рел, а  на  нее  смотрели.
Она отстояла  трудную,  работную  смену,  но  после  душевой  и  в  летнем
ненадеванном платье совсем не слышала себя,  лишь  коса  тяжело  льнула  к
спине. Потом ее пригласил какой-то по моде одетый Федя, скромный, с белыми
кудрями надо лбом. Он успел ей сказать, что работает в гореме.  И  это  не
что-нибудь другое, а головной ремонтный поезд. Федя где только не скитался
по Сибири, а сейчас живет в бараках недалеко от депо.
   Федя, наверно, еще бы танцевал с Клавой, но появился  Петька  Спирин  в
тенниске. Он оглядел зал - и прямо к ней. От его взгляда она  убрала  ноги
под стул, сжалась вся, но Петька властно взял  ее  за  руку.  Отмытый,  он
оказался рыжеватым, даже немного с краснинкой,  а  зубы  у  него  были  не
такими большими, как раньше казалось.
   Спирин сильно выкаблучивал в танце, зачем-то дергал ее, а она  путалась
ногами и краснела. Если он уходил в коридор курить, то  ее  уже  почему-то
никто не приглашал. Только  подошел  один  раз  Федя,  но  Спирин  тут  же
вернулся, схватил его за плечо и прошипел:
   - Отвали, понял?
   - Что-что? - спросил Федя.
   - Моя она. Понял?
   - Да? А я думал, общая.
   - А ну выйдем поговорим! Фуфло! А ну выйдем!
   Но Федя не захотел говорить. Спирин плотно схватил своей длинной  рукой
Клавину  неподатливую   спину,   потянул   в   зал.   Девушка   постепенно
приспособилась к его фигурам, ничего в них сложного не было. И даже голову
подняла, чтоб смотреть вокруг, как другие девчата, но  видела  только  его
кадыкастую, не пробритую как следует шею.
   А после танцев Спирин задержал ее у раздевалки, хотя она изо  всех  сил
рвалась к подругам.
   - Щас пойдешь, щас, - снисходительно говорил он,  крепко  держа  ее  за
руки и улыбаясь; от него плохо пахло табаком. - Кто  теперь  тронет  тебя,
мне скажи. Ясно?
   - А кто меня трогать  будет?  -  Со  страхом  Клава  рассматривала  его
хулиганские руки - на них были наколоты кинжал, сердце,  бутылка  водки  и
надписи: "Что нас губит", "Нет щастя в жизни", "Петя  с  37  года".  Клава
едва вырвалась. Как она завтра войдет в цех? Все уже, конечно, знают,  чья
она ухажерка.
   К лету станок ее будто другим сделался. Всю весну  он  ознеблял  правую
руку и пригибал девчонку книзу. А мелкие детали вырывались из-под  сверла,
как живые, их надо было хорошо держать, а к обеду она не владала  и  левой
рукой. Но потом руки попривыкли, да и спина не болела уже.
   Станочек был старше ее раза в три. Он  порядочно  потрудился  на  своем
веку и уже весь трясся от натуги, когда Клава нажимала на  сверло.  Однако
дело свое нехитрое он делал исправно, и Клава полюбила его даже,  как  она
любила и жалела в деревне стариков, которым пора бы уже на  покой,  а  они
безответно работают на конюшне и в поле.
   Вечерами ходила она с Тамаркой на перрон  и  в  кино.  В  жизни  нашего
Перелома кино занимает большое место, а это Клаве было на руку - всю жизнь
мечтала, чтоб не  пропускать  ни  одной  картины.  Раз  во  время  журнала
пробрался по ряду Спирин, согнал кого-то и сел рядом с  Клавой.  На  экран
смотрел плохо, гнулся сбоку, жарко дышал и  перебирал,  тискал  ее  тонкие
горячие пальцы.
   Ну  зачем  она  пошла  тогда  на  эту  проклятую  массовку!  Было   тем
воскресеньем душно в поселке. Деповские собрались у клуба  и  двинулись  к
Анисимовой горе кто пешком, кто  на  мотоциклах-велосипедах.  Сзади  ехала
орсовская машина с буфетом и баянистом.  Лес  стоял  живой,  зеленый,  как
вокруг деревни. А цветов-то! Огоньки на  еланьках,  медунки  под  кустами,
кандыки где ни попадя. Хорошо! Чтобы рвать цветы, надо было сгонять с  них
пчел. Пахло пасекой. И птицы, видать, только что вывели, потому что больно
уж хлопотливо носились по лесу. А когда  налетел  ветер  на  березняк  под
горой,  он  ожил,  засветился  весь,  зарябел  и  зашумел,  словно  тысячи
ребятишек захлопали в ладошки.
   Я-то с Глухарем ушел тогда подальше от шума -  заядлые  рыбаки,  мы  не
могли случая упустить, хотя знали, что в речонке, текущей  под  Анисимовой
горой, ничего, можно сказать, не водилось. Однако нам  было  хорошо  -  от
тихой воды, от леса, от тепла. Мы выпили по маленькой и задумчиво смотрели
на недвижимые поплавки. Вот Глухарь понаблюдал, как ветер касается  глубин
леса, негромко заговорил:
   - Тайга-а-а. Всех питает,  и  в  тайге  человек  возвращается  к  свому
исходу... Я перебил тебя, Петр? Говори, говори, будто я  слышу,  -  может,
чего и пойму по губам? Говори!
   Но я молчал.
   - А что ты так долго не женишься, Петр? - спросил Глухарь. - А?
   Помню, я засмеялся и махнул рукой.
   - Ты не маши, а отвечай! - заворчал старик. - Почему не женишься?
   - Не встретил, - сказал я.
   -  Не  понимаю,  -  подосадовал  Глухарь  и  протянул  мне  блокнот   с
карандашом.
   "Не встретил", - написал я.
   - Это причина, - заглянув в блокнот, серьезно проговорил Глухарь. - Что
ты там еще пишешь?
   Я  задумался,  вспомнив  сестренку;  пора  бы  ей   денег   послать   в
Новосибирск, да и съездить к ней не мешало, с зимы не был.
   - Да-а-а, - протянул Глухарь. - Сестру, тоже надо было поднять, Петр...
Тащи!
   Дернул я удочку, и мы засмеялись - рыбка была маленькая, смотреть не на
что. Глухарь ловко поймал мою  леску,  осторожно  снял  добычу  с  крючка,
опустил в речку.
   - Эта пусть еще поживет... Может, пойдем к народу?
   Массовка шла своим чередом. Кое-кто из деповских приложился с  утра,  и
уже слышался возбужденный говор, нестройные запевки. И  тут  я  скажу  про
песни, потому что очень уж люблю, когда деповские поют. Я не про те  песни
говорю, что появляются каждый год, - новое тоже в охотку поется, и не  про
те, что заводят по пьяной лавочке, когда уж ничего путного не  приходит  и
голову.
   Мне нравится, когда наши поют старинные сибирские песни. А  делают  они
это серьезно, истово, будто молятся.  И  на  самых  обыкновенных  семейных
вечерах или когда соседи соберутся в складчину, голоса можно встретить, да
еще какие! И командир всегда находится, которого вдруг  слушаются  все.  А
нашего токаря Еремея Ластушкина даже специально зовут  в  гости,  чтоб  он
преподнес какую-нибудь старую и редкую песню. И вот, как  подойдет  время,
прищурится он или прикроет ладонью глаза и начнет осторожно, едва слышно и
как бы рассказывая:

   По пыльной дороге телега несется...

   Все замрут, смотрят на него, ждут, когда он подаст знак, а Еремей  чуть
погромче и в другом уже, песенном ключе:

   В ней по бокам два жандарма сидят...

   Тут Еремей рванет кулаком, и подымут все  разом,  а  он  правит  песню,
находит за столом тех, кого ему надо, чтоб оттенили подголосьем басы, либо
молит глазами, просит поддержать, вывести какое-то место; он то приглашает
взять повыше, то укрощает всех взглядом, то бережно несет песню над столом
тяжелой-легкой рукой - засмотришься и заслушаешься!
   Наверно, это ссыльные завезли сюда и оставили песни, что не забылись  и
через сто лет. И от  гражданской  войны  тоже  кой-чего  еще  сохранилось,
только таких напевов, как на Переломе, я нигде больше не  слыхал.  Заводят
суровую и тяжелую бывальщину про палача-генерала и еще одну, широкую,  как
сибирская сторонушка, песню любят - названия ее тоже не знаю, но  начинают
густо так и вольно:

   Отец мой был природный пахарь,
   И я работал вместе с ним...

   Нет, есть в народной песне такое, что возвышает и очищает человека. Раз
я засек нашего Глухаря в одной  певучей  компании.  Видно,  он  совсем  не
страдал от того, что не слышит, ревностно следил за нами, впиваясь глазами
в меня, в других, шевеля губами,  покачиваясь  в  лад,  а  потом  улыбался
вместе со всеми, и взгляд его был теплым, со  счастливой  слезой.  Бывают,
знаете, такие лица у людей после  песни  -  все  отдашь!  И  она,  хорошая
песня-то, если ее неуменьем или озорством не испортить, может потом неделю
греть...
   А на массовках у нас больше частушки поют, для веселья. Так  было  и  в
тот раз, на той горькой массовке. Общежитские девчата уселись кружочком на
газетах. Клава, как все, выпила стакан красного  и  смотрела  на  пляшущих
деповских женщин, веселых, румяных, одетых в пестрые платья.  Плясать  они
не умели, а просто перебирали ногами, откидывая  назад  руки  и  выпячивая
груди, или, взяв друг дружку за кончики пальцев, мелко тряслись.
   Одна только - крепенькая да поворотистая - выделывала своими  хромовыми
сапожками. Она была в юбке гармошкой и совсем прозрачной блузке.

   Попереди кружева,
   И позади кружева,
   Неужели я не буду
   Кондукторова жена?

   Плясунья плавно отмахивала в стороны  руками,  дурашливо  подкрикивала,
смеялась  над  частушкой  и  над  баянистом,  который  очень  уж  серьезно
относился к своему  делу.  Он,  будто  невыносимо  страдая,  кривил  лицо,
отворачивал его в  сторону  и,  надувая  на  шее  жилы,  взывал  надрывным
голосом:

   Ты гармонь, моя гармонь
   Четырехугольная!
   Ты скажи мине, гармонь,
   Чем ты недовольная?

   Сразу несколько женских голосов, перекрикивая друг друга, отвечали ему,
и Клава ничего не могла  разобрать,  только  в  конце  припевки  выделился
чей-то визг:

   Я наемся пирогу
   И работать не могу!

   А потом еще раз, выше и тоньше, будто перетянутая  балалаечная  струна:
"Я наемся пирогу и работать не могу!" Клаве стало смешно, и она  никак  не
могла успокоиться - все смеялась да смеялась. Потом она  вместе  со  всеми
пошла к патефону, где начались танцы, но  как-то  незаметно  рядом  с  ней
очутился Петька Спирин, прикоснулся к руке:
   - Пройдемся, Клашка.
   - Еще чего? - она повела плечами, оправила платье.
   - Как хочешь, - равнодушно сказал Петька. - А то пройдемся?
   - Пусти.
   Они вроде бы спорили, а сами уже  шли  кустами  вокруг  поляны,  с  нее
доносились взвизги и грубые мужские голоса вразнобой. Миновали березняк, в
котором гулял ветер, взяли в гору.
   - Будто за этим бугром моя деревня! - воскликнула Клава.
   - Поглядим, - сказал Спирин.
   - Да нет, - улыбнулась она  извинительно  и  пояснила:  -  Это  кажется
только.
   - Все одно поглядим.
   Они поднялись до средины горы. Отсюда было видно, как  уходили  зеленые
холмы все дальше и дальше, теряя подробности, растворяясь на  горизонте  в
синем дыму.
   - Не устала, Кланя? - Он протянул к ней руки,  и  она  увидела,  что  в
вырезе рубахи у него тоже сине. - Может, понесу?
   - Тише! - Клава приложила палец к его губам.
   - Чего там? - оглянувшись, спросил Спирин, однако рук не отнял. -  Кого
ты боишься? Дрожишь, как стюдень...
   Они прислушались к едва слышной частушке. На поляне тот же тонкий голос
выводил:

   Мой миленок парень бравый,
   Парень бравый, не простой, -
   В основном депо женатый,
   В оборотном холостой!

   - Понесу, может? - снова предложил Петька. - А то круто.
   - Я крепкая, - сказала Клава.
   - Вон ты какая.
   Она, как на танцах, ощутила его  сильное,  будто  деревянное  тело.  Но
почему он так странно смотрит?
   - Крепкая, - повторил Петька. - И с парнями?
   - А я с парнями не гуляла.
   - Ври!
   Клава решительно крутнула головой и глянула на  него,  как  она  всегда
смотрела, неосторожно, во все глаза.
   - Еще ни с кем...
   - Ни-о-о-о? - протянул он. - Что же мне с тобой делать?
   - А что? - спросила Клава и тут же смятенно зашептала сквозь  слезы:  -
Пусти! Тебе говорят? Дурак! Не тронь!..


   Новое, "комсоставское" общежитие стояло на краю поселка.  Из  окон  его
были видны лес и поселковые огороды  с  кучами  заиндевевшей  картофельной
ботвы да не срубленной еще  капустой.  Излилась  и  ушла  последняя  туча,
разъяснело. Однако все быстрее меркли дни, а долгими  лунными  ночами  уже
захолаживало. Клава знала, что в эти светлые ночи капуста вбирает  в  себя
предзимнюю свежесть, наполняется снежной белизной и хрупом.
   До депо отсюда было дальше, зато станционные звуки  смягчались,  глохли
на расстоянии, и Клава могла спать. Только перед началом смены  "кормилец"
подымал ее своим властным ревом. Его было слышно,  если  даже  целый  день
уходить от станции в тайгу, - Клава проверила.
   Когда ей дали декретный отпуск, она стала  часто  бывать  в  замирающем
лесу. Земля сделалась уже неподатливой, твердой. Под  ногами,  в  коровьих
переступах, тонко хрустели примерзиночки. Опушка была попорчена -  пробита
и прорежена скотом,  но  стоило  пройти  немного,  и  дорожки  с  тропками
разбегались из-под ног, терялись в голых кустах: иди куда хочешь,  что  ни
шаг, то твой.
   Было блаженно тихо в этом сквозном лесу и просторно - он не загораживал
белесого осеннего неба. Клава  ни  о  чем  не  думала,  лишь  глаза  ее  с
непонятным  вниманием  останавливались  на  полинялой  траве,  на   пустых
цветочных чашечках,  на  серых  непахнущих  муравейниках,  на  раздвоенных
стручках акаций, завитых в черную, будто стальную,  сгоревшую  под  резцом
стружку. Тоненькие рябины бережно несли в зиму свои жарко горевшие  ягоды,
следы красного лета, странные в этом леденеющем лесу.
   Тайга, видать, приостановила соки, до весны порвала связи  с  землей  и
солнцем, стояла недвижимо, лишь  островерхие  пихты  медленно  ходили  под
ветром, будто выискивали что-то в небе вершинами.
   В общежитии, уже засыпая, Клава видела эти  вершины.  Они  помогали  ей
даже издалека.
   Шли дни, и она все реже вспоминала, как грохочут паровозы и копытят  по
рельсам вагоны, как под рукой оживает упругая сила, что трясет станок, как
из-под сверла сыплется белая чугунная крошка.
   Приходили девчата из старого общежития, и в комнате  сразу  становилось
тесно и душно. Гости приносили безвкусные китайские яблоки из  вокзального
ресторана, занимали Клаву неинтересными  девчачьими  разговорами.  Тамарка
говорила, округляя глаза, и так тихо, будто Клава  была  тяжелобольной.  А
один раз, в воскресенье, зашел Глухарь - его дом стоял неподалеку.  Старик
занял полкомнаты, трубно откашлялся в ладонь.
   - Иду из бани, дай, думаю, зайду, - заговорил он  так  громко,  что  за
стенкой кто-то заворочался на скрипучей койке. - Здесь потише? А? Потише?
   Клава кивнула головой и заплакала.
   - Ишь ты, когда слезу пустила, - сердито сказал Глухарь, сел  на  стул,
ссутулился и замер, только брови шевелились. - Ну поплачь, поплачь!
   - Это я так, - всхлипнула Клава, забыв, что старик ничего не слышит.
   - Ну будет, будет! - Он говорил отрывисто, будто  бил  кувалдой.  Клаве
показалось, что он выпивши. - Ты, главное, рожай сейчас спокойно.  Ясли  у
нас есть...
   - Страшно, - прошептала Клава, так и не вспомнив, что старик живет, как
в погребе, окруженный вечной тишиной.
   - Может, ты боишься? - проворчал  Глухарь,  начал  свертывать  цигарку,
однако спохватился, рассыпал табак. - А ты не бойся!  Тыщи  рожают,  и  ты
родишь. Такая уж судьба.
   Старик попрощался. Конечно, он заглянул после  бани  к  кому-нибудь  из
приятелей, выпил медовухи и потому  такой  разговорчивый.  Судьба?  А  что
такое судьба? Тетка говорила: "Кому на роду  что  написано".  Где  бы  это
прочитать, что написано про Клаву на этом самом роду? Чтобы знать  наперед
и покойнее жить. Неужели сама она виновата во всем? Нет, человек никогда и
ни в чем не бывает виноват один! Но ведь Глухарь, кажется, и не винит  ее?
А как другие?
   Две девушки, что жили с Клавой, приходили поздно,  уставшие  от  своего
ненормированного рабочего дня, однако и тут продолжали дневные разговоры о
каких-то домкратах, о  сметах  и  пристройках  из  железобетона.  И  Клава
вспоминала чьи-то чужие слова о том, что за  станком-то  оно,  пожалуй,  и
лучше: отработал свои семь часов и гуляй, можно и так  заработать  больше,
чем с дипломом. Клава редко видела соседок, не приглядывалась к ним  и  не
сразу научилась их различать. Одна из девушек была курящей, хотя  ни  разу
не  задымила  при  Клаве,  в  комнате.  Утрами,  уходя  на   работу,   она
предупредительно спрашивала:
   - Может, вам надо что-нибудь?
   Клава отвечала, что ничего не надо, а потом целый день мучилась  -  она
всегда забывала поблагодарить соседку за внимание. А другая девушка  вовсе
не заговаривала с ней - видать, была недовольна,  что  Клаву  подселили  к
ним. Эта сильно ухаживала за собой - без  конца  красила  и  перекрашивала
волосы, до полночи другой раз, несмотря на  усталость,  терзала  их  перед
зеркалом и прорву бумаги изводила  на  бигуди.  Иногда,  уже  в  постелях,
соседки еле слышно перешептывались.
   - А он все-таки... очень! - с выражением говорила некурящая. - Очень!
   - Безусловно, это интересный человек.
   - Что же ты теряешься?
   - Ему уже под тридцать.
   - Ну и что же? Я бы на твоем месте...
   - Оставь. У него жена и двое детей.
   - Что ж с того? - звенел шепот модницы. - Я бы...
   - Оставь, пожалуйста!.. Знаешь, я выйду сигарету выкурю.
   - Может, встретишь?
   - Оставь.
   Клава уже знала, что это они об инженере из соседней  комнаты,  высоком
костлявом человеке, немного похожем на  Дон-Кихота.  Раньше  она  обратила
внимание,  как  инженер  целыми  днями  смешно  ходил  по   депо,   что-то
высматривая, над чем-то посмеиваясь. Носил он синюю спецовку, не по  росту
тесную - она тянулась на нем, и руки висели.  А  один  раз  он  пришел  на
цеховую планерку. Стоял, потому что другие тоже стояли, хотя был свободный
стул. Потом его уговорили, и он сидел на нем не как рабочие - откидывался,
свивал свои длинные ноги, качался, и под ним все время скрипело и трещало.
   Видно, компанию инженер не любил. В комнату к нему никто не ходил, а на
соседей он совсем не обращал внимания. Через тоненькую стенку  Клаве  было
хорошо слышно, как он утрами гремит гантелями, но все равно без толку -  у
него был такой вид всегда, будто он горит в чахотке.  По  вечерам  инженер
быстро шагал по комнате - три шага к двери, три  обратно  -  либо  скрипел
табуреткой и гулко, словно закаляневшим на морозе бельем, гремел чертежной
бумагой.
   Иногда он заводил магнитофон, слышалась тихая, точно с далеких  планет,
музыка. Для Клавы лучшей музыкой была тишина. И она  ничего  не  понимала,
если играли на разных инструментах. Разбирала только, подо что можно  было
танцевать, подо что нельзя. А инженер подолгу крутил непонятное.  Поневоле
Клава тоже слушала, как все вместе и по отдельности играют скрипки,  горны
и пианино, ей временами становилось хорошо,  как  в  лесу,  и  она  уже  с
нетерпением ждала, когда сосед закончит перематывать ленты.
   А неподалеку от общежития, у самого леса, объявилась небольшая воинская
часть. Она прибыла совсем недавно, по первому снегу.  Солдаты  огородились
забором, быстро поставили сборно-щитовые дома и натянули антенны. Они  уже
начали работать на строительстве заводика  шлакоблоков,  а  вечерами,  при
фонарях, занимались шагистикой и  распевали  строевые  песни.  Как  только
раздавались бравые солдатские голоса, инженер менял ленту, крутил  быстрые
песни и подпевал на иностранном языке.


   Инженер перевелся в наше депо откуда-то из России. Мы не думали, что он
много наработает, - не он первый, не он последний. Новые люди никак в депо
не приживаются. Из всех эвакуированных, к  примеру,  один  я  остался,  да
только какой уж я теперь чужой? Трудов на Переломе положил порядком,  мать
на жалком здешнем кладбище схоронил - она вконец свое сердце изработала, и
сестренку здесь доучил до института, и друзья у  меня  по  гроб  жизни  из
местных.
   В конце концов, где ни жить - земля кругла, и мы все перед  ней  равны.
Но как-то незаметно я уверовал, что живу на самой приметной ее выпуклости.
Почему я так считаю, сейчас расскажу.
   Подрос, помню, маленько, стал понимать. И вот - еще в войну дело было -
слышу разговор,  будто  депо  наше  есть  первое  место  в  мире,  что  не
откуда-нибудь, а отсюда началась  Советская  власть.  Ну,  думаю,  городят
огород. Будто бы в девятьсот пятом деповские создали тут  первый  на  всей
земле рабочий Совет. Не раз слышал я эту песню  и  все  не  верил.  Потом,
правда, и