азывать этого про Глухаря, если б не тот  вечер  на  Золотом  Китате.
Знаете, что он тогда мне открыл про свою глухоту? Старик, помню,  подновил
костер, подождал, пока займется, и я видел по  нему  -  сейчас  он  скажет
что-то важное. Однако Глухарь перескочил будто бы на другое.
   - Знаешь, Петр, я часто вспоминаю один день. В  двадцать  четвертом,  в
январе месяце.
   Я кивнул.
   - Да откуда  тебе  знать?  -  продолжал  Глухарь,  и  я  подивился  его
многословью - обычно он молчит себе всю рыбалку и  молчит.  -  Ты  еще  не
родился тогда, а я уже был в твоих годах. И тот день - как в явях. С утра,
помню, залез я в огневую коробку  связи  клепать.  Пыль,  сажа,  керосинка
чадит, котел гремит. Зашелся,  понятно  дело,  в  работе  -  время  совсем
потерял. Вдруг слышу - стучат по котлу кувалдой. Вызов стучат срочный. Это
у нас, у котельщиков, есть такой  договор,  как  стучать.  Чую  -  срочный
стучат! Бросил я инструмент, выскакиваю наружу, и тут  у  меня  мелькнуло,
что я оглох враз - это случается с нашим братом. Понимаешь, тишина  жуткая
в депо. И везде. Ну, гробовая тишина,  понимаешь?  Только  чую  -  вот  ты
говоришь про оттенок? - чую, как  из  люка  вода  капает  под  паровоз,  в
канаву. И так звучно, с перерывами: "Кап!.. Кап!.. Кап!.."
   Глухарь тяжело повернулся к огню боком и продолжал в темноту:
   - И никого! Ни души. Вижу только, кричит мне напарник: "На  митинг!  Он
умер".  Сразу-то  я  подумал,  что  вранье.  Может,  сволочь,   соображаю,
какая-нибудь пустила слух, было же такое, когда в  него  Каплан  стрелила.
Вышли, однако, мы на деповский двор,  знаешь,  где  сейчас  Камень?  Туда.
Народу - черно! А погода  была  снежная  и  тихая,  как  сейчас  помню.  В
Москве-то - потом писали - мороз  вдарил  в  тот  день,  а  у  нас  тепло,
градусов пятнадцать, не боле. И снег. Снег! Валом  валит.  Гляжу  -  народ
стоит, и  паровозы  подогнали  со  всей  станции  к  депо.  И  вот,  Петр,
представляешь, бело с неба и кругом бело - на снег еще изгарь не  села.  И
деповские стоят. Шапки в руках, и снег на головах не тает. Гляжу я, а  сам
все не верю. Как же так, думаю? Снег и люди,  снег  и  паровозы.  Белое  и
черное, больше ничего...
   У старика затряслась спина. Мне ее, освещенную костром, было видно  всю
- широкую, обтянутую брезентовым плащом.  И  еще  я  увидел,  как  Глухарь
собрал рукой лицо и застыл.
   Я перевел взгляд на вишневые угли и тоже замер; Но вот  старик  кашлять
начал, подал голос:
   - Ничего я, Петр, не слыхал, что говорили на  митинге.  Стоял,  и  все.
Очнулся, когда "кормилец" загудел. И  паровозы  тоже.  Пар  над  ними,  из
свистков-то, белый-белый. Реву-у-ут! И тут я понял, что  уж  все.  Правда.
Долго они гудели. Везде, говорят,  по  пяти  минут  гудели,  а  у  нас  на
Переломе больше, много больше...
   Старик, видно, совсем успокоился. Я не отрывал глаз от огня,  но  видел
как-то боком, что Глухарь недоуменно смотрит на меня.
   - Ах да! - Голос его опять осекся. - Насчет оттенка. Понимаешь, Петр, я
вот и говорю - тоже иногда вроде слышу. Началось это с того  времени,  как
совсем слышать перестал. То ничего-ничего, а то вдруг  в  мозгу  те  самые
капли из котла: "Кап!  Кап!  Кап!"  И  так  явственно!..  А  потом  гудки.
Реву-у-ут! Голова раскалывается. Что за чудо? Стреляй сейчас под ухом - не
услышу, а тут - "Кап! Кап! Кап!". А ведь скоро сорок годов с того  дня.  И
всегда переживаю, как гудки заслышу. Держу слезу и не могу...
   Тот вечер не забыть мне. Если б я был художником, все  бы  по  рассказу
Глухаря нарисовал. Людей, снег, черное и белое. И Глухаря.  Как  он  среди
других стоит, и снег на голове.
   Ни до этого, ни после не слышал  я,  чтобы  Глухарь  так  много  подряд
говорил. На серьезной рыбалке, повторяю,  он  нем  как  рыба,  никогда  не
обременяет своим присутствием, и с ним хорошо. Может быть, потому еще, что
я знаю - ему в жизни нравится то же, что  мне.  Мы  еще  долго  не  спали.
Разложили костер пожарче, долго говорили. Я ему в блокнот много чего тогда
понаписал. И про Клаву Иванову, между прочим. Только  не  совсем  то,  что
хотелось, хотя старику можно все  доверить  -  он  замолчит  любые  слова,
особенно если попросишь. Ну,  правда,  насчет  Клавы  мне  еще  надо  было
кое-что для себя уяснить, и я, помню, так и сказал, для себя:
   - Думал, что уж и не встречу. А тут - она. И  где?  Рядом  со  мной,  в
цехе...
   Из темноты послышался голос Глухаря:
   - Ты что-то говоришь, Петр?
   - Нет, ничего не говорю.
   - Ну говори, говори...
   Мы полезли в балаган, когда костер совсем догорел, над жаром лишь  тихо
шептался  пепел.  А  звезды  еще  ярче  стали,  шевелились,  пригасали   и
разгорались на небе, ворсились. И  чудилось,  будто  это  они  шуршат  меж
собой, не костер.
   А в понедельник Глухарь позвал Клаву после работы к себе. Она  спокойно
вошла в его тесную протабаченную комнатенку. Старик даже  не  взглянул  на
нее. Сидел, грузно навалившись на  стол,  смотрел  прямо  и  слепо,  будто
прислушивался к чему-то внутри себя. Клава бездумно наблюдала, как над его
серыми бровями собирается в складки и разглаживается кожа. А руки  Глухаря
с изработанными суставистыми пальцами тяжело лежали  на  столе,  они  были
большими и неподвижными, словно камни.
   Может, он ждет от нее каких-нибудь объяснений? А что  она  ему  скажет,
если сама себе ничего толком не может объяснить? Есть ли у нее  голова  на
плечах? Может, нету? Глухарь даже блокнота  своего  не  вытащил.  Нет,  он
просто задумался и забыл, что ее звал. Она, однако, сидит перед ним, и  он
должен видеть ее. Что же он молчит? Хоть бы  слово  сказал  своим  мертвым
голосом, а то неизвестно, о чем думает. Да нет, наверно, он думает о  ней,
как все остальные. Сегодня столовская  официантка  долгим  таким  взглядом
посмотрела на Клаву и нехорошо, понимающе улыбнулась.  У  официантки  были
блудливые глаза и накрашенные отпотевшие ресницы. Почему же он молчит?  Ну
пусть бы спросил. Глухарю-то она не соврет...
   Молчание стало тягостным, и старик, должно быть, тоже почувствовал это.
   - Ты хочешь на гору, а черт тебя за  ногу,  -  прогудел  он  и  перевел
чужой, строгий, неузнающий взгляд на нее.  Потом  неожиданно  закончил:  -
Ступай... ступай!
   Она тяжело, будто ноги затекли, пошла к двери и чувствовала, как взгляд
Глухаря поталкивает ее в спину. А в деповском сквере ждал  ее  провожатый.
Гимнастерка на нем была отутюжена, пуговицы  сияли,  сапоги  блестели.  Он
улыбался, от него пахло одеколоном и гуталином.
   - Ты сюда больше не приходи, - сказала Клава.
   - Ладно, - с готовностью отозвался он. - А что с тобой?
   - Так, - ответила она. - Понедельник. Тяжелый день.
   На них оглядывались, и Клава торопилась,  чтобы  скорей  перейти  мост,
который был весь на виду. Скорей свернуть в какой-нибудь проулок.
   Прошла эта неделя, моросливая, можно сказать, уже осенняя. В  конце  ее
мы сошлись на деповском дворе. Народу - туча. Не хлам убирать вокруг депо,
не яму копать для подстанции, а на особый субботник - переносить  памятный
Камень.
   Депо наше стало вроде небольшого городского завода.  От  старых  времен
один, считай, "кормилец" сохранился, а все  внутри  и  вокруг  переделали.
Из-за новых цехов и переноса путей центр депо сместился, и Камень в память
Великого Гражданина оказался на задах.  Рассказывают,  что  еще  до  войны
деповские притянули его по стылой земле с Золотого  Китата,  стесали  один
бок и установили в сквере у кузнечного цеха. Потом  слесаря  разобрали  по
себе дышловые подшипники от старых паровозов. Эти тяжелые бронзовые  штуки
всю дорогу давили на кривошипы и крутили колеса, истерлись вконец,  однако
тут сгодились. Каждый слесарь делал одну  букву  -  вырезал  по  жестяному
шаблону, опиливал в тисках,  шлифовал.  Когда  буквы  сложили,  получилась
надпись о том, что  Великий  Гражданин  в  1905  году  воспитывал  здешних
большевиков.
   Как он приезжал сюда, как собирал рабочих где-то в лесу, уже  никто  из
деповских не помнит. До позапрошлого года, правда, был один старик, но его
случайно зарезало поездом - в буран переходил пути.  И  еще  какой-то  дед
был, но жил  он  с  самого  переворота  в  Анжеро-Судженске.  Наши  ездили
приглашать его на переноску Камня, однако он болел и не мог подняться.
   Про Великого Гражданина я все знаю -  как  он  рос  без  отца-матери  и
сколько за свою жизнь всяких дел переворочал. Горел  жарким  огнем,  и  не
было никого счастливее его. Будто вобрал он в себя всю силу, ум и  красоту
русского человека, и лучилась эта благодать на всех, а ему  самому  ничего
не надо было. Деповские часто его вспоминают. Человек, говорят, был. И еще
говорят, будто Сталина он бы тогда заменил, если б его не убили, но это уж
я не знаю, правда ли, нет.
   Раньше в депо мы ходили мимо кузнечного цеха, и памятный Камень был  на
виду. Я ни разу  не  видел,  чтоб  за  ним  ухаживали,  но  стоило  только
насыпаться изгари или нарасти зеленой плесени, как смотришь  -  на  другой
день буквы снова горят. Ночью к ним лазили с наждачной шкуркой, что ли...
   Работы с Камнем всем не хватило, и многие просто наблюдали со  стороны.
Наши знакомые были тут же. Инженер Жердей командовал, когда заводили тросы
и крутили лебедку, а Глухарь не спускал глаз с  Камня,  вздрагивал,  будто
боялся, что мы его поколем.  Поодаль  стояла  и  Клава  Иванова,  тревожно
оглядывалась, чего-то ждала.
   Еще утром я заметил в ней что-то новое. Пригляделся. Оказывается - косу
срезала. Вот уж головы-то нет на плечах!  Сразу  будто  убыло  ее.  И  как
только она не пожалела такую редкую по нынешним  временам  красоту!  Целый
день мне было не по себе, ровно чего потерял.
   Перед обедом приходил  в  механический  Глухарь.  Он  постоял  у  моего
станка, ничего не сказал, пошел на сверловку. Клава даже  не  ответила  на
приветствие старика.
   - Как сын, Клавдея? - громко спросил Глухарь. - Прибавляет в  весе?  А?
Сколько он сейчас важит?
   Клава меняла в шпинделе  сверло  и  будто  не  замечала  блокнота,  что
положил на станину Глухарь.
   - Ты его Андреем назвала, что ли? - гудел старик; Клаве было жалко его,
однако она не могла сейчас ни  с  кем  говорить.  -  Хорошее  имя!  Ты  бы
пригласила как-нибудь поглядеть на него. Завтра вечером я застану тебя? А,
дочка? Я зайду, пожалуй, в воскресенье вечером?
   Клава отрицательно покачала головой, включила  станок.  Старик  постоял
минуту подле, крякнул и отошел, виновато ссутулившись.
   Но почему она после работы не пошла за сыном? Только потом я узнал, что
произошло вечером. Ни за что бы не допустил, если б предупредили.
   После субботника заседала наша комсомолия. Клава на комитете никогда не
бывала. С прошлого года помнила одно общее собрание,  а  потом  не  ходила
из-за  ребенка.  Народу  тогда  пришло  немного,  зато   говорили   много.
Обсуждали,  как  перестраивать  депо,  и  с  такими  подробностями,  будто
собрались сплошные инженеры. Клава постепенно потеряла нить  разговора,  и
ей казалось, что не только она ничего не понимает, но и те, кто  выступал,
не понимают друг друга и даже самих себя. Один раз только  кто-то  помянул
ее как хорошую станочницу, она встрепенулась, немного послушала,  а  потом
опять задремала.
   Сейчас ее пригласили по моральному вопросу. В комнате было свежо, никто
не курил, и люди были неизвестные - наверно, из других цехов, из  конторы,
да машинисты, самые главные деповские  работники.  Меж  больших  серьезных
парней сидели две девушки. Клава с радостью отметила, что  это  ее  бывшие
соседки по комнате. Некурящая рассматривала  Клаву  любопытными  и  чужими
глазами, а другая - хорошая-то - сидела потупясь и волновалась вроде.  Это
ей подруга досаждала насчет инженера,  а  она  уходила  от  приставаний  в
коридор.
   Клаву  попросили  рассказать  обо  всем,  а  она  не  знала,  что  надо
рассказывать. И зачем это, если все заранее считают ее такой.
   - Косу срезала, -  уныло  сказал  секретарь,  когда  понял,  что  Клава
намерена отмолчаться. Для нашего секретаря заниматься персональными делами
было мучением. - Зачем косу-то срезала?
   - Работать мешала, - ответила Клава. - И потом, это мое дело.
   - Опять она грубит! -  неожиданно  взорвалась  модница,  резко  тряхнув
такой же короткой прической, какая была сейчас у Клавы. -  И  мастеру  она
грубила!
   - Это неправда, -  оглядывая  комнату,  возразила  Клава,  хотя  сильно
струсила - на нее так враждебно смотрели все. - Мастеру я не грубила.
   - А это правда, что ты нарочно  портила  станок?  -  подхватила  та  же
девушка, и Клава увидела, что волосы у нее какого-то злого цвета - медные,
с отливом. - Товарищи, она специально портила станок,  чтобы  он  приходил
его чинить! Было это?
   - Да, - тихо ответила Клава.
   - Ша! - крикнул секретарь, унимая шум,  и  обратился  к  Клаве,  понуро
сидящей у двери: - Расскажите, Иванова, как это было.
   - Да как? Один раз только сделала. Отъединила клемму, ток не пошел -  и
все.
   - А как вы решились на  этот,  -  секретарь  сделал  паузу,  подыскивая
слово, - на этот возму-ти-тельный поступок?
   - Не знаю.
   - А кто же знает?
   Клава молчала. Начали  выступать  незнакомые,  говорить,  что  депо  ее
поставило на лучший станок, предоставило  ей  жилье  и  приставило  к  ней
общественного шефа, чтобы облегчить уход за ребенком.
   - Это уж точно, - едва слышно прошептала она, думая о том, что  Тамарка
никакой не шеф, а подруга.
   - Что? - спросил секретарь. - Что ты там такое говоришь?
   - Я говорю, что это уж точно - без такой подруги я бы пропала...
   - А знаешь ли ты, Иванова, - сказал секретарь, - что это подруга  из-за
тебя не стала ходить в вечернюю школу?
   - Этого я не знала, - удивилась Клава.
   - Знай! Документы недавно забрала. - Тут  секретарь  напустил  на  себя
такую строгость, на какую только был способен. - А как вы себя ведете?
   - А как я себя веду? - спросила Клава, поглядывая на дверь.
   - Вот вы и расскажите - как! - воскликнула девушка с медными  волосами,
и Клава уже не смотрела на нее, думая: "Сама-то ты хороша -  что  говорила
насчет инженера". - Вот вы и расскажите!
   - Это неправильно, - вдруг тихо вступилась другая  девушка,  техник.  -
Так мы не имеем права!
   - Почему не имеем? - возразила ей  подруга.  -  Здесь  она  должна  все
сказать. Надо же быть человеку где-то честным!
   - Сама-то ты хороша! - вскричала Клава.
   Модница обалдело уставилась на нее и быстренько заговорила, озираясь:
   - Вот видите, видите! Я говорила...
   - Ти-хо! - закричал секретарь. - Какие у вас с ним отношения, Иванова?
   Клава молчала. В комнате начался  крик,  все  стали  кидаться  друг  на
друга, вспоминать еще какие-то случаи, и о  ней  словно  забыли.  А  Клаву
захлестнуло чувство острой вины перед Тамаркой, горячая признательность за
все, за все, и обидно было, что  эти  комитетчики  даже  не  знают,  какой
Тамарка человек. Она, наверно, уже  притащила  Андрейку  из  яслей,  сидит
качает. У Клавы неожиданно заболел лоб, и  слезы  подступили  неудержимые,
чего давно уже не было. Чтобы не разрыдаться, она поднялась, тихо  открыла
дверь и вышла, услышав, что за спиной вдруг смолкло.
   Всю дорогу до общежития она сдерживала слезы. Черствый и горький  комок
перекатывался в горле, она никак не могла его проглотить.  Клава  даже  не
заметила, что хромает, - каблук застрял и остался  где-то  меж  тротуарных
досок. Очнулась, когда плакала уже в комнате, а Тамарка обнимала ее худыми
руками.
   А назавтра, воскресным вечером, я увидел Клаву Иванову с ее солдатом  в
вокзальном ресторане. Они заняли столик в  углу,  пили  вино  и  смеялись.
Клава пришла в новых туфлях, раньше на ней таких не было. На нее  косились
сквозь табачный чад. Как я уже говорил, народ у нас еще кой-чего  сохранил
от  прежней  староверческой  строгости,  и  ходить  в  ресторан  деповским
девчатам считалось зазорным. А что  особенного  -  ресторан?  Ну,  правда,
заведенье на нашем вокзале только называется рестораном, на самом деле это
обыкновенная забегаловка.
   Мне сделалось тоскливо в тот день, хотя на неделе были хорошие новости.
Во-первых, мне решили дать комнату в доме, что заселялся  к  зиме.  Другая
новость совсем нежданная - одного машиниста электровоза и меня посылали  с
делегацией сибирских железнодорожников за границу. Предупредили,  чтоб  не
брал отпуск, чтоб сшил модный костюм и купил белые рубашки, будто  у  меня
ничего такого не было.
   В клубе тем воскресным вечером крутили радиолу, однако танцевал  я  уже
не помню когда, неудобно как-то перед зелеными  ребятами.  На  дворе  было
зябко, неприютно - из леса, Китатским распадком, шибко дуло, по земле мело
сор, жухлый тополевый лист, доносило ветром далекий собачий  брех.  Шел  я
без цели поселком, все вокруг было каким-то  неласковым,  и  ноги  у  меня
заколели. На другом конце сумеречной улицы хриплый и слезный мужской голос
тянул старинную  кержацкую  частушку,  завезенную  сюда,  должно  быть,  в
незапамятные времена из Полесья, откуда происходят наши коренные.

   На горе стоит осина,
   Под горой сякут Максима.
   Ой, Максим, Максим, Максим,
   Засякут табя совсим!

   Уже почти в темноте, перекликаясь и смеясь, прошла толпа Ластушкиных, и
всю улицу заполнил запах распаренных березовых веников.  Видать,  "совсим"
свои правила наши старообрядцы порушили, раньше  они  банились  только  по
субботам. Ластушкины углядели меня и заприглашали пить чай с медом,  но  я
поблагодарил и отказался.
   Меня что-то потянуло к Глухарю. Я зашел  к  нему  -  он  обычно  поздно
ложится, и старик почуял, что я  не  в  себе,  с  разговорами  не  лез,  а
предложил пойти подышать. На улице мы встретили Захара  Ластушкина,  того,
что по весне собирался уезжать на восток, но все же остался - я его  тогда
уговорил.
   Мы незаметно как-то завернули к вокзалу, зашли в ресторан.  Разлили  на
троих, выпили по граненому и посидели. В угол я старался не  смотреть,  но
почему-то все видел. Солдат и Клава поднимали красные рюмки  и  улыбались.
Потом, от вина ли, от чего ли еще, Клава плохо  стала  держать  себя.  Она
смеялась так громко, что люди оглядывались, тянулась к солдату  и  гладила
ему рукав. Даже попросила на соседнем столике папироску и  закашлялась  от
нее сильно, потряхивая короткой  прической.  Неужели  она  все  это  назло
делала, потому что видела, как осуждающе на нее смотрят?  Просто  даже  не
знаю, что с ней творилось. Может, думала: "Вы считаете меня такой или  вам
хочется, чтоб я такая была? И  вот  я  такая,  пожалуйста!  Вот  вам  еще.
Осуждайте, но уж не зря. Чем хуже, тем лучше, пусть!" А может, Клава и  не
знала сама, что с ней происходит; когда тебе залезут лапами в душу, тут уж
все путается.
   Я  сидел,  смотрел  в  пол,  но  все  замечал  и  даже  вроде  бы  себя
рассматривал со стороны, и  зло  брало  -  чувствовал,  что  лицо  у  меня
какое-то отрешенное и я зря пытаюсь обмануть Глухаря. Старик взглядывал то
на меня, то на Клаву, то на солдата, шевелил бровями.
   А солдат менялся на глазах. Он перестал  улыбаться,  смотрел  на  Клаву
строгими глазами, будто говорил: "Ну, что еще ты  выкинешь,  что  еще?"  И
вообще я могу признать, что парень этот был ничего,  только  он,  пожалуй,
все приглядывался к Клаве и тянул волынку. Но тут - прошу  понять  меня  -
мне-то судить обо всем этом трудно, и я не хочу писать лишнего.
   Скоро Клава и солдат рассчитались - положили каждый по три рубля, ушли.
Мы тоже поднялись. Под перронным фонарем стояли они. Клава прислонилась  к
столбу и - мне показалось - тихо плакала. Я заставил себя  не  оглянуться,
но потом уже, от Клавы, узнал,  что  тогда  состоялся  у  них  решительный
разговор.
   - Ну вот, - бормотал солдат. - Ну что ты? Вот тоже...
   - Уходи! - сказала Клава.
   - Что? - растерялся он.
   - Совсем уходи!
   - За что прогоняешь?
   - Вы все!.. - крикнула Клава. - Уходи!
   Солдат сделал налево кругом и ушел