, а мы с другом проводили в тот вечер
Глухаря и тоже разошлись. На прощанье Захар сказал:
   - Брось, Петр! Все пройдет. Ничего!
   Мне были дороги не сами слова - в них ничего такого не  заключалось,  а
то, что друг меня понимает и я его тоже. Шел домой один, сквозило,  и  так
захотелось хоть на недельку сбегать к Золотому  Китату,  поглядеть  в  его
струи, вьющие бесконечные светлые  косы,  раствориться  в  рдеющей  тайге,
которая утишает сейчас этот ветер, в диких  счастливых  криках  перелетных
птиц. Правда, это нам только кажется, что птицы всегда беспечны и  веселы,
им тоже достается. Раз убил я гуся на перелете,  а  у  него  под  крыльями
оказались мозоли.


   Коротко, чтобы на самом деле не  было  лишнего,  напишу  еще  об  одном
случае, что произошел в эти дни. Я-то про него узнал, когда вернулся из-за
границы, но рассказать надо здесь.
   Глухарь и мой друг Захар Ластушкин решили тоже впутаться в эту историю,
хотя их никто не просил. Клаву они не беспокоили - уже знали,  что  тут  я
замешан, а я ведь не терплю, если кто-то встревает в мои личные дела. Дело
вышло так.
   В заводском  сквере  Захар  сидел  возле  Глухаря,  долго  и  медленно,
обдумывая слова, писал ему в блокнот. Глухарь прочел, спросил:
   - А где этот солдат-то?
   - Да вон он.
   Глухарь увидел, что солдат бродит на задворках депо, разглядывает  небо
и железный хлам.
   - Да поговорить можно, только вот как тут Петька  Жигалин?  Ты  же  его
знаешь...
   - Кто у нас Жигалина не знает?
   - Ладно, - согласился Глухарь. - Идем потолкуем.
   Они обогнули угол депо, будто случайно встретили солдата  и  пригласили
пройти  с  ними  на  кладбище  паровозов.  Там  зарастают  бурьяном,  ждут
переплавки "овечки", "щуки" и даже одна "фита" - букву эту  уже  никто  не
помнит, а паровозы с таким обозначением еще есть.
   Присели в закутке на ржавую ось колесной пары, и Глухарь сказал:
   - Садись. Кури.
   - Спасибо, - отозвался тот. - Не хочется.
   - Говорят, стройбат ваш  перебрасывают?  -  спросил  Захар  для  начала
разговора.
   - Да, - ответил солдат. - Но у меня уже срок службы кончается.
   - Вот об этом и речь! - сверкнул на него глазами Захар.
   - Погоди ты! - тронул его рукой Глухарь, однако сам все  никак  не  мог
приступить к делу. - Ты, служба, нас не бойся. Мы ничего.
   - А я не боюсь.
   - Только уж ты решай: или так, или так! - Глухарь сурово  посмотрел  на
него. - А этого мы не позволим. Понял?
   - Не совсем, - сказал солдат.
   Тут Захар не выдержал; он горячий  такой  парень.  Схватил  солдата  за
грудки и притиснул затылком к бандажу колеса, чтобы тот понял. Солдат взял
его руки, развел их, поднялся.
   - Хорошо. - Он пошел прочь, потом оглянулся: - Я подумаю.
   - Что он сказал? - спросил Глухарь.


   А в цехе что-то назревало. Как всюду, люди у нас разные, но я  кой-кого
просто не узнавал, потому что прорвалась  у  них  наружу  какая-то  темная
злоба.
   - Еще одного недоноска нам теперь нагуляет!
   - В ресторане пьянствовала с солдатами, все видали.
   - Да гнать  надо  из  депо  эту  гулену!  А  ее  еще  на  новый  станок
поставили...
   Я возражал, злился, стыдил, люди притихли, но видно было, что  остаются
они при своем. Не знаю, передавала ли Тамарка эти  разговоры  подруге,  но
все заметили - Клава Иванова чужая стала нам, совсем чужая.  Не  отвечала,
когда с ней заговаривали, а иногда грубила даже. Помню, теми днями явилась
она в цех со свежей ссадиной на щеке и распухшей бровью. Прошел слух,  что
вчера,  уже  в  темноте,  кто-то  видел  ее   с   солдатом   недалеко   от
комсоставского общежития и они будто бы ссорились. Подослали к ней  Парашу
Ластушкину - сердечную,  справедливую  женщину,  совесть  нашего  цеха;  у
меня-то к Ластушкиным особое уважение, это они мою мать и нас с сестренкой
приняли в войну и поддерживали, пока мы не определились своим хозяйством.
   Прасковья Тихоновна подошла к станку Клавы и, по-матерински  обняв  ее,
что-то ласково спросила. Клава последние дни была печальна, неулыбчива,  а
в то утро особенно. Я не слышал, что уж такое она ответила  Тихоновне,  да
только отошла наша Параша  от  нее  с  выраженьем  недоумения  и  боли  на
морщинистом добром лице. К обеду уже и Глухарю стало известно,  что  будто
бы Клаву Иванову вчера вечером поколотил ее солдат и  она  сегодня  вся  в
синяках. Видите, до чего  дошло?  А  когда  я  у  Тихоновны  спросил,  она
сказала, что утрешний разговор с Клавой был короток - на шутливый  вопрос,
не провалилась ли под ее ногой тротуарная доска, Клава резанула, что, мол,
ее, Прасковью, это не касается.
   А после обеда понеслось. Никто уже ничего не понимал. Где сплетня?  Где
правда? В чем чья вина? Слухи перенеслись и в другие цехи.  У  нас  же  не
столовка, а парламент, деповские девчонки там -  жу-жу-жу!  Может,  кто  и
завидовал  Клаве,  что  она  краше  их?  Но  некоторые  из   парней   тоже
подключились. Мне стало тошно от всего этого,  и  непонятно  было,  откуда
поднялось в людях такое  и  как  все  закончится.  И  что  делать?  Может,
погодить, оставить все как есть и пусть  оно  идет  само  собой?  Нет!  Да
неужто мы такие, что не сможем ничего? Но кому и как подойти к ней? Крепко
я понял в те дни - кроме всего-всего остального,  у  каждого  должен  быть
человек-друг, с которым можно говорить обо всем на  свете.  А  еще  лучше,
если не один.
   И только ли Клавы теперь касалось все это? Не мелки ли мы, если  каждый
сам по себе? И еще вопрос - мы оттолкнули Клаву или она нас? Мне это  было
неясно. Скажите, а вам всегда и все ясно? В тех людях, с которыми вы рядом
работаете, в семьях ваших, в вас самих? Может быть, вы  даже  каждую  ночь
видите благополучные сны? Тогда я завидую вам, хоть и не верю.
   Что же  все-таки  произошло  с  нами?  Понятное  дело,  для  себя-то  я
оправдания находил - мы все это умеем делать. Опять же,  если  брать  нас,
как говорится, в общем и целом, мы ничего. Устоялись, сгладились, и на нас
можно было вроде надеяться. Но последний случай, с Клавой-то, показал, что
и нам надо меняться! Каждому. И помогать друг  другу  в  этом.  Все  время
думая в те дни о нас и Клаве Ивановой, я понял  еще  одно,  очень  важное:
мало желать человеку добра,  надо  уметь  делать  добро  и  учиться  этому
уменью.
   И ночью я переживал, хотя обычно сплю  хорошо.  А  утром  заметил,  что
Глухарь, даже не заглянув в свою комнатенку, зашел к  Жердею.  Передавали,
что старик что-то доказывает и просит,  а  главный  инженер,  исписав  ему
полблокнота, не соглашается ни в какую.  Когда  толпившиеся  перед  дверью
заглядывали к ним, инженер махал рукой,  чтоб  не  мешали.  Даже  планерку
начальников ремонтных цехов  пришлось  переносить,  а  это  у  нас  случай
редкий.
   Днем Глухарь бродил по нашему цеху, гудел что-то  на  уши  станочникам,
совал им блокнот. Ко мне-то он прежде других обратился, но  я  сразу  даже
как-то не понял - меня встревожили глаза старика. Они были очень усталыми,
мутными, в желтых  кругах.  А  вечером,  когда  притихло  депо,  он  снова
подступил к инженеру. Я стоял в темном  коридоре,  за  дверью,  курил  под
запал, все слышал и даже кой-чего видел в светлую щель. Правда, весь  этот
разговор я понял позже, когда мне в руки попал очередной блокнот Глухаря.
   - Какие у тебя еще доводы против? - спросил старик.
   "Все депо знает - если я сказал  "нет",  значит,  тому  не  бывать",  -
написал инженер и засмеялся, показывая этим, что шутит.
   - Ишь каков! - Глухарь не принял шутки. - Но ведь никто не  знает,  что
ты сказал "нет".
   Инженер вздохнул.
   "Осада? - написал он. - Зачем вам это?"
   - Мне - незачем, понятно дело. - Глухарь тяжело поднялся с  кресла,  он
не хотел сидеть ниже Жердея. - Девку спасать надо.
   "Она же никого не слушает! И почему такой эксперимент нельзя  проделать
после смены?"
   - Это совсем не то!
   "Жалко, все будет впустую. А работы уйма".
   - Для человека ничего не жалко. И рабочие говорят, что не подведут.  Ты
не веришь им?
   "Рабочим я верю, но категорически против вашей затеи".
   - А мы - за.
   "Кто?"
   - Все. И старики тоже.
   "Старики теперь за меня", - написал Жердей и засмеялся.
   - Как сказать...
   "Вы же ни за что не отвечаете, а у меня производство".
   - Мы за все отвечаем, паря.
   Глухарь стоял над ним горой, волновался, не понимал Жердея.  А  инженер
опасался больше всего, как бы Глухарь не  догадался,  что  Жердей  чуточку
трусит. Вот упрямый старик! Нет, это не  было,  конечно,  упрямством,  это
было упорством. Только Глухарь  замысливал  очень  уж  необычное.  Инженер
сплетал и расплетал свои  ноги,  скрипел  стулом,  барабанил  пальцами  по
пустому  столу.  Что  бы  такое  посущественней  возразить  старику?  Хотя
придется, видно, согласиться с этой затеей. Жердей взял блокнот, подумал:
   "А в парткоме нам шею не намылят?"
   - Значит, ты просто боишься? - Глухарь жалостливо, мигая синими веками,
посмотрел на Жердея и устало опустился в кресло.
   - Ну хорошо, хорошо, - пробормотал Жердей. - Делайте.
   Но старый котельщик все смотрел на него, и от этого испытующего взгляда
снизу некуда было деться.  "Что  он  так  смотрит-то?  И  на  самом  деле,
неизвестно еще, как отнесутся к этой  штуке,  ее  можно  будет  по-разному
толковать. Уже ведь согласился, и старик  это  понял  по  губам,  что  ли?
Видно, осуждает за слабость".
   "Я человек, - написал, улыбаясь, инженер. - И ничто человеческое мне не
чуждо".
   Глухарь взглянул в блокнот, сердито повел бровями.
   - Слушай, ты с какого года?
   "С 34-го, - черкнул Жердей. - А что?"
   - Понятно дело, -  глаза  старика  уже  смеялись.  -  А  я  с  двадцать
четвертого.
   Инженер недоуменно глянул на него, потом понял, что имел в виду старик,
и тоже засмеялся.
   "Выходит, я еще не родился".
   - Выходит. А пора уже. Крестного надо?
   Получить у Глухаря рекомендацию для вступления в  партию  считалось  на
станции большой честью. Его крестники работали кондукторами, смазчиками на
путях, но больше всего, понятное дело, было их в депо. Иногда  старик  сам
предлагал свою рекомендацию, как в этот раз Жердею, а со мной, к  примеру,
даже предварительного разговора не вел. Сунул уже написанную рекомендацию,
как будто знал, что я собрался просить именно у него. Хоть  уже  порядочно
времени прошло, однако до сего дня поражаюсь - ведь ни единой душе тогда я
ничего насчет этого не говорил. Написал  он  хорошо,  коротко.  Я,  помню,
растерялся даже, взял у него блокнот.
   "Как это так?"
   - Что? - спросил он.
   "Ни с того ни с сего".
   - И с того и с сего, - серьезно и даже,  как  мне  показалось,  сердито
сказал Глухарь и ушел меж станков...
   А блокнот, на котором Жердей разговаривал с Глухарем, я забрал в тот же
вечер. Тогда я все-таки дождался старика и проводил домой. На  дворе  было
ветрено, слякотно и темно. У депо-то еще ничего -  прожектора  на  высоких
мачтах светили и мелкие лампочки-фонарики желтелись  по  всей  станции.  В
деповском сквере, под бледными огнями,  мотало  ветром  высокие  кусты,  и
чудилось, что там, в темноте, бродят невидимые слоны.
   Мы перешли пути - старик не мог подняться  на  мост.  Встал  на  первую
ступеньку и тут же потянулся рукой к моему плечу. Да, не тот стал Глухарь,
совсем уже не тот! На  улицах  была  непроглядная  темень.  Ни  звезд,  ни
месяца,  одна  чернота.  Поселковые  тротуары  уже  просырели  насквозь  -
скользко было идти. Я держал Глухаря под руку и чувствовал, что она у него
крепкая еще, не дряблая. Только вот весь он ослаб  в  эти  дни,  прямо  на
глазах. Старик ступал осторожно, мелкими шажками и бормотал:
   - Тут, Петр, не только бровь, спину  можно  сломать.  Сколь  годов  уже
говорю -  давайте  зальем  асфальтом  тротуары,  давайте  зальем.  Народом
поможем. Все некогда всем, все некогда... И на девчонку напустились, будто
она чем-то хуже их человек...
   Ворчал он до самого дома. Погоду ругал, начальника депо, меня за что-то
- я так и не понял, инженера Жердея.
   - Он, видишь ты, сказал "нет"! Но и мы железку в себе имеем! И  я  если
скажу, так и быть тому. Ишь каков - хотел музыкой своей стариков купить...
   Тут уж, по-моему, Глухаря занесло, насчет музыки-то. Никого  Жердей  не
хотел  покупать,  а  действовал  от  чистого  сердца.  Стоп,  я  разве  не
рассказал, как провожали  мы  наших  кадровиков?  Это  интересно.  Вы  уже
знаете, что народу поосвободилось, когда подошли  электровозы,  и  старики
начали оформлять себе пенсию. Хорошо им было уходить, потому что  молодежь
подпирала, да и заработки в последние годы были ничего, так что почти  все
получали предельное пожизненное содержание. И  вот  проводы  состоялись  в
клубе.  Все  там  было  -  приказы-наказы,  премии,  речи,  слезы  жидкие,
стариковские. Но всех покорил, конечно, Жердей своим подарком.  Когда  ему
дали слово, он сказал  очень  смешную  речь  насчет  своего  таинственного
сюрприза и всех заинтриговал.
   Что же это был  за  подарок?  Инженер  включил  свой  магнитофон  через
радиолу, и началось. Надо же было  такое  придумать!  Он,  оказывается,  в
весенней горячке выгадал время и записал на ленту всю музыку старого депо.
Мы узнавали паровозы по гудкам, по  свисту  и  пыхтенью  насосов,  и  даже
сальники худые Жердей засек и как стокер ворочает уголь в тендере! Старики
радовались, словно  дети,  честное  слово,  но  самое-то  главное  инженер
приберег под конец. Каждому машинисту он торжественно вручил моток  пленки
с полной программой, и старики целовали Жердея, тяжелыми  своими  кулаками
колотили его по тощей  спине.  Нет,  зря  Глухарь  так  на  Жердея  насчет
музыки-то! Просто старик был, наверно, не в духе или болезнь подступала...
Он шел рядом, нащупывая ногами дорогу, и все гудел да гудел:
   - Мужик-то  он  наш,  понятно  дело,  да  только  ишь  каков  -  ничего
человеческое ему не чуждо! Авторитетом прикрылся.  И  потом  -  что  такое
"человеческое"? Скажи-ка мне, Петр! То-то!..
   Старик еще что-то шумел, рассуждал о человеческом в человеке, но я  уже
думал о завтрашнем. Днем я согласился с Глухарем, хотя он предлагал такое,
о чем в депо сроду не слыхивали. Как только оно все повернется - никто  не
знал. И поймет ли Клава? Должна, потому что все не  могут  быть  со  злом.
Какой бы она ни стала - до конца своих дней не забудет,  на  что  решились
из-за нее.


   Утро, в которое произошло небывалое,  началось  буднично.  Как  обычно,
наши явились дружно, к восьми без  малого,  получили  инструмент,  наряды,
зажгли над станками лампочки - утрами уже подолгу разгоняло  сумерки.  Все
было  как  всегда.  Клаве  только  показалось,  что  токаря  слишком  тихо
переговариваются меж собой у инструменталки. Но мало ли о  чем  они  могут
говорить теперь?..
   Глухарь что-то запаздывал. Не заболел ли он  совсем?  За  ним  по  пути
должны были зайти общежитские ребята.  Ага,  они  тут  -  все  в  порядке,
значит. Я оглядел цех. Хорошо! Просторный, беленый, и свету сейчас  в  нем
будет хоть завались. И тихо - негромкие  голоса  в  нем  почему-то  совсем
пропадали. Он словно тоже  отдохнул,  надышался  за  ночь,  изготовился  и
сейчас начнет.
   Начал! Тонко запели револьверные станки  у  окон,  прерывисто  зарычали
строгальные. Пустили вентиляцию, и она отдаленно зажужжала и завыла. Потом
вступили главные наши токарные силы, и  ровный  гул  наполнил  цех.  Звуки
сплывались, перемешивались, подымались к светлеющей крыше, и казалось, что
на нее рушит воды добрый дождь.
   И Клава включила свой радиальный, склонила голову над станиной - у  нее
еще осталась эта привычка. Она знала, что через минуту ничего уже не будет
слышать и наступит самое лучшее время дня - усталости  еще  никакой,  руки
все сами станут делать, а она сможет думать обо всем, переживать  то,  что
было, и мечтать о том, что никогда не сбудется. Прошлое  в  последние  дни
подступило откуда ни возьмись, и  все  самое  плохое,  самое  печальное  и
стыдное. Почему это так?..
   Цех шумел и еще продолжал набирать силу. Я центровал  фигурный  флянец,
не торопился и все поглядывал в глубину цеха - не  покажется  ли  Глухарь.
Вот он! Согнувшись сильнее обычного, он побрел  центральным  проходом,  по
узенькой тележечной колее. Глядел под ноги, чтоб не запнуться, и  все  уже
заметили его, начали щелкать рубильниками. Старик шел, а  следом  стихали,
гасли шумы. Вот совсем стало тихо. Когда Глухарь  добрался  до  сверловки,
вокруг радиального уже стоял народ. Кто-то выключил даже вентиляцию, и цех
умер. Будто в кино пропал звук.
   Клаву ожгла эта необычная тишина. Что такое?! Рокотал только  ее  мотор
да  в  горячей  стружке  шипела  мыльная  вода.  Клава   подняла   голову,
выпрямилась. В тишине раздался сухой хруст сверла.
   А вокруг нее - рабочие. Все. И женщины, и  молодые  парни,  и  пожилые.
Молчат. Только Глухарь кашляет. А вон Тамарка. Круглит тревожные глаза.  И
Параша Ластушкина тут. И этот малохольный токарь, что давно уже потихоньку
наблюдает за ней. И приятель его закадычный,  который  с  ним  и  Глухарем
тогда в ресторане вместе был. А что он глядит-то так  по-особенному,  этот
Жигалин?..
   Мне показалось, что в тот  момент  Клава  видела  только  одного  меня.
Затрудняюсь передать ее взгляд. В нем были мольба и укор, растерянность  и
вызов, но все это очень приблизительно и далеко от того,  что  было  в  ее
глазах. Я старался смотреть на нее хорошо -  ободряюще,  без  строгости  и
насмешки, но не могу сейчас сказать, удалось мне это или нет,  потому  что
был не в себе.
   А тишина стояла! Без шуминки. И никто не знал, что делать! Это было  не
собрание, не совещание, не планерка.  Что  же  это  было?  Прошла,  может,
минута или две, а показалось, долго. Но вот снова трубно закашлял Глухарь,
и я глянул на него - наверно, он что-то должен сказать?
   - Клавдея! - Голос старика был глухой и несильный, но и  шепот  был  бы
слышен сейчас. - Ты прости нас, Клавдея. Мы к тебе с добром. Вот что  знай
- у тебя тут врагов нету. Ни одного. И тебе с нами  всю  жизнь  рядом.  Мы
зачем это? Чтоб человек ты была. Вот какое дело, Клавдея...
   О нас я не буду говорить - видел только Клаву.  Она  с  закипающими  на
глазах слезами шагнула  к  Глухарю,  на  ходу  потерлась  стриженой  своей
головой о рукав его пиджака, двинулась дальше. Наши расступились,  и  она,
как тогда от паровоза, пошла-побежала. Глухарь немощно  поспешил  за  ней,
сутулясь, шаркая по цементу поношенными башмаками,  и  я  снова  поразился
тому, как сильно сдал наш старик.
   Мы расходились по станкам, переглядывались, и не знаю, как кому, а  мне
было хорошо. Ну и старик! Так обернуть все! Здорово он нас! А мы-то? Я был
все  еще  не  в  себе  и  никак  не  мог  отцентровать  флянец,   даже   с
приспособлением. Вот паршивый флянец! Ну и  старик!  Если  бы  не  старик?
Будто взял каждого за плечи и заглянул в зрачки.
   Клава пробыла у Глухаря недолго. Когда она  вернулась,  в  цехе  слитно
шумели станки, было совсем светло, и по-пустому горела только  лампочка  у
радиального. Вот Клава включила  станок,  не  заметив,  что  лампочка  зря
светит и что сверло в шпинделе было уже новое - Параша Ластушкина сменила,
пока она была у Глухаря.
   Все получилось обыкновенно и просто,  будто  ничего  у  нас  не  вышло,
однако события часто так выглядят вблизи,  словно  они  и  не  события,  и
только потом уже принимают на себя нагрузку.


   Вскоре я уехал за границу. Первый раз на реактивном полетел, первый раз
увидел иностранцев в их доме, и вообще  много  чего  было  в  первый  раз.
Отсюда совсем другое виделось. Отлажено дело у них ничего, но  ремонтники,
оказывается, работают в таких же мазутках - лица не видать,  паровозы  так
же, как у нас было, дерут свои железные глотки днем и ночью, и станки, как
в нашем механическом до перестройки, - скрипуны. Брал я с собой  полдюжины
резцов собственной заточки, показал на тамошних дребезжалках скорости, про
какие там и не  слых