ивали.  Ничего  получилось.  Мне  жали  руки  жесткими
рабочими  ладонями  и  понимали  без  посредников.  Но  и  с  переводчиком
разговоры разные были. Распространено там одно заблужденье -  они  думают,
что все, чем мы берем, нам досталось легко. А жизнь, как я  понял,  никому
пока не дает  задарма  ничего  -  ни  большого,  ни  малого.  И  если  что
отпустилось тебе само - все равно чем-нибудь придется расплачиваться.
   Словом, всякого мы там увидели вдосталь, после возвращения рассказывали
в депо обо всем - и о плохом, и о хорошем, в газете местной писали, но это
уж к нашей истории не относится. Одно только охота  спросить,  и  даже  не
знаю у кого, - почему к нам исчужа рабочие не ездят? Вернее,  ездят,  и  я
там встречал таких, что бывали у нас, да только  впечатление  наши  газеты
зачем-то  создают  другое.  Пишут  о  банкирах,  артистах  да  обо  всякой
вынюхивающей сволочи, а о  рабочих  маловато.  Понятное  дело,  с  пользой
многие гости гостят, однако пускай мазутник, Его Величество Рабочий Класс,
побольше ездит, пусть узнает, какие мы есть, без клеветы и прикрас, это им
и нам надо. Как ты ни крути, а верно, что рабочий  -  главный  человек  на
земле. И великое это звание "рабочий" -  и  на  иностранных  языках  и  на
русском - пошло от святого слова "работа".
   Сейчас на дворе зима. Тихо. Лежат вокруг депо снега,  рыхлые  и  чистые
необычайно. Валили они  густо  и  долго.  Раньше  в  такую  непогоду  весь
поселковый народ выходил стрелки чистить, чтоб спасти график.  Сейчас  эту
самодеятельность наши путейцы первыми на всей сети прекратили  -  наладили
обдув стрелок. Сверху  валит,  а  снизу  воздухом  из  трубок  -  вот  это
"снегоборьба", я понимаю! Это по-нашему.  И  вообще  сказать,  я  каким-то
другим зрением посмотрел оттуда  на  все  наше.  Первые  дни  за  границей
чувствовал себя ничего, спокойно. Но вдруг однажды без какой-либо  причины
как полоснет по сердцу! Дальше - больше. Сосет, не могу. Провожают, помню,
нас в первосортный  люкс,  говорят  хорошие  слова,  а  я  уже  ничего  не
соображаю. Еще в лифте поднимаюсь, а мыслями уже там, в номере. Хоть бы  в
нем приемник  был,  хоть  что-нибудь  поймать  бы!  Песню,  любую  скучную
передачу - все равно. Там я умом понял, как  дорога  мне  эта  земля,  где
живет труд мой и моих молчаливых друзей, которые обо всем  главном  думают
так же, как я.
   И еще я про Клаву там вспоминал. Перед отъездом разговор у меня  с  ней
был. Короткий разговор, но  все  же  это  лучше,  чем  ничего.  До  поезда
оставался целый час, а я так и рассчитывал - в цех еще надо было зайти.  С
нашими прощался за руку, торжественно - ведь первый человек из депо уезжал
за границу, а это,  конечно,  событие.  К  Глухарю  заглянул,  с  мастером
простился,  с  Ластушкиными,  с  бандажниками  и  карусельщиками,   каждый
чего-нибудь говорил, а я двигался от станка к  станку  и  все  думал,  как
подойду к радиальному.
   Подошел. Клава слабо улыбнулась и руки убрала за спину.
   - Запачкаетесь...
   - Да нет, - сказал я. - Ничего.
   Она как-то долго посмотрела на меня большими своими глазами, а я  пожал
ее плотную маленькую руку, повторил:
   - Ничего!
   - Уезжаете? - спросила она. - За границу?
   - Приеду.
   - Приезжайте счастливо...
   Вот и все. А там я думал о ней, о том,  как  встречусь  и  какие  будут
первые слова. Купил ее сыну иностранную игрушку, такую забавную,  что  сам
все время смеялся, когда заводил...
   А в Новосибирске, помню,  мы  побежали  к  электровозу  -  может,  наша
бригада взяла состав? Оказалось, не наша. В купе  с  нами  ехали  какие-то
двое. Узнали, что мы только что из-за границы,  с  глупыми  вопросами  про
барахло стали приставать, даже вспоминать неохота. Ну, я им ответил.
   - У вас, наверно, в магазинах все есть,  -  обиделись  они.  -  Где  вы
сами-то живете?
   - Сами-то мы живем на Переломе, - сказал я и ушел в коридор, к окну. За
ним плыли ровно разостланные под небом матово-белые поля, пестрые  березки
хороводились, а я льнул к стеклу и косил глаза, ожидая, когда появятся  на
горизонте мои холмы, моя тайга и поезд возьмет на подъем. Колеса пели: "Мы
жи-вем на Пе-ре-ломе! Мы жи-вем на Пе-ре-ломе!" Колеса всегда поют то, что
ты хочешь...
   Пока  меня  тут  не  было,  распределили   квартиры   в   новом   доме.
Рассказывают, что спорили долго, где кому жить, даже перессорились  -  вот
ведь какие мы еще. Потом собрались у Глухаря и тянули жребий. Не знаю, как
уж они там тянули, но мне досталась комната  в  одной  квартире  с  Клавой
Ивановой. И когда я приехал. Глухарь сразу же пригласил меня к себе. Долго
кашлял, потом рассказал, как все вышло.
   - Такое дело, - виновато закончил он.
   Радоваться или печалиться мне, я не знал,  но  сделать  все  равно  уже
ничего нельзя было.
   - Ничего, - сказал я и поднялся. - Ничего!
   Старик дал мне блокнот, а что я ему мог написать? Кивнул и ушел.
   Вселялся я, когда дом уже, можно сказать, был обжит. В  какую  квартиру
ни сунься - везде мои многолетние знакомые.  Другу  одному  дали,  инженер
Жердей тоже большую квартиру  в  нашем  подъезде  получил,  мать  с  отцом
перевез, жену и сыновей-двойняшек, не в папу толстых.
   Дом оказался хорошим, теплым. Сложили его  из  больших  серых  кирпичей
стройбатовцы. Заводик,  построенный  ими,  с  самой  весны  перерабатывал,
прессовал шлак из отвалов, и сейчас он пошел в дело. А за  шестьдесят  лет
паровозы навалили вокруг станции столько этого добра, что хватит на  целый
город. Так уж получилось, что машины, с которыми  попрощались  мы  навеки,
служат нам теперь свою последнюю службу.
   Что еще? С соседями, Клавой и сыном ее Андреем, у нас дружба.  Вечерами
Клава заходит, книги берет, рассказывает, чего я не знаю из ее истории.  А
на мальца - ему уже  год  миновал  -  я  почти  всю  фотопленку  трачу.  И
удивительно, парень совсем не болеет, хоть и искусственник.  А  весельчак!
Вообще-то я  другую  музыку  люблю,  но  заиграю  для  него  на  мандолине
"Студиантину" - веселый такой вальсок есть - или что-нибудь  из  "Продавца
птиц",  а  он  смеется-заливается,  будто  соображает.   Может,   артистом
вырастет? А может, ученым,  или  рабочим,  или  начальником?  "Начальник",
по-моему, вообще-то слово доброе, означающее  человека,  который  стоит  в
начале всякого хорошего дела. И вот я спрашиваю, кто  сейчас  побьется  об
заклад, что Андрейка не станет большим начальником -  министром  или  даже
начальником над министрами?
   Бывает, знаете, что появится у нас в депо кто-то чужой  -  в  макинтоше
или пальто с воротником шалью. Ходит, смотрит, будто себя потерял.  Ну  мы
тоже, конечно, смотрим, переглядываемся. Макинтоши-то такие и у нас  есть,
а вот что ты за человек? Глядь, и слух  пойдет  -  это  наш,  оказывается,
деповский,  в  первый  год  войны  будто  бы  на  промывке   работал.   Из
переломских,  между  прочим,  вышло   много   докторов,   физиков-химиков,
офицеров. А один мой друг - мы с ним с незабываемых военных  лет,  знаете,
вроде побратимов - пошел по партийной линии. Он теперь в обкоме  ворочает,
видали? Тоже приезжает иногда в депо и тоже  ходит,  будто  кого  потерял.
Всем им сильно помогло, я думаю, деповское, и этот правильный  закон  -  с
производства в институты брать - я бы еще подправил: надо, кроме  справок,
руки на экзаменах смотреть.  А  из  наших,  переломских-то,  говорю,  кого
только нет сейчас, и это в норме, и пусть так оно идет.
   Не рассказал я еще про одну подробность. Солдат тот ведь не уехал после
демобилизации, решил остаться, хотя с Клавой у  них  разладилось.  В  цехе
говорили: "Солдат - он и есть солдат". Да только это одни разговоры. Клава
о многом мне поведала откровенно, однако тут, чую,  замалчивает  кой-чего.
Сказала, что совсем прогнала его, когда я уехал  за  границу,  но,  видно,
куда все сложней у них было. И я не хотел бы всего вспоминать.  Что  было,
то прошло, а со стороны-то  судить  -  легко.  Она  попыталась,  я  думаю,
отстоять то, что меж ними начиналось, но когда почувствовала,  что  он  не
уверен в своем, - ей нельзя было уже лгать ни себе, ни ему, чтоб  не  идти
им потом всю жизнь в обнимку с горем. И зачем она будет объяснять все  это
словами, если может каждому смотреть  в  глаза?  Тут  надо  было  понимать
Клаву...
   Опишу, как солдат появился у нас в цехе. Его увидели в дверях, и  никто
не знал еще, зачем он сюда. На него смотрели во все глаза, некоторые  даже
станки остановили. Клава только одна будто бы ничего не замечала - скоро и
ловко так управлялась у своего радиального. И солдат ни на кого не глядел,
шел по цеху смело, ровно, как в строю, и прямо в конторку мастера.  Только
когда они вдвоем вышли оттуда, все увидали, что это вовсе уже не солдат  -
на плечах темнели следы от погон,  и  рукава  гимнастерки  были  закатаны.
Короче, он оформился к нам  наладчиком,  уже  не  один  раз  на  планерках
толковые вещи предлагал, и в цехе даже начали поговаривать, что это  будет
хорошая смена нашему мастеру, который должен через годик уйти на пенсию. К
беде все это или к добру - не могу пока сказать, поживем - посмотрим.


   А что такое - жить? Кто в этой жизни я  и  ты?  Где,  зачем  и  как  мы
живем?..
   Лежит меж четырех океанов,  можно  сказать,  посреди  всей  воды  самая
большая твердь Земли. На ней самая высокая гора и  самое  глубокое  озеро,
самые просторные равнины и самые большие леса; пересекает ее самая  долгая
на свете железная дорога, и  как  раз  посредине  стоит-погромыхивает  мое
родное депо, где я принял крещение жизнью.  Не  скажу,  что  мне  все  тут
нравится; иногда после  работы  приостановишься  на  мосту  один,  увидишь
бегущие вдаль рельсы и поезда, и так  нестерпимо  потянет  отсюда  либо  в
Питер, либо, наоборот, к другому океану. Окинешь взглядом станцию и  депо,
найдешь окно, за которым гнется над  суппортом  друг  мой  и  сменщик  Яша
Ластушкин, на соседнее окно посмотришь, где во вторую смену стоит у своего
радиального Клава Иванова, потом  глаз  остановится  на  маленьком  окошке
профкома в пристройке - там уже зажгли перед сумерками свет, потому что  к
Глухарю, наверно, пришли, закончив работу, люди,  пишут  ему  какие-нибудь
свои слова, и лампа нужна, чтоб он читал, а  то  старик  начал  и  глазами
слабнуть; и вот когда посмотришь на  все  это  да  на  тихую  порошу,  что
началась перед  ночью,  на  тайгу  заснеженную,  холодную,  однако  всегда
манящую, то станет на душе вроде хорошо и покойно, будто все так и надо.
   Стою и жду, когда возьмутся включать свет вокруг - в депо и поселке, на
вокзале и станции; вот-вот вспыхнут мощные  прожектора  над  сортировочной
горкой, и тогда погаснет огонек Глухаря,  а  сам  он  вскоре  покажется  у
лестницы... Идет. Начал с палкой ходить наш Глухарь и на мост  поднимается
совсем медленно: сначала палку поставит на ступеньку, потом левую ногу  и,
наконец, правую поднимет к палке - утвердится,  и  снова  палку  вперед  и
вверх, на следующую ступеньку...
   - Хорошо, Петр, что ты тут стоишь, - говорит Глухарь.
   А я берусь взволнованно и сбивчиво объяснять  ему,  о  чем  только  что
думал. Старик смотрит на мои губы, силится понять - и не  может.  Тогда  я
прошу его палку, рисую на свежем снегу Евразию и  делаю  точку  посредине,
там, где мы сейчас стоим.
   - Верно, - произносит Глухарь, глянув мне  в  глаза,  и  добавляет  два
слова, которые я вроде бы сам предчувствовал, но никак не мог высказать, а
он, будто кувалдой, бухает: - Центр тяжести!..


   И вот я заканчиваю, хотя жалко - столько еще разного не  рассказал  про
наше депо и наш народ. Гуляю вечерами, думаю. Снег, белый и легкий,  будто
сгорел, испепелился дневной свет, - неслышно падает. Щекочет  лицо  нежно,
словно это ресницы ребенка. Я думаю о том, что  по  сравнению  с  огромным
миром все мое - мелочь, а я, токарь Петр Жигалин, в нем невесомая пылинка.
Мне известно, что мир существует сам по себе, независимо от  человека,  от
того, что человек о нем думает, и, должно, если  б  не  было  тебя,  меня.
Глухаря, моего первого деповского учителя Павла Ивановича  Козлова,  Клавы
Ивановой, Тамарки, инженера  Жердея,  Ластушкиных,  мастера  нашего,  моих
товарищей, в нем все шло бы так, как идет. Но мы - часть  мира;  все,  что
есть в нем, есть в каждом из нас, и этот изменчивый, трудный, хороший  мир
был бы уже другим - обедненным, неполным, если б в  нем  не  жили  все  те
рабочие люди, кого я назвал и кого не назвал...


   Пока был я в отпуске, пока переживал вселение да  устройство  на  новом
месте, подошла весна. Начали дымиться крыши и стекленеть снега,  а  воздух
стал легок, светел и пронзительно свеж. Солнце  все  дольше  держалось  на
небе, но для меня дни словно укорачивались - я жил предчувствием  счастья,
которому нет названия и меры.
   Потом, когда мой отпуск уже кончился и  "кормилец"  позвал  меня  своим
шаляпинским голосом,  слег  наш  Глухарь.  Совсем  слег.  Я  хожу  к  нему
вечерами, подолгу сижу рядом, пишу  ему  целыми  страницами  об  Андрейке,
деповских новостях и о чем говорят по радио, а старик кашляет,  задыхается
и ни слова  сказать  не  может.  Его  обтянуло,  и  уши  пожелтели,  будто
отмирают.  Жалко  старика...  Знать,  отработал  свое,  отсидел  у  нас  в
президиумах и в месткомовской комнатенке. Жалко.  Эх,  кабы  везде  у  нас
сидело по Глухарю!
   А на днях появился в поселке Петька Спирин. Бродил  по  нашему  чистому
депо как побитый, выпивал помаленьку, караулил Клаву у яслей, но  поначалу
вел себя смирно, даже не подходил. А в воскресенье пожаловал  в  наш  дом.
Днем он долго стоял во дворе, щурился и рассеянно грыз ноготь. Меня Петька
не видел - от наших окон, должно быть, сильно отблескивало солнце, а я его
рассмотрел хорошо. Вроде думал он о чем-то, и вопрос на  лице  прямой  был
написан. Вечером он снова явился, только совсем другой  -  пьяный  в  дым.
Начал скандалить в нашем подъезде. Пробовал я поговорить с ним, однако  он
полез на меня с ножом, и я спустил его с лестницы.
   А потом известно мне стало, что, протрезвев, побывал Петька  у  Глухаря
дома. О чем шел у них разговор - не знаю пока,  однако  думаю,  на  пользу
Спирину. Но тут, видно, уже совсем другая история начинается...

   1963