лала
замечания   жене  бухгалтера   насчет  сундуков,  стоящих  в  коридоре.  Она
высчитывала, сколько  с кого  причитается платы  за электроэнергию с той  же
аккуратностью, с какой  на  службе собирала членские профсоюзные взносы. Она
регулярно ходила  на собрания  квартуполномоченных в ЖАКТе  и потом подробно
докладывала жильцам, что говорил управдом. Отношения с жильцами были у нее в
общем хорошие. Если жена Дегтяренко варила варенье, то всегда вызывала Софью
Петровну  в кухню  попробовать: довольно ли  сахару?  Жена Дегтяренко  часто
заходила и в комнату к Софье Петровне - посоветоваться с Колей: что бы такое
придумать,  чтобы близнецы, не дай Бог, снова  не остались на второй  год? и
посудачить с Софьей Петровной о жене бухгалтера, медицинской сестре. "Этакой
милосердной сестрице попадись только, она  тебя разом на тот свет отправит!"
- говорила жена Дегтяренко.
     Сам бухгалтер был  уже  пожилой человек, с  обвислыми  щеками, с синими
жилками на  руках и на носу. Он был запуган женою и дочерью, и его совсем не
было слышно в  квартире.  Зато дочка бухгалтера, рыжая Валя,  сильно смущала
Софью Петровну фразочками "а я ей как дам!", "а мне  наплевать!"  - и у жены
бухгалтера, Валиной матери,  был  и в самом деле ужасный  характер.  Стоя  с
неподвижным  лицом  возле  своего  примуса,  она  методически   пилила  жену
милиционера  за коптящую керосинку или кротких близнецов за то,  что они  не
заперли дверь на крюк. Она была из дворянок, брызгала в  коридоре одеколоном
с  помощью  пульверизатора, носила на цепочке брелоки и разговаривала  тихим
голосом, еле-еле  шевеля губами, но слова  употребляла удивительно грубые. В
дни получки Валя начинала клянчить у матери денег на новые туфли.
     - Ты  не  воображай,  кобыла,- ровным  голосом говорила мать,  и  Софья
Петровна  поспешно   скрывалась   в   ванную  комнату,  чтобы   не   слышать
продолжения,-  в ванную,  куда скоро вбегала  Валя  отмывать  свою запухшую,
зареванную физиономию, произнося в раковину все те ругательства, которые она
не посмела произнести в лицо матери.
     Но в общем квартира 46 была благополучной, тихой квартирой - не то  что
52, над нею, где чуть ли не каждую шестидневку накануне  выходного случались
настоящие  побоища.  Сонного  после дежурства Дегтяренко  регулярно вызывали
туда составлять протокол вместе с дворником и управдомом.
     Отпуск тянулся,  тянулся  - между  кухней  и комнатой -  и  кончился  к
большой радости Софьи  Петровны.  Зачастили дожди,  желтые  листья  валялись
возле  Летнего  сада, вдавленные  в  грязь каблуками,- и Софья  Петровна,  в
калошах и с зонтиком, уже снова ежедневно  ходила  на службу, ждала по утрам
трамвая  и ровно  в  10  часов, облегченно вздохнув, вешала  на  доску  свой
номерок.  Снова вокруг нее  стучали  и  звенели машинки,  шелестела  бумага,
щелкала,  закрываясь и открываясь,  дверца; Софья  Петровна  с  достоинством
вручала пожилой секретарше директора аккуратно сложенные, сколотые, пахнущие
копиркой листы. Она вклеивала марки в членские профсоюзные книжки,  заседала
в  месткоме  по  вопросам  укрепления  трудовой  дисциплины  и некорректного
поступка  одной  машинистки с  одной  курьершей. Она по-прежнему побаивалась
хмурого парторга, товарища Тимофеева, по-прежнему не любила председательницу
месткома  с  грязными  ногтями, втайне обожала директора  и  завидовала  его
секретарше  -  но  все они уже  были  для нее своими, привычными людьми, она
чувствовала  себя  на месте,  уверенно и уже,  не  стесняясь, громко  делала
замечания  наглой Эрне Семеновне.  И за  что только ее держат?  Нужно  будет
поставить вопрос на месткоме.
     Коля  и  Алик выдержали экзамены в машиностроительный  институт. Прочтя
свои фамилии в списке принятых, они, на радостях, решили поставить в комнате
радиоприемник.  Софья  Петровна  не  любила,  когда  Коля и  Алик  сооружали
что-нибудь техническое у  нее в комнате, но она сильно надеялась, что  радио
обойдется ей все же дешевле, чем буер. Окончив школу, Коля затеял  построить
буер, чтобы  зимою  кататься на  собственном  буере  по Финскому  заливу. Он
приобрел какую-то книжку о буере, раздобыл бревна, внес их вместе с Аликом в
комнату - и  не  то что подметать пол, но и просто  передвигаться по комнате
сразу сделалось невозможно. Бревна оттеснили обеденный стол к стене, диван к
окну; они лежали на полу огромным треугольником, и Софья Петровна по сто раз
в день спотыкалась  о них.  Однако  все мольбы ее  были  напрасны.  Напрасно
объясняла она Коле и Алику, что жить  ей  стало так же неудобно, как если бы
они привели в дом слона. Они строгали, измеряли, чертили, пилили до тех пор,
пока не убедились с абсолютной ясностью, что автор брошюры о буере невежда и
буера по его чертежам не построишь.
     Тогда  они  распилили  бревна  и  покорно сожгли  их в  печке вместе  с
брошюрой.  А  Софья  Петровна  расставила  вещи  по местам  и  целую  неделю
нарадоваться не могла простору и чистоте своей комнаты.
     Поначалу радио тоже  приносило  Софье  Петровне одни  огорчения. Коля и
Алик  завалили всю комнату проволокой, винтиками,  болтиками, дощечками;  до
двух  часов ночи  ежевечерне спорили о  преимуществах того или  другого типа
приемника; потом  соорудили  приемник, но не давали  Софье  Петровне  ничего
дослушать до  конца,  так как им  хотелось  поймать то Норвегию, то  Англию;
потом  ими  овладела  страсть  к  усовершенствованию,  и  каждый  вечер  они
пускались перестраивать приемник заново. Наконец Софья Петровна взяла дело в
свои  руки,  и  тогда оказалось,  что  радио  действительно  очень  приятное
изобретенье. Она научилась  сама включать  и выключать его, запретила Коле и
Алику  к  нему притрагиваться и  по вечерам слушала "Фауста" или  концерт из
филармонии.
     Наташа  Фроленко  тоже  приходила  послушать.  Она брала  с  собой свое
вышивание и садилась  возле  стола.  У  нее были умелые руки,  она прекрасно
вязала, шила,  вышивала салфеточки и  воротнички.  Вся  ее комната была  уже
сплошь  увешана  вышивками,  и она  принялась вышивать  скатерть  для  Софьи
Петровны.
     По  выходным дням  Софья Петровна  включала  радио с  самого  утра:  ей
нравился  важный,  уверенный голос,  повествующий  о том, что  в парфюмерный
магазин No  4 привезли  большую партию духов и одеколона,  или о том, что на
днях предстоит премьера новой оперетты. Она не могла удержаться  и на всякий
случай  записывала все  телефоны. Единственное,  чем  она  не интересовалась
совсем,- это были последние известия о международном положении. Коля усердно
рассказывал ей про немецких фашистов, про Муссолини,  про Чан  Кай-Ши  - она
слушала, но только из деликатности. Садясь на диван,  чтобы прочесть газету,
она прочитывала только происшествия и маленький фельетон или "В  суде", а на
передовой или  телеграммах неизменно засыпала,  и газета падала  ей на лицо.
Гораздо больше газет нравились ей переводные романы, которые Наташа брала  в
библиотеке: "Зеленая шляпа" или "Сердца трех".
     8 Марта  1934 года было счастливым  днем в  жизни Софьи Петровны. Утром
курьерша  из  издательства  принесла  ей  корзину  цветов.  В  цветах лежала
карточка:  "Беспартийной  труженице  Софье Петровне Липатовой поздравление в
день 8 Марта. Партийная организация и местком". Она поставила цветы на Колин
письменный стол, под полку с собранием сочинений Ленина,  радом  с маленьким
бюстом  Сталина.  Весь  день  у  нее  было  тепло  на  душе.  Она решила  не
выбрасывать  эти  цветы,  когда  они  завянут, а  непременно засушить  их  и
спрятать в книгу на память.



4


     Шел  третий  год служебной жизни Софьи  Петровны.  Ей  повысили ставку:
теперь  она получала  уже  не 250, а  375. Коля и Алик еще  учились, но  уже
недурно  зарабатывали  в  каком-то  конструкторском  бюро: чертили.  Ко  дню
рождения  Софьи  Петровны  Коля  купил ей  на собственные  деньги  маленький
сервиз: молочник, чайник, сахарницу и три чашки. Узор на сервизе не очень-то
понравился  Софье Петровне  -  какие-то  квадраты  красные  на  желтом.  Она
предпочла бы цветы. Но фарфор был тонкий, хороший, да и не все ли равно? Это
подарок от сына.
     А  сын  стал  красивый  -  сероглазый,  чернобровый,  высокий  и  такой
уверенный, спокойный, веселый, каким даже в самые лучшие годы не бывал Федор
Иванович. Всегда он как-то по-военному подтянут, чистоплотен  и бодр.  Софья
Петровна смотрела на него с нежностью и неустанной тревогой, радуясь и боясь
радоваться. Красавец собою, здоровяк, не пьет и не курит, почтительный сын и
честный комсомолец. Алик, конечно, тоже юноша вежливый, работящий, но где уж
ему до Коли?  Отец  его переплетчик в Виннице,  куча ребят, бедность. Алик с
малых  лет живет в Ленинграде у тетки, а та, видно, не  очень-то заботится о
нем: локти заплатанные, сапоги худые. Сам он щупленький, невысокий. Да и ума
в нем такого большого нет, как в Коле.
     Одна мысль неустанно тревожила  Софью Петровну: Коле пошел уже двадцать
первый  год, а у  него все еще нету отдельной комнаты.  Уж не  мешает ли она
своим постоянным присутствием  Колиной личной  жизни? Коля,  кажется,  там в
институте влюбился в кого-то: она искусно допрашивала Алика - в кого? как ее
зовут? сколько  ей лет? хорошо  ли она  учится?  кто ее  родители?  Но  Алик
отвечал уклончиво  и по  глазам его видно было,  что на  предательство он не
способен. Софья Петровна выпытала у него только имя: Ната. Но все равно, как
бы ее там ни звали,  и  серьезная ли это любовь, или только  увлечение,- все
равно молодому человеку  в  его  годы  необходима  отдельная комната.  Софья
Петровна  поделилась  своими  тревожными мыслями  с  Наташей.  Наташа  молча
выслушала ее, потом покраснела и сказала, что да... безусловно... конечно...
Николаю  Федоровичу лучше было бы  в отдельной комнате... но, впрочем... вот
живет же она одна... без матери... и что же? ничего!..
     Наташа сбилась  и  замолчала, и  Софья  Петровна так и  не поняла, что,
собственно, она хотела сказать.
     Софья  Петровна обдумывала со  всех  сторон, как  бы ей  обменять  одну
комнату  на  две,  и   начала  даже  откладывать  деньги  на  книжку,  чтобы
приплатить,  если  понадобится.  Но  вопрос об отдельной  комнате  для  Коли
неожиданно  потерял  свою  остроту:  отличников  учебы  Николая  Липатова  и
Александра Финкельштейна по какой-то там разверстке направляли в Свердловск,
на  Уралмаш,   мастерами.  Там  не  хватало  итээровцев.  Институт   же   им
предоставляли возможность закончить заочно.
     - Ты  не беспокойся, мама,- сказал Коля, положив  свою  большую руку на
маленькую руку Софьи Петровны,- ты не беспокойся, мы там с  Аликом прекрасно
заживем... Нам обещают комнату в общежитии... да Свердловск ведь и недалеко.
Ты  приедешь к нам  как-нибудь...  и...  знаешь  что? ты будешь  нам посылки
посылать.
     С этого дня, возвращаясь со службы, Софья Петровна сразу же принималась
пересчитывать Колино  белье в комоде, шить, штопать, отглаживать. Она отдала
починить старый чемодан Федора Ивановича. Теперь уже то весеннее утро, когда
они вместе с Федором Ивановичем  купили этот чемодан в магазине Гвардейского
Общества,  казалось  бесконечно  далеким и  каким-то  ненастоящим  утром  из
какой-то ненастоящей  жизни.  Она  с недоумением  взглянула на лист  "Нивы",
которым была оклеена поврежденная  стенка: декольтированная дама  с  длинным
шлейфом, с высокой прической поразила ее. Это тогда были такие моды.
     Колин  отъезд  беспокоил  и  огорчал Софью  Петровну, но  она  не могла
налюбоваться  на ловкость и аккуратность,  с  какой он  упаковывал  книги  и
большие блокноты, исписанные его  отчетливым почерком, и  сам  зашил в  пояс
свой комсомольский билет. День отъезда все был через неделю и вдруг оказался
завтра.- Коля, ты уже готов,  Коля? - спросил Алик Финкельштейн, входя утром
к ним в комнату, маленький, большеголовый, с торчащими ушами.- Что?
     Новая   куртка  топорщилась  у  него   на  спине,  кончики   воротничка
загибались. Коля большими шагами подошел к своему  чемодану и поднял его так
легко, будто он  был пустой. Всю дорогу  на вокзал он чуть  ли не размахивал
чемоданом,  а  бедный Алик  еле волочил свой сундучок,  отдуваясь и  рукавом
куртки  отирая  со лба  пот.  Коротконогий, большеголовый, он казался  Софье
Петровне  похожим на  комический персонаж мультипликационного  фильма. Тетка
Алика  не потрудилась, разумеется,  приехать на вокзал проводить его,  и они
втроем -  Коля, Софья Петровна  и Алик - чинно  прохаживались по платформе в
сырой мгле  вокзала.  Коля и  Алик  с азартом обсуждали вопрос: какая машина
выносливее и легче - "фиат" или "паккард"? И только за пять  минут до отхода
поезда Софья Петровна вспомнила, что она ничего, ничего не сказала мальчикам
ни о  ворах  в дороге, ни  о  прачке. Сдавая белье прачке,  надо  непременно
считать его и записывать... И ни под каким видом не есть в столовых винегрет
- он часто бывает вчерашний, несвежий и легко можно заболеть  брюшным тифом.
Она  отвела  Алика в сторону  и  вцепилась ему  в  плечо.-  Алик, голубчик,-
говорила она,- уж вы позаботьтесь, голубчик, о Коле...
     Алик смотрел на нее сквозь очки большими добрыми глазами.
     -  Разве мне трудно? Я,  конечно, буду приглядывать за Николаем. А  что
же?
     Пора было в вагон. Коля  и  Алик  через минуту появились у окна. Коля -
высокий, Алик  ему  по  плечо. Коля сказал что-то Софье Петровне, но  сквозь
стекло было не слышно.  Он рассмеялся, снял кепку и обвел купе возбужденным,
веселым взглядом. Алик показывал  Софье  Петровне  буквы  пальцами. "Не..."-
разобрала  она и замахала на него рукой,  догадавшись:  "не беспокойтесь..."
Боже мой, ведь совсем дети едут!
     Через минуту она шла по перрону  назад, одна в толпе людей, все быстрее
и быстрее, не замечая дороги и пальцами вытирая глаза.




5
     После  Колиного  отъезда  Софья  Петровна еще  меньше времени проводила
дома.  Сверхурочной работы в  бюро всегда  было  вдоволь, и  она  чуть ли не
каждый вечер оставалась работать, прикапливая деньги Коле на костюм: молодой
инженер должен одеваться прилично.
     В  свободные  вечера она приводила к  себе Наташу пить чай.  Они вместе
заходили в гастроном на углу  и выбирали  себе два  пирожных. Софья Петровна
заваривала чай в чайничке с квадратами и  включала  радио. Наташа брала свое
вышивание. В  последнее время, по совету  Софьи  Петровны, она  усердно пила
пивные дрожжи, но цвет лица у нее не становился лучше.
     В  один из  таких вечеров, уходя домой от Софьи Петровны,  Наташа вдруг
попросила подарить  ей  Колину  последнюю карточку.- А  то у меня в  комнате
только мамина  карточка  и  больше  ничья,-  объяснила  она. Софья  Петровна
подарила ей Колю, красивого, глазастого, в галстуке  и воротничке.  Фотограф
удивительно схватил его улыбку.
     Однажды,  возвращаясь с работы,  они зашли в кино - и  с тех  пор  кино
сделалось  их  любимым развлечением. Им  обеим  сильно  нравились  фильмы  о
летчиках  и пограничниках. Белозубые  летчики, совершавшие подвиги, казались
Софье Петровне похожими на Колю.  Ей  нравились новые песни,  зазвучавшие  с
экранов,-  особенно "спасибо, сердце!" и "если скажет страна - будь героем",
нравилось слово "родина". От этого слова, написанного с большой буквы, у нее
становилось сладко и торжественно на душе. А когда  самый лучший летчик  или
самый мужественный  пограничник падал навзничь, сраженный пулей врага, Софья
Петровна  хватала  Наташину  руку,  как в дни молодости хватала  руку Федора
Ивановича,  когда  Вера  Холодная  внезапно  вытаскивала  маленький  дамский
револьвер из широкой муфты и, медленно его поднимая, целила в лоб подлецу.
     Наташа  снова подала заявление в комсомол и ее снова  не приняли. Софья
Петровна очень сочувствовала Наташиному горю: бедная девушка так нуждалась в
обществе!  Да и  почему,  собственно, ее не принимают?  Девушка трудящаяся и
вполне предана советской власти. Работает прекрасно, прямо-таки лучше всех -
это раз. Политически грамотная - это два. Она не то, что Софья Петровна, она
дня не пропустит, чтобы  не прочитать "Правду" от слова до  слова. Наташа во
всем  разбирается не хуже Коли  и Алика, и в  международном положении,  и  в
стройках пятилетки. А как она волновалась, когда льды раздавили "Челюскина",
от радио  не  отходила. Из всех газет вырезала фотографии капитана Воронина,
лагерь  Шмидта,  потом летчиков.  Когда  сообщили  о  первых  спасенных, она
заплакала у  себя за  машинкой,  слезы  капали  на  бумагу, от  счастья  она
испортила два листа. "Не дадут,  не дадут погибнуть людям",-  повторяла она,
вытирая слезы. Такая  искренняя, сердечная девушка! И вот теперь ее опять не
приняли в комсомол.  Это несправедливо. Софья  Петровна даже Коле написала о
несправедливости, постигшей Наташу. Но Коля ответил, что  несправедливость -
понятие  классовое   и   бдительность   необходима.   Все-таки   Наташа   из
буржуазно-помещичьей  семьи.  Подлые  фашистские  наймиты, убившие  товарища
Кирова, не  выкорчеваны  еще по  всей стране.  Классовые  бои продолжаются и
потому при  приеме в партию и в комсомол необходим строжайший отбор. Тут  же
он писал,  что  через  несколько  лет  Наташу,  наверное,  примут, и  сильно
советовал ей конспектировать произведения Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса.
     - Через несколько лет! - горько  улыбнулась Наташа.-  Николай Федорович
забывает,  что  мне  уже  скоро двадцать четыре.- Тогда вас  примут прямо  в
партию,- сказала ей Софья Петровна в утешение.- И  что такое двадцать четыре
года? Первая молодость.- Наташа ничего  не ответила, но,  уходя домой в этот
вечер, взяла у Софьи Петровны том Колиного Ленина.
     Письма  от  Коли  получались  регулярно,  раз  в шестидневку,  накануне
выходного дня. Какой он прекрасный сын  - не забывает, что мама беспокоится,
а мало ли  у него там дела! Возвращаясь со службы  домой, Софья Петровна еще
на лестнице,  в самом низу, доставала  из  сумочки ключик,  шла  по лестнице
быстро и, добежав, наконец, до четвертого этажа, задыхаясь, отворяла голубой
почтовый ящик. Письмо в желтом конверте уже ждало ее.  Не снимая пальто, она
садилась   у   окна  и  расправляла  аккуратно  сложенные  листки  блокнота.
"Здравствуй, мама! - начиналось каждое письмо.-  Надеюсь, что ты здорова.  Я
тоже здоров. Выработка на нашем заводе за последнюю шестидневку достигла..."
Письма были длинные, но все больше о заводе, о росте стахановского движения,
а о себе, о своей жизни - ни слова. "Ты подумай только,- писал Коля в первом
письме,- и червячные, и фрезы, и даже броши - все у нас  еще заграничное, за
все золотом  расплачиваемся с капиталистами, а сами никак не можем освоить".
Но  Софью Петровну не фрезы интересовали. Ей бы узнать: как они там питаются
с Аликом, добросовестная ли у них прачка? хватает  ли  у них денег? когда же
они занимаются? по ночам, что ли?  На  все эти  вопросы Коля отвечал  крайне
бегло и невразумительно. Софье Петровне  так  хотелось  представить себе  их
комнату, их быт, их обед, что она, по совету Наташи, написала письмо Алику.
     Ответ пришел через несколько дней.
     "Уважаемая Софья Петровна! - писал Алик.- Извините  мою смелость, но вы
напрасно беспокоитесь  о здоровье  Николая.  Мы кушаем  совсем неплохо.  Я с
вечера закупаю колбасу и утром сам зажариваю ее на сливочном масле.  Обедаем
мы в столовке, из трех блюд, очень неплохо. Варенье, вами нам присланное, мы
решили пить только с  вечерним чаем и  таким  путем  его нам хватит надолго.
Белье я тоже сдаю  прачке по счету. Для занятий мы выделили специальные часы
каждый день. Вы можете мне вполне поверить, что я все делаю для Николая, как
его друг и товарищ, и стараюсь все для него".
     Письмо кончалось так: "Николай успешно разрабатывает метод изготовления
долбяков Феллоу в нашем инструментальном цехе. Про него в парткоме на заводе
говорят, что это  будущий восходящий орел". Конечно,  восходит светило, а не
орел, и Софь