Глухарь подтвердил, что доподлинно  знает  это  депо  от  верных
здешних людей, которые сгинули в тридцать седьмом. А прошлой зимой  я  сам
взялся и всех здешних стариков опросил. Они мало чего помнят, но  уверяют,
что действительно в пятом году наш деповский  рабочий  комитет  уже  целую
неделю заправлял тут всей кашей и потом  только  такой  Совет  появился  в
Иваново-Вознесенске, у ткачей. О тех временах напоминает Камень, что лежит
сейчас в сквере у депо, но я о нем подробней расскажу позже,  к  месту.  А
как вам нравится первый Совет? Мне  здорово  нравится!  Даже  в  газету  я
написал об этом. Месяца три не отвечали, а потом сообщили,  что  переслали
мое письмо ученым, на проверку. Это бы ничего, да только  доведут  ли  они
его до дела?
   Еще рассказывают, как в гражданскую войну деповский отряд будто  бы  со
своей  собственной  пушкой-самоделкой  прошел  до  самой   Дальневосточной
республики и там, под Волочаевкой, весь полег. Или как  после  гражданской
привезли  сюда  голодающих  с  Волги.  Деповские  тогда   долго   порожняк
обрабатывали, чтоб в дело его пустить. В теплушках жила мягкая белая вошь.
Ее и  керосином  пробовали,  и  кипятком.  Старики  до  сего  дня  обегают
площадку, где сорок лет  назад  они  разгружали  и  чистили  тот  страшный
эшелон.
   А народ у нас чистый и - как бы это сказать? - привередливый,  что  ли.
Помню, в эту войну, самую тяжкую, кабы не сглазить, последнюю, забросили к
нам на Перелом  американский  яичный  порошок.  Ничего.  Едим  в  столовке
омлеты, которых никто до войны и не знал, и вот чувствуем  -  толку  мало.
Пуд его надо принять, чтобы ворочать по-военному, а  тут  вырезают  мясной
талон, дают две ложки и говорят: "Так положено".  Ладно.  Едим,  если  нет
другого выхода. Но вот родился слух, что этот заморский порошок  будто  бы
из черепашьих яиц! Все! Как отрубило.  Садятся  наши  деповские  за  стол,
говорят им: "Омлет". А они мотают головами - гребуем, мол. А  я  вместе  с
ними,  помнится,  сижу,  а  перед  глазами   голая   черепаха,   отвратная
несибирская тварь. Пусть сейчас все это смешно и непонятно, но, пожалуйста
- смейтесь и не понимайте, однако было это, куда же денешься.
   Или еще, в войну же. Один бригадир  с  промывки,  такой  жмот-сквалыга,
сосватал свою дочку за лейтенанта залетного и поехал под Боготол кой-какое
барахлишко на муку да крахмал обменять к  свадьбе.  Наменял  целый  мешок,
едва в тендер, на уголь, поднял. Едет назад в  будке,  довольный,  табаком
бригаду угощает, рассказывает про счастье дочери. А  кочегар-то  не  берет
махорку и только слушает: он за его дочкой сколь годов  ухлестывал,  и  не
по-плохому, а берег ее. И вот на полдороге возьми  да  и  случись  чудо  -
уголь, который в топку  шел,  вдруг  сделался  белым!  Бригадир  заплакал,
кинулся в тендер, а от мешка уже одни лохмотья. Все свадебное механический
углеподатчик  свертел,  но  бригадир  все  ж  таки  выгадал  из  лохмотьев
портянку...
   Короче, историй этих  -  без  конца;  посидишь  часок  в  "брехаловке",
уходить неохота. Они  рассказываются  к  месту  и  сберегаются,  я  думаю,
потому, что деповские скрашивают ими свои будни,  сдабривают  перекуры,  а
попутно - ненавязчиво, как бы между прочим, - дают понять молодым, как они
жить должны и как не должны.
   Коренной наш деповский народ - местные, постоянные и большей частью  из
кержаков, тех, что хоть и по-своему, но  тугими  узлами  вяжут  прошлое  с
будущим. Сюда эти строгие мастеровые мужики переселились  давно,  еще  при
царе, и до самой войны, говорят, держались: пить-курить себе не позволяли.
В семьях у них порядок: если отец был кузнецом,  то  и  сын  к  наковальне
встанет, это уж говорить нечего. У нас, например, в механическом  чуть  ли
не дюжина  Ластушкиных  разных  семейных  ветвей,  и  так  было  с  самого
зарожденья депо.
   Мы жили  своим  укладом,  в  котором  все  перемешалось  -  старомодное
почитание дедов и строгость к молодым, легенды, что лучше правды, и правда
хуже всякой выдумки, грязища в цехах и февральская  "снегоборьба",  вечные
бдения  диспетчеров  и  обстоятельные,  нудные,  похожие  друг  на   друга
планерки. И была убежденность, что все это  одно  целое,  неразрывное.  Мы
ревниво охраняли наши порядки - не дай бог, кто слово  скажет  гадкое  про
депо...
   А новому инженеру на все это было плевать с высокой  трубы.  Он  только
смеялся, когда ему назидательно выговаривали за резкое слово  на  собрании
или злую издевку над "деповщиной". Но я понимал наших - зачем  издеваться,
если люди тут здоровье гробили и саму жизнь клали?
   Войну мы этой "деповщиной" и вытянули, но в  последние  годы  приперло.
Грузов по Сибири пошло как из прорвы, а депо  сипело  и  пыхало  наподобие
одышной старухи, и ни  с  места.  Новые  паровозы  на  Перелом  гнали,  на
трехсменку некоторые цехи перешли, как в войну, однако толку чуть -  вечно
ходили в дураках, как нам об этом сообщали по селектору.
   Надо сказать, что инженер в первый же день сам себе  здорово  подгадил.
Мы тянули со склада новое поршневое дышло, а он  навстречу.  У  нас  такой
обычай: кто встретился в этот момент, начальник, не начальник, -  помогай!
А он остановился, смотрит и смеется, паразит. Ну ладно, нет совести  -  не
помогай, обойдемся, но смеяться-то зачем? Нельзя смеяться над людьми, если
они тяжелую работу работают.
   Однако новый инженер кой-чего умел. Вспоминаю собрание, на  котором  он
очень уж круто взял. Ему крикнули:
   - Новый голик чисто метет!
   А он встал - поджарый, голова до лампочки, - пошарил глазами в  глубине
красного уголка и спрашивает:
   - Кто это крикнул?
   Никто, понятное дело, не отозвался, только  тот  же  голос  протянул  с
недоумением:
   - Нету таких тута...
   - Жаль! - засмеялся инженер. - Я хотел  этого  товарища  поблагодарить.
Умная голова! Он мне напомнил, что надо завтра послать за метлами  в  лес.
Каждый день теперь будем убирать цехи. Дочиста. Понятно?
   До сих пор удивляюсь, как это новому инженеру наш  народ,  все  любящий
перекрестить по-своему, не дал клички. И фамилия у  него  для  этого  дела
вполне подходящая - Жердей, а вот поди ж ты! В деповской  тесноте  инженер
выгадал  место  для  заготовительного  отделения,  чтоб  заранее  готовить
сменные детали. Потом затеял переделку деповской крыши  -  как  в  теплице
захотел, стеклянную. Его проклинали, потому что сквозь  разобранную  крышу
мочило и грязи да ржави только прибавилось.
   У нас в механическом при  Жердее  выбросили  четыре  "бромлея",  этакие
грохоти, и установили два краснопролетарца - глаз не отвести!  Пианино,  а
не станки. А на сверловке обновили пол и залили фундамент для радиального,
который пока не пришел с завода. Все это ничего, только инженеру еще бы  с
людьми без насмешечки, а как с людьми...
   Клава Иванова на работе с ним не встречалась. Один раз только пришел он
на сверловку, презрительно оглядел ее станок, пошатал ногой и засмеялся:
   - Ну и бормашина!.. Спишем!
   Потом еще попинал ботинком станок.
   - Вот это ископаемое! - протянул. - Выкинем...
   И ушел, не заметив Клавы, а ей было обидно за  станок.  Пусть  выкинет.
Так оно и будет, если инженер сказал, но зачем же эти слова и пинки?
   Около того времени инженер схлестнулся с Петькой Спириным, а тот  потом
решился на такой скандал, что дальше некуда.  Скандал  этот  сделал  Клаву
Иванову известной всему депо.


   После массовки Петька Спирин не показывался на глаза. Раз только явился
в механический. Сказать ничего не сказал, лишь поплевал шкодливо  на  пол,
озираясь по сторонам. А Клава так и не показала  лица,  знай  скидывала  в
ящик просверленные гайки.
   Наступили самые погожие деньки, середина  лета.  Грозовые  дожди  омыли
поселковые тротуары, солнце их подбелило и высушило болотца, что по  весне
заквасились в канавах. Стало сухо и пыльно в поселке.  По  вечерам,  когда
оседала пыль, принаряженные деповские тянулись к перрону и в клуб.
   После смены Клава укладывалась в постель, а девчата чуть не каждый день
ходили в кино: клуб закрывался на ремонт, и надо было насмотреться  впрок.
Без кино Клава не могла, однако сейчас ей было не до этого. И Спирина  она
боялась.
   Про кино я тут хочу сказать. Деповские  смотрят  все  подряд,  но  я  с
друзьями давно уже отошел от этого. Пишут в газетах, что американцы в кино
бандитов показывают  и  люди  начинают  им  подражать,  убивают.  В  наших
картинах убийств почти нет, но посмотришь иной фильм -  и  так  гнусно  на
душе делается, будто тебя самого убили с дальнего расстояния.
   Ну, правда, есть и настоящее, только редко. Я считаю, например,  что  у
нас после войны ничего лучше "Судьбы  человека"  не  было,  и  никогда  не
откажусь от того, как я ее понимаю. А тем летом я  каждый  вечер  ходил  в
кино. Из-за ремонта клуба перенесли  с  осени  фестиваль  старых  фильмов.
Билеты раскупали прямо в цехах, и зал всегда был битком  набит,  хотя  все
давно  смотрено-пересмотрено.  Деповские  умеют  смотреть,  не  то  что  в
Ленинграде, скажем, где вечно во время сеанса шепчутся и шуршат конфетами.
Зимой, правда, похуже - кашляют многие, но с этим уже ничего не поделаешь,
такая работа. А как застрекочет аппарат, луч из будки пробьет - и  в  зале
все  замрет,  словно  нет  никого.  Я   особенно   люблю   момент,   когда
заканчивается ожиданье, но  ничего  еще  не  началось.  Холодом  окидывает
спину, ты не дышишь, зная, что вот-вот перестанешь  замечать  стрекотанье,
свет над головой и забудешь себя в чужом мире, будто в своем.
   Помню вечер, когда шел "Великий гражданин", вторая серия.  Про  Кирова.
Только я ее считаю - пусть вам это не  покажется  странным  -  третьей,  а
первая серия, как про Максима,  не  поставлена.  Иногда  думаю  -  неужели
нельзя ее снять сейчас нашим киношникам? Может, пока  снимали,  подучились
бы? И есть еще одна причина, из-за которой мне хочется посмотреть фильм  о
юности Великого Гражданина, только я скажу про нее в  другом  месте,  если
зайдет нужный разговор. А эти две серии я смотрел не раз - и еще буду.
   Клава Иванова тоже пришла тем вечером в клуб. Затащила Тамарка, чтоб не
пропадал лишний билет. Я увидел подруг, когда они торопились через клубный
сквер. Клава шла неверной походкой, будто в цехе под обстрелом чужих глаз.
Она не прибралась  к  вечеру,  как  у  нас  принято,  была  в  дешевенькой
каждодневной блузке и узкой черной юбчонке. И косы не сплела вместе, хотя,
конечно, знала, что ей идет ее длинная тяжелая коса. Выглядела она  совсем
фэзэушницей, еще не заневестившейся девчонкой.
   В зале им встретился кудрявый Федя из  горема.  Он  смирно  сел  рядом,
спросил, не болеет ли Клава, но ничего у него не вышло - Клава как  в  рот
воды набрала. Федя ушел, а девчата, пока горел свет, шептались насчет  его
галстука шнурочком и что горем скоро перебрасывают под  Красноярск,  тогда
парней на станции станет меньше. Солдаты же из стройбата, которые  недавно
мерили себе место у леса,  еще  неизвестно,  когда  приедут,  и  потом  от
солдата ничего серьезного не жди. Клава вполуха слушала эти  пустые  речи,
широко раскрыв глаза на белый экран, и обрадовалась, облегченно вздохнула,
когда в зале погасло.
   Назад подруги шли в темноте, переступали осторожно, чтобы не  испортить
туфель в щелястом деревянном тротуаре. Они и не заметили,  что  от  самого
клуба за ними крался Петька Спирин. У общежития, под  фонарем,  он  догнал
их, встал поперек  дороги  -  большой,  в  мятом  пиджаке  и  такой  куцей
кепчонке, что  до  него  ее,  наверное,  носил  какой-нибудь  детсадовский
мальчонка. Он не посмел взять Клаву за  руки,  как  тогда,  на  танцах,  а
только искательно заглядывал в ее бледное  лицо,  в  запавшие,  оттененные
глаза.
   - Пятнадцать суток захотел? - крикнула  Тамарка  дрожащим  голоском.  -
Только тронь!
   - Не бойся, Клаша, - отстранил ее Петька. - Поговорить надо.
   - Уйди! - крикнула Клава и кинулась к калитке. - Остуда!
   Обежав парня, девчата скрылись за дверьми общежития. Он начал бузить  у
входа, но комендантша  стояла  скалой.  Передал  записку:  "Клашка,  выди,
постоим, а то карахтер  не  позволяет,  чтобы  над  Спириным  изгалялись".
Однако ничего он не выстоял в тот вечер.
   Петька все-таки укараулил ее назавтра возле депо, когда  она,  закончив
смену, вышла из цеха. Остановил.
   - Пусти, - не подымая глаз, произнесла она.
   - Слушай, Клаша! - Он делал усилие, чтобы не  говорить  заискивающе.  -
Слушай...
   Спирин, молчаливо признавший ее власть над собой, остался на  тротуаре,
такой же растерянный, как в прошлый раз, такой же помятый и неопрятный. Он
совсем перестал следить за собой,  и  вот  тут-то  с  ним  и  познакомился
инженер.
   Чтобы нанести еще один удар по "деповщине",  инженер  завел  в  цеховых
раздевалках зеркала и электробритвы. В своей стенгазетке "Резец" мы дружно
насели на нерях, да только это было, можно сказать,  напрасно,  и  зря  мы
стружку  сымали.  Первое  время   к   жужжащим   машинкам   даже   очереди
выстраивались, но потом к жердеевской  новинке  так  привыкли,  что  стали
бриться большей частью дома.
   Только у Петьки Спирина лицо всегда казалось грязным от щетины. Инженер
увидел его, такого, в цехе,  долго  смотрел,  как  ловко  парень  обрубает
зубилом неровную наварку на  какой-то  детали.  Спирин  потюкал  молотком,
потюкал, не выдержал и бросил инструмент на пол.
   - Работать, когда начальство кнацает! - зло сказал он.
   - А я не на работу смотрю, - инженер не сводил с него веселых  глаз.  -
На бороду.
   - Ну так что? - В голосе Спирина прозвучал вызов.
   - Побриться надо! - Инженер переждал паузу, погладил подбородок. -  Как
вы на эту проблему смотрите?
   - Не на танцы пришел, - рыкнул Спирин и отвернулся.
   - Конечно, я понимаю, что человек у нас имеет юридическое право  носить
бороду, - обратился инженер к слесарям, что стучали вокруг  молотками,  но
уже незаметно  прислушивались  к  интересному  разговору.  -  Но  в  наших
условиях! Смотрите, как она у него разрослась, и мазут с нее капает.
   - Клуб отремонтируют - побреюсь, - хмуро выдавил Спирин.
   Инженер захохотал. Меж пустых паровозных котлов голос его перекатывался
свободно, как в горах.
   - Но-но! - предупредил его Петька.
   Слесаря молча и безучастно смотрели на  них,  а  инженер  все  хохотал,
переламываясь пополам.
   - Как в Сьерра-Маэстра? - спрашивал он  сквозь  смех.  -  До  победного
конца? Как в Сьерра-Маэстра? Да?
   - Што-о-о?! - вдруг вскинулся Петька, когда инженер  уже  шел  по  цеху
дальше. - Вы слышали, что он сказал? Фуфло! Пор-р-рода! Нет, как  он  меня
назвал, а?
   Спирин обращался то к одному слесарю, то  к  другому,  однако  они  уже
начали работать, а инженер все хохотал Издали,  повторяя  свои  непонятные
"оскорбительные"  слова.  Назавтра  он  будто  бы  специально   пришел   к
гарнитурщикам. Вспрыгнул на передний брус паровоза и  заглянул  в  дымовую
коробку,  где  сухо   и   горько   пахло   изгарью.   Спирин   возился   с
искрогасительными сетками. Он затравленно посмотрел  на  инженера,  а  тот
вместо приветствия спросил:
   - Сьерра-Маэстра?
   И опять захохотал - громко и обидно.
   - А... вид-дал я таких! - пробормотал Петька и посунулся в темноту.
   Вечером он напился в дрезину. Шатался по депо, обирая  на  себя  грязь,
куражился на подъемке. Разыскал молоденького,  только  что  из  техникума,
бригадира, щерясь, взял его за грудки.
   - Ты  дай  мне  хрустов  поболе  заработать,  понял?  -  кричал  Спирин
въедливым голосом. - Нет, ты скажи, могу я  вкалывать?  Могу!  Не-е-е,  ты
по-го-ди! Я рабочий человек или  кто?  А?  Нет,  ты  ответишь  ррработяге,
падла! Што-о-о? А ты, зараза, меня поил, а? Поил?
   Не люблю я этих куражных людей, здоровых лбов без царя в голове, и  мне
даже неприятно, что у нас со Спириным одно имя было. И я не  то  чтобы  не
верю в перевоспитание таких типов, но когда они дурака валяют,  изображают
психов или, как артисты, пускают натуральную слезу,  то  в  ответ  на  это
ломанье нужна жесткость, а не мягкость, - человек не должен  быть  поганой
соплей.
   Без трудных людей мы не жили никогда. В прежнее время по  тайге  вокруг
Перелома  располагалась  колония.  Отбыв   наказание,   некоторые   оттуда
устраивались к нам, и деповские возились с ними, пока они не начинали  кое
в чем разбираться. Не со всеми, конечно, получалось, далеко не  со  всеми,
но бывало, что переламывали и не таких, как этот Петька Спирин. Мой первый
слесарь, к примеру, Павел Козлов, тоже из  них,  из  бывших,  а  какой  он
золотой человек, если б  вы  знали!  Он  меня  от  смерти  спас.  Буксовая
распорка сорвалась с последнего болта - а в этой железяке не  меньше  пяти
пудов, - сорвалась  да  на  меня.  Однако  тут,  уж  не  знаю  как,  Пашка
подскочил. Он потом долго ходил по больничному, ему ключицу переломило. По
сей день Козлов слесарит в депо. Он в годах уже, имеет свой дом и шестерых
детей. А преступление когда-то числилось за ним тяжкое.
   Должен признать, что эти трудные люди  тоже  влияли  на  деповских.  От
своих манер и привычек они освобождались не вдруг, и я иногда  ловлю  себя
на каком-нибудь сорном словечке, хотя знаю  -  по-русски  обо  всем  можно
сказать хорошо, обыкновенными словами.
   Однако вернемся к Спирину. Уговаривать его в тот вечер было бесполезно,
а милицию в депо не звали ни по какому случаю. Собралось несколько человек
второй смены, вытолкали его из цеха, однако он застрял на деповском дворе,
у доски Почета, где и моя фотография висит.
   - Коммунистического труда? Вы? - глотая пьяные слезы и  скрипя  зубами,
обращался он к портретам. - Не-е-е,  вы  еще  не  знаете  Петьку  Спирина,
скучные вы рожи! Ишь вы - "кому-нести-чего-куда"! Передовики! Вы,  значит,
спереди, а я, значит, сзади?..
   А поутру он дождался у общежития Клаву, грубо схватил  за  руку.  Серое
лицо его подрагивало, костюм был весь в мелких волосинках, будто о  Петьку
чесались собаки.
   - Ты поговоришь со мной, поняла! - трезво и твердо сказал он.
   - Не о чем, - отрезала Клава, пытаясь вывернуть  из  его  клешней  свои
тонкие руки.
   - Клаша, - вдруг униженно, просительно заговорил  он.  -  На  что  хошь
пойду. Ну, глянь на меня! Покажь глаза-то!
   - Нет.
   - Я тебе... что... совсем не по душе?
   - Ты? - Клава по-прежнему смотрела в землю. - Страшней войны.
   - Нет, ты поглядишь на меня! - с угрозой сказал он.
   - Пусть лучше глаза лопнут.
   - Все одно поглядишь! - прорычал Петька и отпустил ее.
   На работу он не вышел, где-то пьянствовал, но это с ним случалось  уже,
и никто не подозревал беды. А она пришла назавтра.
   В тот  безветренный  июльский  день  парило  невыносимо.  Над  станцией
колыхалось марево -  деповское  железо  нагрелось  и  зыбило  воздух.  Все
спрятались  под  крышу  депо,  там  было  свежо,  как  под  мостом.   Пути
обезлюдели, только вдали, в товарном парке, медленно, будто  сонные  мухи,
бродили меж вагонов смазчики.
   Готовый к рейсу ФД, знаменитый наш тяжелый магистральный паровоз, стоял
напротив конторки дежурного по  депо,  отфыркивался,  струил  вокруг  себя
горячий дух. Машинист пошел заполнять маршрут, да, видно, в парке  не  был
еще готов поезд. А может, и в контору заглянул - с утра ходили слухи,  что
кассирша привезет деньги. Помощник лязгал в тендере стальными  резаками  -
неудобными такими  штуковинами  наподобие  длиннющих  кочерег,  а  пожилой
кочегар совсем сомлел в будке. Ничего,  казалось,  не  могло  произойти  в
такой душный и скучный день, однако стряслось.
   У паровоза появился одетый в чистое и побритый Петька Спирин.
   - Эй, лепила! - крикнул он кочегару. - Слышь, кассу открыли!
   - Ну? - встрепенулся тот. - Пойти очередь занять?
   - Дело хозяйское, - равнодушно сказал Спирин и сплюнул по обе стороны.
   - Побегу, - решил кочегар, спускаясь на землю. Он заспешил  к  конторе,
крикнув на ходу товарищу в тендере: - Аванс дают! Ты гляди тут!
   Всего неско