"Надоело. Понимаете, и так работать негде".
   - Понятно дело. Мы бы этих девчат-технарей переселили, да женских  мест
нету, - сникшим голосом сказал старик, окончательно убедившись,  что  дело
не выгорело. - А нам, думаешь, не надоело?
   "Скорей бы коммунизм", - написал инженер и засмеялся.
   Глухарь прочел, зашевелил бровями.
   - Знаешь? - заговорил он. - Еще до войны работал у нас  завклубом  один
прохвост. В бильярдной вечно шарики катал. Он говорил так: "При коммунизме
лузы будут - во!"
   Глухарь широко развел руки, заплевал цигарку, задумался... Инженер  мог
бы, понятно дело, переселиться временно в общую комнату, все равно семью в
общежитие он не станет выписывать. С другой стороны, это  тоже  никуда  не
годится, что главный инженер - без жилья, ведь не война!..
   Война и мне почему-то часто вспоминается, да так ясно, будто вчера  все
было. Как собирали с матерью  прошлогоднюю  картошку  по  пустым  весенним
полям и добывали из нее черный крахмал  -  он  был  горьким  и  совсем  не
скрипел; как возили на санках дерева из лесу для топки, и  мать  на  бугре
все придерживала рукой сердце да ртом дышала;  как  депо  получило  премию
Комитета обороны, и все гуляли в клубе, а мы  в  ту  ночь  вдвоем  с  моим
слесарем Пашкой Козловым опустили на скат паровоз, и  как  через  год  мне
вместе с рабочими  вручили  значок  "Ударнику  сталинского  призыва".  Зал
смеялся, потому что у меня и сейчас рост средний, а тогда я был вообще  от
горшка два вершка.
   И совсем живая картина - как мы сюда прибыли. Плохие были с  виду,  все
кости наружу. А еще в Ленинграде нас остригли под нулевку, и старух  даже.
Мать по пути не ела ничего, все похоронную читала по буквам, все читала, а
за сестренкой я больше ходил. Она страшненькая была, как и другие  малыши,
совсем не смеялась. Открыли, помню, теплушки на этой станции,  видим,  что
народу собралось -  тьма,  и  черных  половина,  в  мазутках.  Митинг  тут
затеяли, но прекратили, потому что местные  кинулись  в  вагоны  и  начали
хватать ребятишек. Меня тоже вместе с сестренкой  сгреб  какой-то  чумазый
дядька, но я сказал, что пойду сам. Разобрали нас по домам,  мыть  начали,
кормить, одежду нашу парить.
   А ведь есть счастливчики, из молодых то  есть,  что  не  успели  узнать
такого! Почему только иные из них говорят сейчас о войне, будто  в  чижика
играют?
   Простите, что отвлекся. Глухарь, как вы помните, посидел  без  толку  у
инженера, собрался уходить. Крякнул, поднялся,  глянул  из-под  бровей  на
хозяина кабинета и вдруг увидел, что тот,  не  отрывая  взгляда  от  окна,
протянул руку  и  шевелит  в  воздухе  длинными  белыми  пальцами,  требуя
блокнот.
   "Ладно, будьте  вы  прокляты,  согласен",  -  написал  Жердей  и  опять
засмеялся. Видно, веселей всех ему было в депо, вечно он смеялся.
   Дули мягкие и влажные ветры, оседали, темнели снега, но Клава  впервые,
как себя помнила, не заметила весны -  все  предстало  сыном.  Это  теплое
создание полнилось потаенным смыслом. Клава могла часами, не  меняя  позы,
рассматривать его неверные движения и синие - по матери - глаза. Она  пела
ему  шушукалки  собственного  сочинения,  разговаривала  с  ним,  как   со
взрослым, а он уже  отвечал  что-то  невнятное  и  потяжно  прямил  тонкие
ножонки, будто хотел поскорей упереться в землю. Чаще всего сын  спал  или
затаивался, как мышонок, широко раскрыв глаза, - и Клаве казалось, что  он
чутко внемлет большому миру.
   Девчата из старого общежития проходили у Клавы практику. Они  купили  в
складчину эмалированный  таз  и  качалку,  пробовали  пеленать,  купать  и
кормить парнишку. Почти каждый день прибегала Тамарка, сразу же бралась за
постирушку либо отправлялась  в  консультацию  за  младенческими  смесями.
Потом она слушала Клавины речи о сыне. Несколько раз оставалась  ночевать,
а потом совсем переселилась.
   Сын захватил все существо Клавы, однако подледной рекой текли невеселые
мысли. Она холодела, когда представляла себе, как войдет в цех. Все  будут
смотреть на нее и про все говорить еще хуже, чем  тогда,  после  случая  с
паровозом. А этот час приближался - сына уже согласились взять в ясли.
   Да, трудно ей достались метры от двери цеха до сверловки.  Она  шла  по
бетонному полу, будто по зароду сена, не чая дойти до своего  станка.  Вот
он.  Все  еще  стоит,  такой   махонький   и   жалкий   рядом   с   новым,
радиально-сверлильным. А этот в желтом масле, нетронутый, и весь  лоснится
черными табличками.
   Не поднимая головы, Клава привычно перебрала стопку нарядов, что лежала
на станине, зажала сверло, подвела  под  него  первый  буксовый  наличник.
Станок знакомо зашумел, затрясся. Украдкой,  из-под  косынки,  она  кидала
взгляды вокруг. Никто на  нее  почему-то  не  смотрел.  И  цех  был  почти
неузнаваем. Исчезли ременные трансмиссии,  передаточные  валы  поверху,  а
потолка-то совсем не было - одно стекло. Но почему никто  не  обращает  на
нее внимания? Стоп! Вот,  кажется,  к  ней  идет  тяжелой  своей  походкой
мастер. Цепенея, она ждала.
   - Кормить пойдешь? - спросил мастер, отдуваясь:  он  у  нас  много  лет
страдает астмой. - Пойдешь?
   - Нет, - ответила она, не поднимая глаз.
   - Как это - нет? - Голос его был строже, чем всегда.  -  Что  значит  -
нет!
   - Он в яслях.
   - Кормить-то все равно надо... Иди, иди, ничего!
   - Так он же... - Клава жалко улыбнулась. - Он же у меня искусственник.
   - Вон оно что-о-о! - понимающе протянул мастер и отошел  с  озадаченным
лицом.
   Потом двое каких-то парней остановились посреди  цеха  и  что-то  стали
говорить друг другу, гадко ухмыляясь и поглядывая  на  Клаву.  Она  совсем
склонилась к станку и не видела, как к ним подошел кто-то из токарей.  Уже
потом она неприметно огляделась. Парней не было, и опять никто не  смотрел
на нее - все были заняты работой. Только  год  спустя  Клава  узнала,  кто
турнул тогда парней из цеха. Я.
   К обеду прибежала из инструменталки Тамара, котенком прижалась к ней, и
Клава выключила станок.
   - Меня, наверно, прорабатывать собираются, - прошептала она подруге.
   - Ты что? - округлила глаза Тамарка. - За что?
   - За поведение.
   - Вот дура-то!
   - А почему они не смотрят даже?
   - Кто их разберет? Может, некогда! Или договорились.
   - О чем?
   - А я почем знаю? Может, будто бы ты не была в отпуске.
   Клава устала к концу смены, спина болела и руки. Но  это  было  ничего,
она знала, что через два дня все  пройдет  и  усталые  руки  только  после
работы, уже  дома,  будут  гудеть.  Она  убирала  станок,  когда  подбежал
инженер. Как тогда, он уперся ногой в станину,  а  Клава  не  смотрела  на
него. Ей было неудобно - ведь она его выселила из комнаты.  Зачем  это  он
подошел?
   - Тебе мастер ничего не говорил? - спросил инженер. Он  первый  раз  за
все время обратился к Клаве. - Ты что,  не  слышишь,  что  ли?  Мастер  не
говорил тебе...
   - Думаете,  что  рабочая,  так  можно  и  "тыкать"?  -  сказала  она  и
посмотрела на него испуганно.
   - Виноват, - улыбнулся инженер. - Вам ничего не говорил мастер?
   - Насчет чего? - помедлив, спросила Клава.
   - Выбрасываем вашу рухлядь. - Инженер пнул ногой  станок  и  глянул  на
соседний, новый. - Придется вот эту игрушку осваивать. Только он  барахлит
еще, а наладчика в депо нет. Вы никогда не работали на радиальном?
   - Нет.
   - С гидравлической подачей?
   - Не работала.
   - Досадно, досадно, - весело проговорил инженер. - Ну ладно,  обмозгуем
потом, сейчас некогда...
   И Жердей пошел интересной такой походкой по цеху, как всегда ходил:  он
спешил - будто  падал  вперед,  но  упасть  не  мог,  потому  что  вовремя
подставлял свои голенастые ноги.
   А в депо, как увидела Клава, действительно всем было некогда.  Суматохи
и шуму явно прибавилось. В механическом не  разбери-пойми  что  творилось.
Все проходы были завалены неготовыми деталями, и Клава не понимала, откуда
они берутся. Может, все еще консервировали старые паровозы?  Или  готовили
ФД  -  чтоб  ни  сучка  ни  задоринки!  -  для  перегона  за  Байкал?  Или
строительство новых цехов требовало столько железа?


   За весну станцию незаметно оплели толстые провода, и  паровозы  куда-то
подевались. Старые механики собирались в "брехаловке", рассуждали  о  том,
что паровоз - он-де машина живая,  надо  голову  иметь,  чтобы  держать  в
порядке пар, воду и огонь, не то что в этом: включил ток  -  и  поехал.  И
каждый  паровоз  свой  характер  имел.  А  идет-то,  бывало!   Попыхивает,
погуживает, и парок от него, и тепло, и все втулочки в  масле  плавают.  А
этот гремит, будто мертвец костями.
   Стариков можно было понять,  но  оправдать  -  никак.  Сколько  паровоз
сжирал угля - сам, наверно, того не стоил. И товарную станцию мы бы  ни  в
жизнь не расшили без новых машин. Паровозы эти  давно  в  печенках  у  нас
сидели, а мы приспособились и думали, что так и надо. Ведь в ремонте к ним
без кувалды не подступить. И в поездке ребята другой раз так уработаются -
шатаются идут, честное слово. Покидай-ка уголек, покачай колосники, взрежь
разок-другой шлак в топке тяжелыми резаками - запоешь. Да и  это  не  все.
Что паровоз требовал грубой силы - ладно, много еще разных работ, где сила
нужна. Нас крушила грязища до  глаз  да  зима.  Одна  поездка  могла  душу
вынуть. По нашим местам сорок градусов - обычное дело, а тут вперед гляди,
воду набирай,  дышла  смазывай.  То  золой  горло  закупорит,  то  морозом
перехватит. Забежит другой раз  кочегар  с  экипировки  в  "брехаловку"  -
мазутка на нем аж гремит, не человек, а черная  сосулька.  И  что  ты  ему
скажешь, если он начнет после  поездки  уравнивать,  чтоб  сорок  градусов
снаружи, сорок градусов внутри? Пошлет он тебя подальше с твоей моралью, и
будь здоров. Нет уж, старики, спасибо! Хватит.
   Закоренелые  наши  паровозники  перешли  на  ветку  работать,  сели  на
маневровые, чтобы как-то докантовать до пенсии. Кое-кто, правда, из старой
гвардии с грехом пополам переучился, однако все  больше  силы  набирала  в
депо молодежь, совсем зеленая. Мне и то они уже не  были  ровесниками,  но
ничего себе ребята подросли, не щеглы какие-нибудь. А  старикам  казалось,
что путь их не по  праву  легок.  Раньше  человек  полжизни  кочегарил  да
помощничал, пока не сядет на правое крыло,  а  сейчас  требовалось  только
образование да желание, и машинистов пекли, как оладушки.
   Хуже было в деповских  цехах.  Котельщики,  промывальщики,  слесари  по
паровым машинам, дышловики, гарнитурщики  стали  не  нужны,  а  моторы  да
электрические схемы враз  не  изучишь.  Некоторые  не  выдержали,  бросили
курсы, попродавали домишки и уехали дальше на восток, куда электровозы еще
не дошли. Один мой давний товарищ  -  Захар  Ластушкин  -  тоже  собрался.
Разговор помню с ним.
   - Понимаешь, Петр, - доверительно шепнул он мне, - почему еще я уезжаю.
   - Ну?
   - Только ты не смейся, - попросил Захар.
   - Ладно.
   - Понимаешь... Он один, электровоз-то, будет брать току больше, чем вся
наша электростанция дает.
   - Сила, - согласился я. - Ну?
   - И в нем есть камера высокого напряжения.
   - Есть.
   - Туда надо входить, - печально сказал Захар.
   - Ну и что?
   - Боюсь... Понимаешь?
   Я понимал и не смеялся, потому что сам такой. Ничего на свете не боюсь,
а вот электрического тока - извините...
   Что это я? Начал рассказывать  про  деповские  перемены,  а  про  Клаву
Иванову забыл. Нет, она не сожалела о паровозах. Только не знаю,  отдавала
ли она себе отчет в том, что страх перед ними помешал ей тогда решиться на
непоправимое. Теперь она уже не боялась поездов, хотя проходные  товарняки
по-прежнему налетали на станцию с таким грохотом, будто рушился с  высокой
горы сыпучий камень. Да и новые машины не были тихонями. Они гремели  так,
что  казалось,  вот-вот  расколют  рельсы  или  сами  развалятся.  И  выли
неистово, словно станцию обслуживали глухие стрелочники.
   Мир для Клавы разделился на две неравные части - сын и все остальное. В
будни она нетерпеливо достаивала смену и  бежала  за  ним  в  ясли,  а  по
воскресеньям тащила его в лес. Снег там  давно  истаял.  Даже  в  тенистых
пихтарниках было сухо. Лес оделся, зажил своей чистой и праведной  жизнью.
Клава не понимала, что она ищет в лесу. Успокоенья, тишины, свежести?  Ее,
я думаю, тянуло туда то, что тянет тебя, меня, всех, - мы ищем  в  природе
общности с тем, что боимся потерять в себе.
   Семья располагалась на одеяле,  в  теплой  мягкой  траве.  Мать  и  сын
грелись  под  ласковым,  не  успевшим  еще  разъяриться  солнцем,  слушали
глубокий и гулкий голос  кукушки.  Клава  ничего  не  загадывала  -  зачем
испрашивать счастья у того, кто сам жалкует и ничего не знает про счастье?
   А уготовано ей  было  еще  всякого.  И  полной  чашей.  При  теперешнем
расположении станков мне  еще  лучше  было  видно  Клаву.  Она  как  будто
попрямела и  словно  бы  подросла,  потому  что  у  радиально-сверлильного
положили на пол помост.
   За любым человеком наблюдать интересно. И сколько бы ты  его  ни  знал,
всегда что-то новое найдешь,  если  присмотришься  или  подивишься  вдруг,
почему это не видел такое, что  должно  бы  сразу  заметиться.  Однажды  я
узрел, как в деповской грязи Клава ухитрялась не замазюкаться. За работой,
знаете, то лоб вытрешь незаметно, то ухо либо нос тронешь и к концу  смены
становишься чумазый, почти такой же, как в те далекие времена, когда мы  с
парнишками нарочно обсыпались  котельной  сажей,  чтобы  идти  по  поселку
настоящими рабочими. Вижу сейчас себя огольцом и смеюсь - шагаешь, бывало,
этаким рабочим и прохожих в чистом вроде  бы  не  замечаешь.  Не  торопясь
идешь, враскачку, а самому до смерти хочется подпрыгнуть и побежать,  чтоб
скорей отмыться да пожевать чего-нибудь...
   По утрам Клава туго повязывала косынку,  однако  тяжелые,  собранные  в
узел  волосы  ее  постепенно  ослабляли  узел.  Она   поправляла   косынку
мизинцами, потом сгибом кисти. Руки все больше чернели, и она  действовала
уже локтями, а перед самым обедом - плечами, и эти движения были так легки
и красивы, что передать не могу. А плечи-то у нее узкие, плавные в линиях,
и к ним под блузку бегут от шеи две светлые, едва заметные дорожки -  пух,
будто цыплячий.
   А вот глаза у нее другие стали - приклудные. Я  долго  искал  слово,  в
котором бы виделось новое выражение Клавиных глаз,  и  не  нашел  другого,
кроме этого, его моя мать говорила когда-то. Что оно значит, я вам ясно не
могу растолковать. Словари смотрел - там нет его,  но  вот  чувствую,  что
слово это хорошее и  в  точности  объясняет  теперешние  глаза  Клавы,  из
которых будто бы слышался тихий зов, как у ласкового ребенка.
   У матери, оказывается, я вообще перенял много слов. Мои родители  родом
с Рязанщины, когда-то там нас,  Жигалиных,  была  целая  деревня.  Отец  с
матерью после революции переехали в Питер  без  ничего,  только  рязанский
говор взяли с  собой.  Мать-то  у  меня  имела  ликбезовское  образование,
расписывалась с грехом пополам, но только  сейчас  я  стал  понимать,  как
хорошо она говорила!
   Раз прочитал я у Паустовского, что когда-то его надолго озадачило  одно
стихотворение Есенина:

   И меня по ветряному свею,
   По тому ль песку
   Поведут с веревкою на шее
   Полюбить тоску...

   Что  такое  "свей"?  -  мучился  этот  хороший  писатель,  тонко  слыша
незнакомое ему слово. А я у Есенина нигде не встретил  непонятных  слов  и
еще с детства, от матери, знал, что свеем называют приречный песок,  когда
ветер пересеет его и соберет рябью. Надо сказать, что в Сибири живет  тоже
много  народных  слов,  не  тронутых  никакой  порчей.  Помню,   я   очень
обрадовался, когда услышал, что снежные  ветряные  сугробики  зовут  здесь
сувоями. Эти вот два слова - "свей" и "сувой" - по-моему, совсем родные, и
я доволен, что сам заметил такую близость.
   Еще я про слова сказал бы тут,  а  то  дальше,  пожалуй,  будет  негде.
Словами наш язык не обижен, их - море-океан, бери! Да только это  нелегкое
дело. А хорошо, если  б  все  они  при  тебе  были:  просторные,  крепкие,
богатырские  слова   и   раскудрявые   завитушечки   -   прямо   из   руки
мастера-затейника, слова острые,  будто  шилья,  и  нежные,  словно  шепот
ночной. И как часто совсем простой с виду человек смело  и  будто  бы  без
труда  возьмет  слово,  поворотит   нежданным   манером,   приложит   его,
одно-единственное, к своему месту - и ничего уже не прибавишь, не убавишь.
   Есть в русском языке какая-то глубокая и  святая  тайна,  что  помогает
слову, идущему из-под  сердца,  подбираться  к  сердцу  другого  человека.
Слово, будто солнышко, может обласкать тебя, может и враз  высушить  душу.
Эту силу, что таится, дышит в слове, я не умею назвать,  и,  сознаться,  о
русском языке даже  писать  как-то  боязно:  что  ни  скажешь,  все  будет
неполно, как неполно все сказанное до сих пор о хозяине этого чудо-языка -
русском народе...
   Однако я снова сильно отвлекся. Но тут такое дело - я  чувствую,  когда
что надо сказать как бы со стороны. А кому эти отвлечения неинтересны, тот
может пропускать их и читать только там, где есть действие или разговоры.


   В радиальном поковырялись первое время, потом бросили. Клаву заваливали
деталями, а она ничего не могла поделать. Приспособилась сверлить на одной
скорости, да только, можно сказать, пыль подымала, а  не  работала.  Потом
отказала  гидравлическая  подача,  и  Клава,  чуть  не  плача  от  досады,
рукоятками двигала тяжелую станину. А я что мог поделать? Утешителя тут не
требовалось, да и не могу я утешать, если надо помогать  делом.  Один  раз
подложил незаметно набор своих зенкеров и разверток - в Томске  на  базаре
купил, а она возьми да отнеси этот золотой  инструмент  Тамарке.  Понятное
дело, я не пошел в инструменталку его разыскивать - скажут, а ты-то,  мол,
тут при чем?
   Таких станков в депо раньше  не  было,  и  поди-ка  разберись  в  новой
кинематике, если специалисты наши галдели-галдели, целой толпой  чинили  и
только напортили.  Словом  ободрить  девчонку?  Но  люди  ведь  по-разному
смотрят, особенно наши кержаки. Ухмылочки начнутся, а  это  для  меня  нож
острый. Скоро я понял, что надо наплевать на ухмылочки, да было поздно.  И
все, можно сказать, из-за меня самого  вышло.  Я  стоял  у  станка  Клавы,
говорил с ней о чем-то по-хорошему, и тут мастер наш подошел.
   - Что же это у нас делается? - спросил я.
   - А что?
   - Не тянет машинка.
   - Новая техника, - презрительно сказал  мастер.  -  Придется  оформлять
протест заводу.
   - Специалиста надо.
   - А где его взять?
   - Постойте! -  осенило  меня.  -  Может,  в  воинской  части  есть  кто
подходящий с гражданки? Позвоним?..
   И верно - нашелся в  стройбате  такой  солдат,  что  до  армии  работал
наладчиком автоматов и вроде бы даже не то техникум  какой,  не  то  курсы
окончил по станкам. Он культурненько так отшил всех  советчиков,  попросил
принести документы на станок. Просмотрел их бегло и сказал:
   - Понятно.
   - Что понятно? - спросила Клава.
   - А то понятно, девушка, что станок авральный.
   - Как это авральный?
   - А так, что в последнюю декаду он собирался.
   - А что с ним?
   - Инструмент мне надо, девушка.
   Он провозился  у  радиального  до  конца  смены,  не  обращая  никакого
внимания на Клаву, и она поняла,  что  девчата  зря  говорили,  будто  все
солдаты одинаковые - как только вырвутся на волю, так сразу за кем  попало
приударяют. У солдата были короткопалые неторопливые  руки  и  совсем  без
наколок. Инструмент они брали небрежно, словно бы даже совсем не  замечали
его, как не замечается ложка,  когда  ешь.  Зато  каждый  мелкий  шурупчик
солдат  подолгу  вертел  в  пальцах,  сдувал  с  него  какие-то   соринки,
разглядывал, щурясь, на свет и чуть ли не облизывал. Он  будто  не  слышал
шабашного гудка, а когда Клава засобиралась, спросил:
   - Вы уж