннеле, и девчата услышали незнакомый голос.
   - К тебе, что ль, Петро?
   - Кто? - спросил Спирин.
   - Да это-то - не шкильда, а...
   - Глазастенькая-то?
   - Ну. Твоя?
   - Поглядим, - самодовольно сказал Спирин. - Сопливая еще.
   - А что глядеть-то? На вокзал ходит?..
   Есть у нас такое заведенье - гулять летними  вечерами  вокруг  вокзала.
Это, пожалуй что, одно такое обихоженное место на станции, где в  ненастье
не хлюпает под  ногами  грязь,  а  в  погоду  не  пылит.  Деповские  парни
заглядывают сюда пивка пропустить, знакомятся  тут  с  девчатами,  дерутся
из-за них или по какой другой причине.
   Если все ладом, то ничего. Я и сам туда похаживаю, куда ж  денешься?  В
тепло и пожилые даже тянутся. Надевают лучшее и ходят по перрону  кругами,
как в больших городах по театру. А когда прибывает дальний поезд,  местные
замирают и молча  разглядывают  женщин  в  брюках  и  мужчин  в  полосатых
пижамах, что выскакивают из вагонов и,  сшибая  друг  друга,  бросаются  в
пустой вокзальный ресторанчик, будто там всего навалом и все задаром.
   А еще был на станции клуб, который очень нравился Клаве. Большой зал  -
таких, наверное, и в городах немного. Красный занавес весь переливается. А
люстра-то! Клава раньше даже не знала, что бывают такие.
   У меня-то к нашему клубу особое отношение. Я в клубном  совете  состою,
но не в этом дело, совсем не в этом. Вот  как  уеду  в  отпуск  и  потянет
назад, то весь наш Перелом этим клубом смотрит. И на самом деле хорош!  По
ленинградским взять меркам - он,  понятное  дело,  кроха,  но  все  ж  два
каменных этажа, мраморная лестница, а паркет свежей натирки так сияет, что
аж горит, глаза жмуришь. Но и это не главное.
   Клубу нашему уже сорок лет, и строили его на рабочие копейки. Деповские
тогда сговорились и брали в получку  одни  круглые  рубли,  а  всю  мелочь
собирали меж собой, копейка к копейке. Старики любят вспоминать то  время.
Подсядешь другой раз, помолчишь с ними, а потом вопросик подкинешь. И  вот
какой-нибудь бывший машинист, невесомый, скрюченный  -  ему  под  старость
язва желудок съела, потому что  он  всю  жизнь  пил  воду  из  тендера,  с
антинакипином, - и вот такой сухонький дедуля сощурит правый глаз, у  всех
старых машинистов он слабее левого, откашляется, распрямится, чтоб  ордена
были видны, и начнет: "Помню, еще Ленин был  живой.  Да...  А  мы  молодые
были, зда-рро-вые обломы. Теперь уж нет таких людей. Не-е-ет! Что  ты!  Не
тот народ пошел..."
   А стоит наш клуб даже не знаю как и сказать, до чего хорошо! Рядом депо
коптит, чернота, мазутище, а  он  всегда  белый-белый.  Говорят,  что  его
ставили по розе ветров - распадок за ним начинается, и оттуда тянут лесные
ветры.


   А в тот осенний вечер, когда Клава убегала  от  станции,  от  паровозов
лишь бы подальше, я встретил Глухаря на мосту.  Возвращался  из  тайги  со
снастью и рыбешкой, поднялся на виадук, - а тут он.
   Есть на Переломе одна такая точка, с которой все видно - и депо  оттуда
будто  на  ладони,  и  оба  товарных  парка  просматриваются  насквозь,  и
пакгаузы, и поворотные треугольники, и совсем тоже рядом окрестные леса  с
их синим неясным горизонтом. А особенно интересно смотреть с моста, как на
сортиворочной горке распускают веером составы, словно  игрушечные  издали,
как шныряют под вагонами крохотные сцепщики и башмачники и как разбегаются
своим  ходом  платформы,  цистерны,  думпкары,  останавливаясь,  ровно  по
команде. От этого зрелища мне всегда радостно и охота работать, потому что
на горке вечное движение, и чисто там все делается,  и,  хоть  тебе  какие
события, она погромыхивает да полязгивает, будто говорит: нет, есть все же
порядок на железной дороге, есть...
   Глухаря и раньше я нередко  заставал  на  мосту.  Не  думаю,  чтобы  он
специально поднимался туда любоваться видами. Старик, должно быть,  просто
перебирался на другую сторону поселка, к своему дому, а  крутая  виадучная
лестница была уже не для его возраста, и,  чтоб  сердце  стало  на  место,
Глухарь подолгу отдыхал наверху, сутулился и кашлял. Завижу там его  и  уж
знаю, что будет. Как только поравняюсь с ним, он, не глядя, отведет  назад
свою длинную руку, поймает меня за плечо и притянет  к  чугунной  решетке,
приглашая постоять вдвоем. А рука-то у него хваткая и  сильная,  привыкшая
обращаться с железом, другой раз даже плечо заболит от такого приглашения.
Но это ничего, со стариком хорошо. Он молчит, разглядывает станцию,  будто
что-то свое вспоминает, и на неподвижном его лице  ничего  не  прочитаешь.
Иногда только вздохнет поглубже, не спуская глаз  с  сортировки,  протянет
уважительно, задумчиво:
   - Да-а-а...
   А через минуту вдруг вскрикнет отрывисто и лихо:
   - Да!
   Глухарь вообще тяжел на язык. Рыбачим когда, он  тоже  такой.  Сидит  у
костра  вечером,  рассматривает  тяжелые  корни  кедров,  округлые  густые
вершины и чуть слышно, шепотом обращается в мутнеющую глубину:
   - Тайга-а-а...
   И у меня перед глазами плывет вся она, от  Урала  до  океана,  зеленая,
одинаковая как бы, а  на  самом  деле  разная  каждой  своей  хвоинкой,  с
бездонными тайнами в любом листочке и любом семени...
   - Тайга! - крикнет тут Глухарь грозно, так что я дрогну.
   Забавный старик. А в тот памятный вечер мы стояли с ним на мосту дольше
обычного. Дождь  кончился.  Над  станцией  не  пахло  привычно  паровозной
изгарью - она ведь отдает горечью, даже когда сядет на землю,  а  тут  ее,
видно, прибило, снесло в канавы. Свежим ветром  опахивало  из  тайги.  Меж
паровозных гудков доносился шелест зажелтевших уже тополей, что  росли  по
всему поселку.  Сиял  белый,  омытый  дождем  клуб.  Над  западным  парком
отцветали холодеющие небеса.
   Глухарь о чем-то думал рядом, ничего не говорил, смотрел, как там,  под
закатом, рвался из лесу черный дым - какой-то паровоз вытаскивал на подъем
тяжелый состав, буксовал,  знать,  на  мокрых  рельсах,  стрелял  плотными
клубами в небо и почти не подвигался сюда, к нам.  Я  ждал,  когда  старик
скажет свое "да", однако не дождался. Он даже про рыбалку не спросил, хотя
Глухарь - рыбак закоренелый.  Вот  голова  поезда  показалась  на  границе
станции, и мы пошли в поселок, а Глухарь так и не произнес ни слова, думал
всю дорогу, будто решал, как ему быть. Только позже  я  узнал,  о  чем  он
думал.
   Глухарь назавтра пришел в цех и увел с собой Клаву. Она скоро вернулась
к станку. Уже после я восстановил, что у них был за разговор.  В  блокноте
того дня Клавиным почерком семиклассницы  было  написано  всего  несколько
строк.
   "Нет".
   "Спасибо, я теперь самостоятельная".
   "Не могу, я и так у чужих людей жила".
   "Не пропаду, наверно".
   "Нет, не могу".
   А Глухарь - Клава мне потом рассказывала - говорил ей примерно так:
   - Такое дело, дочка, женских мест в новом общежитии нету. И  тут  такое
дело: мы со старухой решали вчера насчет тебя. Дом у  нас  большой,  места
хватит...
   - А что такого? Ты у нас в обиде не будешь, прямо тебе заявляю...
   - Это ты-то самостоятельная? Нет уж, дочка, ты давай думай...
   - Одной с ребенком и пропасть недолго...
   - А старуха моя ждет тебя сегодня чай  пить.  Я  сказал,  что  придешь.
Придешь?..
   Короче, Клава сильно обидела Глухаря, и тут я его еще  как  понимал.  У
него был сын, красавец парень. Он погиб зимой сорок первого под Москвой. А
жена-то у Глухаря после первых родов болела болезнями, и так остались двое
стариков без никого, в пустом доме, и это  может  кому  хочешь  всю  жизнь
подернуть тенью.
   И я ведь один раз так же огорчил Глухаря. Когда после войны умерла  моя
мать, старик Тоже звал нас с сестренкой  к  себе.  Но  я-то  был  мужик  -
как-никак семнадцать лет, уже зарабатывал, и в депо меня  к  тому  времени
знали, я даже раз на собрании выступил. А главное, у Глухаря  квартировала
тогда большая ленинградская семья - куда же еще мы?
   Но вот Клава не приняла доброты старика, может, и  зря.  Хотя  в  таких
делах каждый человек исходит из своего. Наверно, в Клаве заговорило такое,
что раньше пригнеталось. Или просто она не знала, как тяжело  будет  одной
растить ребенка? Девичество-то прошло у нее быстро, считай, одной  весной,
и ничего она еще не понимала.


   Неужто эти парни в белых рубашках наши, деповские? На работе они  такие
чумазые. Было пока просторно и прохладно в зале, и радиола играла  сильно.
Кружились пары под люстрой, больше всего  девчата  с  девчатами.  Клава  с
Тамаркой тоже пошла, и на подружку никто не смот