е домой, девушка?
   - Ну.
   - Как хотите. - Он просто и дружески смотрел на  нее.  -  Мне  на  этом
станке не работать.
   - Но мне надо идти.
   - Я вас не держу, девушка.
   Назавтра он пустил  станок.  Обработал  несколько  деталей,  так  ловко
регулируя скорость и подачу, что сверло в любой металл погружалось, как  в
масло. До конца смены он торчал возле Клавы и, когда она ставила  ногу  на
педаль гидравлической подачи, подбадривал:
   - Смелей, смелей, девушка!
   Клава  сначала  смущалась,  не  зная,  что  это  он   так   внимательно
разглядывает - педаль или ее ноги без чулок,  однако  потом  заработалась,
потому что уж очень был хорош радиальный! Руки совсем не уставали, и спина
тоже, а сверло или развертка шли мягко и как-то даже красиво. Цех шумел, в
проходах бегали какие-то люди. Клава ничего не замечала,  но  мне-то  было
видно, как солдатик, сидящий подле,  внимательно  разглядывает  стеклянную
крышу цеха, большой узел волос на голове Клавы, тонкую ее  шею,  босоножки
на резиновом ходу, розовые пятки меж ремешков и снова крышу.
   Из депо они вышли вместе. Клава заспешила, и  он  тоже  прибавил  ходу,
застучал сбоку сапогами.
   - Где вы живете, девушка?
   - А вам-то зачем?
   - Может, по пути.
   - Нет, мне в другую сторону.
   - И мне в другую. Пройдусь с вами?
   - Не надо.
   А он все же молча поспешил за ней, позванивая  подковками  сапог.  Было
тепло, по улицам летел тополиный пух, устилал сухую канаву вдоль тротуара,
а какие-то парнишки поджигали его спичками и бежали с  криками  за  синим,
исчезающе-легким пламенем. Дети замерли, рассматривая солдата, когда Клава
и ее провожатый проходили мимо, а потом закричали издалека:
   - Жених и невеста! Жених и невеста!
   Клава покраснела, а солдат ровно не слышал, невозмутимо и  споро  шагал
рядом, помалкивал. У калитки яслей он запнулся.
   - Вы куда, девушка?
   - Я не девушка. - Она посмотрела ему в глаза,  спокойно  сказала:  -  Я
мать-одиночка.
   Клава думала, что солдат уйдет, а он, чудило, оказывается, дождался  ее
и попросил понести малыша. Она, однако, побоялась, что скажут  люди,  если
увидят, и отдала ему только авоську с  бутылочками.  Когда  они  проходили
мимо мальчишек, те уже только молча посмотрели вслед.
   На улице Кирова строили. Машины возили шлакоблоки, маленький экскаватор
рыл фундамент, кое-где начали подниматься стены.  А  один  дом  был  почти
готов. Внутри шла отделка, и там пели солдаты.
   - Наши, - сказал Клаве спутник. - Стройбатовцы.
   - А почему вы не на работе?
   - Меня командир до вечера отпустил.


   Начался новый день, и опять Клаву никто в цехе не замечал. Неужели  так
уж некогда всем? И как бы это узнать, что о ней не  думают  плохо?  Теперь
уже Клаве хотелось,  чтобы  ее  замечали.  Хоть  бы  мастер  подошел  и  к
чему-нибудь придрался!
   Через две смены пришлось звонить в воинскую часть,  потому  что  станок
неладно  загудел.  Солдат  прибежал  быстро,   будто   дожидался   вызова.
Гидравлическая   подача   была   в   порядке,   а   что-то   случилось   с
электропроводкой.
   - Наладишь? - с надеждой спросил мастер.
   Солдат попросил не мешать ему, засучил рукава гимнастерки, залез руками
внутрь станка.
   - Ясно, - сказал он через минуту Клаве. - Ну и халтурщики!
   В тот день он снова проводил ее, но назавтра все повторилось  -  станок
после обеда отказал. Мастер топтался рядом,  что-то  шипел  -  у  нас  шла
борьба с матом, и теперь те, кому было невмоготу, отводили  душу  шепотом.
Клава смотрела в пол. Она знала, что мастер сейчас пробормочется и побежит
звонить. Пока наладчик не явился, она работала на старом станке, где  было
все привычно и ничего не ломалось.
   К  концу  смены  солдат  пришел.  Он  послушал  гул  моторов,  попросил
отвертку.  Клава  подбежала  к  моему  станку  -  знала,  что  у  меня   в
инструментальном шкафу все есть. Солдат снял щиток, полез к проводам.
   - Что за дьявольщина? - сказал он и недоуменно посмотрел  на  Клаву.  -
Опять та же клемма!
   Клава стояла рядом, уставившись в пол. Солдата вдруг словно озарило,  и
он довольно улыбнулся:
   - Все ясно!
   - Что ясно? - Клава покраснела, украдкой глянув, не идет ли кто.
   - Все!
   - Что - все? - с сердцем спросил неожиданно появившийся мастер.
   - Сейчас налажу.
   - А в чем дело?
   - Он сам, - нетерпеливо сказала Клава. - Без вашей помощи.
   - Ладно, ладно! - проворчал тот, подозрительно покосившись на нее. - Ты
бы...
   - Станочек - золото! - весело перебил его солдат. - Никакой рекламации,
товарищ мастер, не надо оформлять. Будет работать как часики. Нет ли у вас
закурить?
   Осень припозднилась. Либо с задержкой отошла от  северных  морей,  либо
остановилась где-то в раззолоченной, прогретой солнцем  тайге.  Поселковые
уже застоговали на стайках сено, сложили у крылечек  свежие  поленницы,  а
дожди не подходили. Лес вокруг нашего Перелома отцвел и осеменился, однако
стоял еще зеленый, густой, шумел  успокоительно,  сонно.  Солнце  дожигало
сизое осеннее небо, к полудню даже разогревало землю и воздух.
   Приходя по утрам в депо, Клава глубоко вдыхала его неистребимые запахи.
Она даже научилась угадывать, что произойдет  в  цехе  через  пять  минут:
протопочет ли мимо распаренный мастер, шепча нехорошие слова, пробежит  ли
долговязый, смешной, вконец исхудавший за лето инженер или  у  карусельных
станков подымется гам. А  Клаву  вроде  бы  никто  не  замечал,  и  в  ней
неприметно нарождалось какое-то смутное недовольство. Ладно ли, что мы  ее
оставили в так называемом покое? А может, мы просто привыкли  к  ней,  как
привыкли ко всему, что нас окружало. Ладно ли, говорю, если это так?
   А к деповским переменам, надо  сказать,  наши  быстро  пригляделись,  и
пошло  все  по-старому:  собрания,  шефские  заказы,  воскресники.  И  мы,
извечные грязехлебы, уже словно бы  перестали  замечать  чистоту  и  свет,
хлынувший в депо. Новый цех облицевали, будто ванную, белой плиткой, а  мы
не удивились, ровно так и надо,  хотя  совсем  недавно  мазут  хлюпал  под
ногами и ел рабочие сапоги. Паровозники  в  своих  жирно-глянцевых  пухлых
ватниках всегда напоминали мне водолазов, только что вылезших из нефти,  а
теперь машинисты приходили на работу в хорошо отглаженных белых рубашках и
прямо после поездки им можно было спокойно идти на свидание.  Поселок  уже
не затягивало горьким паровозным дымом. Да, очистилась, посветлела великая
река, текущая вдоль Сибири, а с нами-то самими сделалось что или нет?
   Первое  время  к  нам  ездили  из  области  и  даже  из  самой   Москвы
корреспонденты, потом перестали. И никто не потужил - уж больно  они  были
прилипчивы и будто по одной модели сшиты. Загоняли монтажников на  провода
и заставляли смеяться. Мы потом долго смотрели газеты, но в них  улыбались
люди из других мест, а наших не было.
   Один раз корреспондент заглянул к нам в механический. Был  обед,  когда
он пришел. Я  сидел  в  цеховой  конторке  и  видел,  с  каким  удивлением
поглядывал наш безобидный толстый мастер на быструю самописку. Он  был  до
невозможности серьезен, обирал со лба росу и трудно, натужно говорил:
   -  Шавлюгин-то?  На  карусельном-то?  Ничего!  Работает  ничего.  А  на
револьверном Параша Ластушкина, Прасковья Тихоновна то есть.  Работает!  А
на другом станке Ефрем Размазов. Этот станочник? На  ять!  Сменщиком-то  у
него Еремей Ластушкин, работает ничего!  А  дальше,  на  строгальном,  его
сродный брат Захар Ластушкин, недавно работает, но тоже ничего...
   Подошли, помню, из столовки все Ластушкины  и  остальные  наши  ребята,
молча послушали, а когда ушел корреспондент, долго смеялись. До  сверловки
тогда очередь не дошла, но о Клаве Ивановой мастер сказал бы, наверно, так
же, как и о других: "На новом-то? Радиально-сверлильном?  Клашка  Иванова.
Ничего-о-о! А что? Работает". И это  было  бы  тоже  враньем,  потому  что
неполнота суждения - такая же ложь.
   И тут - ради полной правды - я хочу еще сказать про электровозы. Машины
это добрые, ну такие, какие надо, и заработки  они  нам  не  усекли,  чего
некоторые опасались. Но в  одной  только  мелочи  не  подошли  нам  они  -
приемники стали жутко трещать. Ведь до Перелома центральные газеты доходят
на третий день, и новости мы узнаем по радио. А я, например, без приемника
вообще не знаю, как  жить.  Раньше  все  время  слушал  музыку,  а  сейчас
психуешь больше, чем слушаешь. Но приемники - ладно. Мы  боимся,  главное,
что когда со спутников начнут на телевизоры передавать, то не будет ничего
видно. А мы ждем не дождемся этого дела. Народ-то у нас больше денежный, и
есть чудаки, что уже себе телевизоров понавозили - мол,  спутники  пустят,
тогда вряд ли достанешь. Ух и чудаки! Досадно будет, конечно, если разряды
от линии нам всю музыку испортят, только, я считаю, придумают какой-нибудь
способ, неправда.
   А нашим старикам новые машины еще кой в  чем  поднапортили.  Понимаете,
какая штука - пчелы! Кому могло прийти в голову, что пчелы с электровозами
у нас не  уживутся?  Деповские-то,  пенсионеры  особенно,  любят,  знаете,
пчелок. И не так, может, из-за меда, а вот нравится им это - повозиться  с
ними, поговорить про них. Правда, в хорошее лето и взяток  бывает  добрый,
есть с чем чаи погонять. Но вот незадача  -  летают-то  поселковые  пчелы,
оказывается, через линию, к Золотому Китату. Старые гари  за  ним  заросли
кипреем, а кипрейный мед - сами знаете - это  мед!  Электровозы  же  с  их
бешеными скоростями, оказывается, секут пчел, сбивают их на лету. У многих
уже пчелиные  семьи  побиты  изрядно.  Первое  огорченье,  конечно,  нашим
старикам, но ведь и мы когда-нибудь стариками будем? Жалко, понятное дело,
пчел, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь.  Хоть  Глухарь  как-то
собирал к себе дедов и они  вроде  бы  решили  на  другое  лето  совместно
вывозить ульи к гарям. Депо выделит, конечно, транспорт - что  и  говорить
об этом...
   А в общем, все это мелочи, пустяки по сравнению с тем добром, что  дали
новые машины. Они же людьми нас сделали  перед  людьми.  А  еще,  говорят,
сидели  в  московских  креслах  этакие  замшелые  пни,  что  были   против
электровозов. Их бы к нам в канаву, под ФД! Там, вспоминаю, темно и  сыро,
сверху за шиворот мазут капает, и грязно-желтая вода из люков течет. А тут
надо срочно буксовые распорки сымать, чтобы поднять котел и скат выкатить.
Мой  слесарь  Пашка  Козлов,  бывало,  только  зубами  скрипит:  не  идут,
прикипели гайки и  контргайки.  Мы,  помню,  их  срубать  начинаем.  Болты
здоровые,  и  длинное  тяжелое  зубило  надо  держать  над  головой.  Руки
затекают, а Пашка - вот у  кого  тоже  ручищи  были!  -  выгадает  в  этой
темноте-тесноте место и, весь ломаясь,  бьет  с  маху.  Чуть  стронь  боек
зубила, и кувалда-пудовичок тебе по голове, только мозги брызнут. Вот я  и
говорю, что этих, кто стоял за паровозы, к  нам  бы  тогда,  в  канаву,  -
небось с ходу бы перестроились!
   Главное, электровозы  помогли  нам  лучше  делать  наше  большое  дело.
Конечно, работа у нас не такая громкая, как другие, но вы, может быть,  не
знаете одной интересной подробности про нашу работу, так  я  вам  скажу  -
пока грузы на колесах, они еще числятся в производстве, как бы недоделаны.
Это понимать надо.
   Ну, правда, новая техника все-таки решает не все. Есть  еще  люди,  что
трудно живут. Я не пойду далеко,  возьму  того  же  Козлова  Павла,  моего
учителя. Тут хорошо бы еще раз сказать, что я обязан ему не только  первым
своим ремеслом - он смерть от меня отвел. И вот взять Пашку сейчас.  Семья
Козловых состоит из восьми человек, а Пашка  работает  один,  и,  хоть  он
каждый год сажает много картошки, все равно никак  не  может  из  бедности
выбиться. Понятное дело, депо ему помогает -  углем  и  транспортом,  если
картошку надо перевезти. И новый дом мы ему  сообща  построили;  я  тогда,
помню, полсотни новыми дал, но все это как-то не то.
   Пашка вообще-то интересный человек. С получки  обязательно  несет  себе
поллитру - он ее без закуски пьет, чтобы крепче взяла, жене духов или  там
брошку какую, а детям - по  плитке  шоколада  каждому.  Глядишь,  половина
аванса у него тю-тю. Некоторые говорят - Козлов жить  не  умеет.  А  Пашка
умеет жить, он не хочет даже гайки из депо унести. Я захожу иногда к нему.
Сижу, смотрю на его  голопузых  ребятишек  и  думаю  себе:  ну  зачем  тут
денежное пособие, неужели нельзя его отоварить по  сходным  ценам  детским
барахлишком, например?  И  не  очень,  наверно,  сложно  для  таких  семей
организовать эту помощь, не такое умеем...
   Опять я не про Клаву? К осени в ней вызрело новое отношение  ко  всему.
Если раньше она воображала, что ее видят насквозь, а она никого не знает и
ничего не понимает, то теперь все было другое. Люди,  обремененные  своими
заботами, и думать будто о ней забыли, а она тянулась к  ним,  исполненная
того нового, что в ней было. Старый станочек ее списали и с ним  выбросили
ее прошлое, да и она уже не жила прошлым!
   Но переменилось все скоро, да так, что лучше  бы  ничего  не  менялось.
Клава стала примечать  любопытные,  осуждающие  и  даже  злобные  взгляды,
обращенные  к  ней.  Станочники,  собиравшиеся  у   окна   инструменталки,
замолкали при ее  приближении.  Клава  успела  уже  полюбить  это  окно  и
подходила иногда к нему просто так - за ним  работала  Тамарка,  и  оттуда
приятно пахло железными опилками. А теперь разве подойдешь? Тем более  что
и Тамарка начала поджимать губы, таить что-то.
   Подруга ничего не сказала,  когда  Клава  однажды,  впервые  за  долгое
время, ушла вечером из общежития  одна.  На  другой  вечер  Тамарка  опять
поджала губы и так  же  без  слов  забрала  на  руки  парнишку.  Только  в
воскресенье кое-что прояснилось. Тамарка еще с  вечера  дулась  на  нее  и
будто сказать чего-то хотела, но не решалась. А утром  Клава  собралась  с
сыном в лес.
   - Хочешь, пойдем с нами, - предложила Клава.
   - Нет уж, - отчужденно сказала Тамарка.
   - Почему?
   - Ты же с ним встретишься... Гляди, Клашка.
   - А я гляжу! - с вызовом сказала Клава. - У меня своя голова на плечах.
   - Знаем мы твою голову...
   Клава ушла, а Тамарка упала на койку и лежала до вечера, даже в кино не
пошла, хотя за ней  приходили  девчата.  Когда  Клава  вернулась,  подруга
беззвучно рыдала в подушку.
   - Что? Что с тобой? Тома! Ну, Томка!
   - Не со мной... Не со мной!
   - Ну говори.
   - Не я, а люди говорят про тебя. Называют всяко.
   - Как? - не отставала Клава.
   - Словами.
   - Ну? Говори.
   - Какой-то шалашовкой, - всхлипнула Тамарка.
   - Пусть говорят, - сказала Клава.
   - И другими словами...
   Тамарка заревела. Клава не знала,  что  ей  делать.  Легче  всего  было
залить саднящую обиду слезами, но тут ревела Тамарка, и ее поддержал  сын.
Клава прошла на кухню, наладила соску, вернулась. Тамарка сидела на койке,
выставив острые коленки, терла  глаза,  прерывисто  вздыхала.  Она  совсем
оплакалась, даже кофточка была мокрой. А  сын  кричал  без  слез,  однако,
увидев соску, моментально смолк  и  заулыбался.  Сосредоточенно  опорожнил
бутылочку с жидкой кашей, блаженно закрыл глаза, засопел. Клаве  сделалось
хорошо, несмотря ни на что, хорошо!


   А мы с Глухарем в то  воскресенье  были  на  рыбалке.  Уехали  на  моем
мотоцикле еще с субботы, чтобы захватить  вечерний  клев.  Вы  никогда  не
пробовали нашего хариуса, сибирскую форель? Он и в  ухЕ  -  с  перчиком  и
лавровым листом - хорош и в жаренье, а лучше нет  завернуть  его  в  кусок
газеты да испечь на уголье. Мясо у него благородное, нежное, однако  самая
большая радость, какую хариус может дать, это пока  он  мечется  в  омуте,
прядает и взбулькивает в струе. Он тебя не должен видеть, а ты  уже  засек
его и понял, что он твой. Заметил, какая мошка плывет по реке, и тут  надо
нитку быстрей подходящего цвета  -  обманку  ладить.  Я  вам  открою  один
секрет, от Глухаря его  перенял:  лучшая  мушка  из  шерсти  с  медвежьего
загривка, она хорошо крючок держит на воде. Заведешь под камень,  в  струю
и, перехватив дыхание, ждешь секунду-другую, чувствуя, что вот  сейчас  он
возьмет, первый твой хариус. Возьмет цопко, совсем и  забьется  на  леске,
будто сердце!
   Вечер был тихий и теплый, ровно дело шло к середине лета.  Тайга  жила,
дышала, и ни в чем признака осени, только по Золотому  Китату  нет-нет  да
проплывал желтый лист, первые золотиночки. И горы будто бы  затягивало  на
закате - к скорым дождям.
   Я люблю наши долгие вечерние потухи и, пересилив  себя,  загодя  бросил
удочку, собрал сухой лесной тлен, запалил  костерок  и  полез  по  мертвой
скользкой хвое на взлобок, что  подымался  над  рекой.  Закат  был  оттуда
виден, как с первого ряда в театре, да только подзапоздал я  маленько.  Но
солнце все же хорошо ушло от нас за холмы,  ничего  не  скажешь!  Когда  я
взошел, светлое золото уже стекало с закатной части неба. Зато багряные  и
багровые краски  пожили  при  мне,  постепенно  тускнея  и  размываясь,  а
фиолетовые  тучки  все  подымались  и  подымались  над  холмами,  темнели,
сливались цветом  с  дальними  лесами.  Вдруг  над  самым  горизонтом  меж
густо-синих  плоских  туч  зажегся  малиновый  зрак.   Он   разгорался   и
разгорался, опаляя жаром тучи, потом стал  быстро  меркнуть;  вот  тяжелые
непроницаемые веки сомкнулись, и все кончилось.
   У костра уже маячил Глухарь, чистил рыбу, и я с наслаждением  втянул  в
себя ее свежий пресный запах.
   - Зорю глядел? - спросил Глухарь. - На дождь?
   Я кивнул, взялся сучья сухие ломать. Старик, понятнее дело,  слазил  бы
со мной на этот подзакатный взлобок, как раньше бывало, но что-то  сдавать
он начал. Понятно, годы уже не те, под семьдесят ему, кажется...
   Мы поужинали хариусом "в бумажке" и закурили. А вечер-то! Такой  вечер,
может, раз  в  году  только  бывает,  да  и  то  не  всякое  лето.  Дружно
вызвездило, взошла полная  луна,  осветлила  тайгу,  а  затененья  сделала
черными. Внизу едва уловимо шарилась река, и мне было жаль, что Глухарь не
слышит этой особенной тишины, с оттенком. Он внимательно, чутко  оглядывал
звездную россыпь на небе, тайгу, облитую  неживым  чужим  светом  луны,  и
скупо улыбался мне. Мудрый старик! Я радовался, что ему нравится это  все,
и он, понятное дело, заслужил такой вечер, но меня-то за что этим счастьем
наградило? Однако тут я не прав, пожалуй. Все лучшее в мире  -  для  всех,
все лучшее на земле - бесплатно; так правильно будет, когда оно будет.  Но
как все же досадно, что Глухарь не слышит эту глубокую и непустую  тишину!
Я жестом попросил у него блокнот, написал крупно:  "Тихо-тихо.  А  река  -
оттенок тишины". Старик  наклонился  к  огню,  прочел  и  кивнул,  блеснув
глазами. Потом задумался.
   - А знаешь, Петр, я ведь тоже иногда слышу. -  И  его  невыразительный,
почти без интонаций, голос дрогнул.
   -  Как?  -  поразился  я,  уверенный,  что  уже   давным-давно   старик
ничегошеньки не слышит. Знал и другое - Глухарь зазря слова  не  кинет.  А
тут еще голос его подвел. В чем дело?
   Мне давно бы надо признаться, что, кроме рыбалки, была у нашего Глухаря
еще одна слабость, о которой я сначала ни за что не хотел здесь  говорить.
Много лет назад я заметил ее и долго не мог к ней привыкнуть.  Из-за  чего
это случилось со стариком - никто не знал. Ладно уж, сейчас скажу, если на
то выходит. Так вот. Глухарь был слезлив.
   Удивительное дело - сидит, бывало, на собрании, внимательно  смотрит  в
рот тем, кто говорит, оглядывает зал  и  будто  бы  все  понимает.  Кругом
порядок, чин чинарем идет дело, а  он  внезапно  сникнет  головой,  сильно
возьмет глаза в горсть и замрет. Так не  подумаешь  -  ну,  может,  голова
заболела, или в сон шибануло, или глаза устали, но я раз сидел рядом с ним
и увидел, что у него под ладонью слеза. В общем-то ничего тут такого нет -
мало ли людей к старости страдает слезливостью? И я  бы  никогда  не  стал
расск