Что показывают эти  документы? - начал он снова, утерев рот ладонью.-
Вот этот документ  неопровержимо показывает, что в  тридцать втором году, по
личному распоряжению директора, без увязки с месткомом и отделом  кадров, по
личному, я повторяю, распоряжению директора, была принята на работу некто Н.
Фроленко.
     Софья Петровна вся съежилась на стуле, будто заговорили о ней.
     - А кто такая  Фроленко? Она  -  дочь  полковника, владевшего  в старое
время  так  называемым  поместьем.  Что  же,  спрашивается, делала  в  нашем
советском  издательстве гражданка Фроленко,  дочь чуждого элемента, принятая
на работу  бандитом  Захаровым?  Об этом  нам расскажет другой документ. Под
крылышком  у  Захарова гражданка  Фроленко  научилась  чернить нашу  любимую
рабоче-крестьянскую Красную Армию,  устраивать  контрреволюционные  вылазки:
она называет Красную Армию - Крысиной Армией...
     У Софьи Петровны пересохло во рту.
     - А  бывшая секретарша  Григорьева? Это -  верная  подручная директора,
которой  он  вполне мог  доверять  во  всей  своей,  с  позволения  сказать,
деятельности... Как же  могло случиться,  чтобы  вредитель  и его прихвостни
целые  пять лет  нагло  морочили  советскую  общественнность? Это, товарищи,
могло   объясняться  только  одним:   преступным  притуплением  политической
бдительности.
     Товарищ Тимофеев сел  и  принялся пить воду. Софья Петровна с жадностью
смотрела на воду: такая сушь была у нее во рту и в горле. Предместкома резко
зазвонила в звонок, хотя все молчали и никто не шевелился.
     - Кто хочет высказаться?- спросила она. Молчание.
     - Товарищи, кто просит слова? - еще раз спросила предместкома.
     Молчание.
     - Неужели никто не хочет сказать пару слов по такому жгучему вопросу?
     Молчание. И  вдруг  - громкий голос от дверей, на который все повернули
головы.
     Это была лифтерша Марья Ивановна. До сих пор она ни  разу  не выступала
ни на одном собрании. И вообще мало кто в издательстве слыхал ее голос.
     - Пожалуйста, просим, просим, товарищ  Иванова! Лифтерша, грузно шагая,
подошла к столу.
     -  Вот  я  тоже  хочу  сказать  свое  пролетарское  слово.  Тут  насчет
секретарши, это, граждане, правильно. Как, бывало, войдет в лифт в калошах -
наследит, наследит,- а ты вытирай за ей. Она наследит, а ты вытирай. И вверх
ее вози, да еще вниз норовит на лифте съехать.  Вверх по сту разов ездит, да
еще  и вниз ее спускай.  А  как ее  не спустишь, когда  она  все  норовит  к
директору  присуседиться? Куды он, туды и она.  Он в  лифт -  и  она за им в
лифт, он в машину - и  она рядышком в машину. Это верно, что они в одну руку
работали...  Только я  хочу  и  товарищу Тимофееву сказать - по  нашему,  по
простому,  по пролетарскому - сколько  разов ему, бывало, докладываешь: уйми
ты ее, барыню! а ему хоть бы хны! - никакого внимания не оказывал  -  махнет
рукой и  пойдет. Думаете,  товарищ Тимофеев, лифтерша маленький человек,  не
понимает?  Ошибаетесь! Нонче не старое время! при советской власти маленьких
нет, все большие.
     -  Правильно, товарищ Иванова, правильно,- сказала  Анна  Григорьевна.-
Кто еще, товарищи, просит слова? Молчание.
     - Можно  мне,- тихо попросила  Софья  Петровна. Она  встала, потом села
опять.- Я хотела  всего  несколько  слов, насчет  Фроленко...  Конечно,  это
ужасно, ужасно, то, что  она написала... но ведь  у каждого в работе  бывают
ошибки, не правда ли?  Она написала не "Красная", а "Крысная" просто потому,
что в машинке - это все машинистки знают - буква "ы" находится неподалеку от
буквы  "а". Товарищ Тимофеев говорил, что она написала крысиная, но ведь она
написала крысная  - а это немного не то... это  не имеет нехорошего  смысла.
Простая   описка.  Фроленко  -  высокой   квалификации   работник   и  очень
старательная. Это просто случайность.
     Софья Петровна смолкла.
     - Будете отвечать? - спросила у Тимофеева предместкома.
     - Документы,-  отозвался  из-за  стола Тимофеев  и  постучал косточками
пальцев по бумагам,- против документов не пойдешь, товарищ Липатова. К р ы с
н а я или крысиная - это значения не имеет. Классово-враждебная  вылазка  со
стороны гражданки Фроленко налицо.
     - Кто-нибудь еще хочет слова?.. Объявляю собрание закрытым. Люди быстро
расходились,  торопясь  домой.  У  вешалки,  в раздевалке, уже  слышны  были
разговоры: о  том, что 5-й номер трамвая редко ходит и  что в детском отделе
Пассажа появились  прекрасные  рейтузы.  Бухгалтер  приглашал Эрну Семеновну
покататься на лодке.
     - Да  ну вашу  лодку! - говорила она, протягивая к зеркалу губы, как бы
для поцелуя.-  Вот  в кино  бы сходить. О собрании, вредительстве - никто ни
слова.
     Софья  Петровна быстро, не замечая дороги, шла домой. Ей казалось, что,
когда она придет в  свою комнату и закроет дверь,- голова перестанет болеть,
все кончится, ей будет хорошо. В  висках у нее стучало. Почему это так болит
голова? - ведь на собрании, кажется, не курили. Бедная Наташа! Не везет ей в
жизни! Отличная машинистка, и вдруг...
     В  комнате,  на  Колином  столике,  лежала  записка:  "Уважаемая  Софья
Петровна! Я опять приехал. Яша Ройтман подал  на меня заявление в  комсомол,
что я был связан с Николаем. Меня исключили из комсомола благодаря тому, что
я отказался  отмежеваться  от Николая, и  сняли с работы. Очень  тяжело быть
исключенным  из рядов.  Подойду  завтра. Ваш Александр Финкельштейн".  Софья
Петровна повертела записку в руках. Боже мой, сколько неприятностей сразу! С
Колей, потом с Наташей,  теперь с Аликом. Но  Алик,  наверное,  сам виноват:
наговорил  там чего-нибудь  на собрании. Он стал такой  резкий.  В день  его
отъезда, когда она  опять спросила  его осторожненько, не водился ли  Коля с
худыми людьми, он весь покраснел, как-то вжался в  стенку и закричал на нее:
"да вы понимаете, что вы спрашиваете, или нет? Коля ни  в чем не виноват, вы
что - сомневаетесь, что?" Конечно, на самом деле нив чем, смешно говорить об
этом,  но ведь  подал же Коля  какой-нибудь  повод?.. Теперь,  наверное,  на
собрании, Алик надерзил начальству. Разумеется, он должен был заступиться за
Колю - но как-нибудь осторожно, тактично, выдержанно...
     У  Софьи  Петровны  болела  голова.  Собрание  для  нее  будто  еще  не
кончилось.  В  ушах звучал  голос  Тимофеева.  У нее  теснило  в груди -  ей
казалось, что это голос Тимофеева стесняет  ей грудь. Лечь? Нет, не то.  Она
решила принять ванну.
     Что-то было  такое  в  словах  Тимофеева,  от чего она вся цепенела. Ей
казалось, что если принять ванну, это сразу пройдет. Она сама  принесла дров
из  чулана и затопила колонку.  Раньше дрова ей всегда  приносил Коля, потом
стал носить Алик,  а после  вторичного  отъезда Алика в  Свердловск - носила
Наташа. Ах, этот Алик! Он, конечно, хороший мальчик и предан  Коле, но очень
уж резкий. Нельзя так с плеча. Не  из-за его ли резкости и  Коля сидит? Один
раз  в  очереди, на Шпалерной, когда  она сказала Алику, что деньги для Коли
опять  не  приняли,  он  громко воскликнул:  "бюрократы  проклятые!" Он  и в
Свердловске, на заводе, мог так же себя держать.
     Софья Петровна пустила воду, разделась и села в ванну - в белую широкую
ванну, купленную еще Федором Ивановичем.  Мыться ей не  хотелось. Она лежала
неподвижно, закрыв глаза. Как она теперь будет на службе без Наташи?  И  все
эта  Эрна  Семеновна!  Бывают же на свете такие завистливые, злые  люди! Ну,
ничего, Наташа поступит на  другое место, где-нибудь неподалеку, и они будут
часто видеться. Скорее бы Коля вернулся.
     Она  лежала,  глядя  на свои руки, измененные водой. Неужели секретарша
директора  была  вредительницей?  Лучше  не  думать  об этом. Какой  сегодня
тяжелый день. Собрание по-прежнему теснило ей грудь. Она лежала с  закрытыми
глазами, в тепле и покое.
     На кухне  кто-то  потушил примус, и сразу стали слышны голоса и  грохот
посуды. Медицинская сестра, по обыкновению, произносила какие-то колкости.
     - Я пока  еще  не  сумасшедшая и не  без глаз,- медленно  говорила она.
Керосину я третьего дня самолично приобрела 3  литра. А  теперь тут капля на
донышке, псу под хвост. С некоторых пор ничего невозможно на кухне оставить.
     - Кто у вас  керосин брать будет? басом  отозвалась жена Дегтяренко. По
голосу  слышно  было,  что  она  стоит  согнувшись  -  моет  пол  или  плиту
растапливает. У всех своего керосина хватает. Я, что ли?
     -  Я не о  вас говорю. В квартире, кроме вас, люди живут. Если уж  один
член семьи в тюрьме  -  то от остальных всего можно ожидать.  За  хорошее  в
тюрьму не посадят. Софья Петронна замерла.
     Что  ж,  что сын в  тюрьме,  сказала жена Дегтяренко.-  Посидит,  да  и
выпустят.  Он  не  карманник  какой-нибудь,  не  вор.  Образованный  молодой
человек.  Мало  ли  теперь  кого сажают.  Муж говорит,  многих теперь  берут
порядочных. А про него и в газете писали. Знаменитый ударник был.
     - Ударник, подумаешь! Маскировался, вот и все, сказал Валин голос.
     - Овечка какая невинная нашлась, - снова заговорила медицинская сестра.
Нет уж,  извините, пожалуйста, зря у нас не сажают. Уж это вы  бросьте. Меня
же вот не посадят? А почему? Потому что я женщина честная, вполне советская.
     Софье  Петровне  сделалось холодно  в  ванне. Вся дрожа, она вытерлась,
накинула  халат и на цыпочках прошла в свою комнату. Она улеглась под одеяло
и сверху, на  ноги, положила подушку.  Но дрожь  не унималась.  Она  лежала,
дрожа, и смотрела прямо перед собой в темноту.
     Ночью, часа в два, когда все уже спали, она встала, накинула на рубашку
пальто и пробралась  в  кухню. Она взяла свою  керосинку,  свой примус, свои
кастрюли и все перенесла к себе в комнату.
     Заснула она только под утро.


12

     На  другой  день у дверей издательства ее поджидал Алик. Оказалось, что
он  и Наташа, ничего  не  сказав  ей, чтобы она не беспокоилась зря, с  утра
заняли очередь в  прокуратуре.  Они стояли шесть чаcов, сменяя друг друга, и
полчаса  назад барышня в  окошечке  сказала им, что  дело  Николая  Липатова
находится у прокурора Цветкова. Тогда они заняли  для Софьи Петровны очередь
к прокурору Цветкову. В комнату No 7.
     Алик уговаривал Софью Петровну  зайти домой пообедать,  но она  боялась
пропустить очередь и  шагала быстро, изо всех сил. Она шла спасать  Колю. От
того,  что  она скажет  сейчас прокурору, зависит  Колина судьба.  Она  шла,
задыхаясь, и  на ходу  обдумывала свою речь.  Она расскажет прокурору о том,
как  Коля мальчиком  вступил в  комсомол, почти что против воли матери;  как
старательно он учился и  в школе и в вузе, как его ценили на заводе, как его
похвалила ЦО "Правда". Он был замечательным инженером, честным комсомольцем,
заботливым сыном. Разве такого  человека можно заподозрить во  вредительстве
или  в  контрреволюции?  Какой  вздор, какое  дикое предположение!  Она, его
старая мать, свидетельствует перед судьями, что это неправда.
     Алик распахнул тяжелую дверь, и она вошла.
     За последнее  время Софья Петровна много  перевидала очередей, но такой
еще не видывала.  Люди стояли,  сидели, лежали на всех  ступеньках, на  всех
площадках,  на  всех  подоконниках  огромной  пятиэтажной  лестницы. По этой
лестнице невозможно  было подняться, не наступив кому-нибудь на  руку или на
живот. В коридоре возле окошечка и  возле дверей комнаты No 7, плотно, как в
трамвае,  стояли  люди.  Это  были  те  счастливцы,  которые  уже  простояли
лестницу. Наташа  горбилась  у стенки  под  большим  плакатом:  "Выше  знамя
революционной   законности".  Добравшись  до  нее,  Софья  Петровна  и  Алик
остановились и вместе тяжело перевели дух. Алик снял запотевшие очки и начал
протирать их пальцами.
     - Ну, я пошла,- сразу сказала Наташа,- вы будете вот за этой дамой.
     Софье Петровне хотелось рассказать Наташе про вчерашнее собрание  и про
то, как она выступила в ее защиту, но Наташина спина уже  мелькнула  далеко,
возле лестницы.
     - Плохие дела Наталии Сергеевны,- сказал Алик, кивнув подбородком вслед
Наташе,- на работу ее нигде не берут. Вроде как меня.
     Оказалось, что Наташа успела уже побывать в нескольких учреждениях, где
требовались  машинистки,  но  никуда ее  не приняли,  справившись  на  месте
предыдущей работы. Алик тоже, прямо с  вокзала, зашел в одно конструкторское
бюро, но,  узнав, что  он исключен из комсомола,-  с ним и  разговаривать не
стали.
     - Волчий паспорт, так я понимаю, выдали нам. Ну и мерзавцы! И  куда это
вдруг столько сволочи всюду набралось? - сказал Алик.
     - Алик! - укоризненно произнесла Софья Петровна.- Разве так можно? Вот,
вот, за резкость вас и из комсомола исключили.
     -  Не  за резкость,  Софья  Петровна,-  ответил Алик,  и  губы  у  него
задрожали,- а за то, что я не пожелал отречься от Николая.
     - Да  нет же,  Алик,-  мягко сказала  Софья Петровна, прикасаясь  к его
рукаву.- Вы  молоды  еще,  уверяю вас, вы  ошибаетесь. Все зависит только от
такта. Вот я вчера на собрании защищала Наталию  Сергеевну. И что же? ничего
мне за это не сделали. Поверьте, меня замучила история с Колей. Я мать. Но я
понимаю,  что  это  временное  недоразумение,  перегибы,  неполадки...  надо
перетерпеть. А вы уже сразу: негодяи! мерзавцы! Помните, Коля всегда говорил
- у нас еще много несовершенного и бюрократического.
     Алик молчал. На лице у него  застыло упорное, упрямое выражение. Он был
небритый, осунувшийся, с синевой под глазами. И  глаза смотрели из-под очков
по-новому: сосредоточенно и угрюмо.
     - Я уже подал заявление в райком.  А если и там не восстановят меня - в
Москву поеду. Прямо в ЦК комсомола,- сказал он.
     "Бедняга! думала Софья Петровна.- Трудно ему будет, пока он без работы.
Тетка, верно,  уже  сейчас  попрекает его". И Софья Петровна, наклонившись к
Алику,  прошептала:  "Вот  выпустят Колю  -  вас  и  восстановят  сразу".  И
улыбнулась ему. Но Алик не улыбнулся в ответ.
     А до  дверей прокурора все еще  было далеко.  Софья Петровна сосчитала:
человек 40. Туда входили по двое - так  как в комнате No 7 принимал не один,
а сразу два прокурора, и все-таки очередь двигалась медленно. Софья Петровна
разглядывала лица - ей казалось, что большинство этих женщин она уже  видела
раньше - на Шпалерной, или на Чайковской, или здесь же, в прокуратуре, возле
окошечка. Возможно, что это те самые, а может быть, и другие. У всех женщин,
стоящих в тюремных  очередях,  есть что-то одинаковое  в  лицах:  усталость,
покорность и,  пожалуй,  какая-то  скрытность.  Многие держали в руках белые
бумажки. Софья  Петровна знала уже,  что это  и есть  "путевки"  в ссылку. В
здешней очереди  слышны  были  все время  три вопроса:  "вы куда?"  или  "вы
когда?" или "у вас была конфискация?"
     Софья Петровна  прислонилась  к стене и на  минуту закрыла глаза. Какая
бессердечная, какая злая и глупая женщина - жена бухгалтера! Вообразить, что
Коля вредитель! Ведь она его с детства знала. Софья Петровна теперь никогда,
никогда не переступит порога кухни. До тех пор, пока медсестра не попросит у
нее  прощения. Можно  себе  представить, как станет  ей  стыдно, когда  Коля
вернется! Софья Петровна все расскажет Коле - про  его замечательных друзей,
Наташу и  Алика (без них ей  ни за  что не справиться было бы с очередями) и
про эту  змею, жену бухгалтера. Пусть  он знает, какие встречаются на  свете
мерзавки.
     Открыв глаза, Софья Петровна  обратила  внимание на  маленькую девочку,
сидевшую на корточках возле стены. Девочка была в пальто, застегнутом на все
пуговицы.  "Как это  у  нас привыкли  всегда  кутать детей,-  подумала Софья
Петровна,- даже летом".  И вдруг,  вглядевшись, она узнала девочку: это была
маленькая  дочка  директора  Захарова.  Девочка ерзала  спиной  по  стене  и
хныкала, изнывая от жары.
     А высокая стройная  дама  в светлом  костюме, за которой  вот  уже  час
стояли Софья Петровна и Алик,- это была жена директора. Конечно, она.
     -  Ну что, цела еще  твоя дудочка? - ласково спросила  Софья  Петровна,
наклоняясь к ребенку.- Или кисточку ты уже оторвала?  Помнишь меня? На елке?
Дай я тебе ворот расстегну.
     Девочка молчала, глядя на Софью  Петровну круглыми глазами и  дергая за
руку мать.
     - Что же ты? Отвечай тете! - сказала жена директора.
     - Я знала вашего мужа,- обратилась  к  ней Софья Петровна.- Я работаю в
издательстве.
     - А! - сказала жена директора и как-то болезненно скривила губы. Губы у
нее были подкрашены, но  не по  губам, а выше и  ниже.  Безусловно, красивая
женщина -  но  теперь  она уже не  казалась Софье Петровне такой нарядной  и
молодой,  как  полгода   тому  назад,  когда  она  приходила  на  минутку  в
издательство к мужу и в коридоре приветливо отвечала на поклоны служащих.
     - Ну что ваш муж? - осведомилась Софья Петровна.
     - Десять лет дальних лагерей.
     "Значит, он  таки  был виноват. Вот уж  никогда  б  не  сказала.  Такой
приятный человек",- подумала Софья Петровна.
     - А меня вот с ней в Казахстан - в деревню или в аул, как там... Завтра
ехать. Там я с голоду подохну без работы.
     Она говорила громко, резким голосом, и все оглядывались на нее.
     - А  куда  направили  вашего мужа?  -  спросила  Софья  Петровна, чтобы
переменить разговор.
     - А я почем знаю, куда. Разве они скажут, куда.
     - Но как же вы потом... через 10 лет... когда он освободится... найдете
друг друга? Вы не будете знать его адреса, а он - вашего.
     -  А вы думаете,- сказала жена директора,- что хоть одна  из них, - она
махнула рукой  на толпу женщин с  "путевками",-  знает, где ее муж? Мужа уже
увезли, или завтра  увезут, или сегодня увозят, жена тоже уезжает к  черту в
тартарары и понятия  не  имеет, как она потом найдет  своего мужа. Откуда же
мне-то знать? Никто не знает, и я не знаю.
     - Надо  проявить  настойчивость,-  тихо  ответила Софья Петровна.- Если
здесь не говорят, надо написать в Москву. Или поехать в Москву. А то как  же
так? Вы же потеряете друг друга из вида.
     Жена директора смерила ее взглядом с ног до головы.
     - А  у вас кто? Муж? Сын? -  спросила она с такой энергической Яростью,
что Софья Петровна  невольно подвинулась поближе к Алику.- Ну так вот, когда
вашего сына отправят - тогда и проявите настойчивость, разузнайте его адрес.
     -  Моего  сына   не  отправят,-  извиняющимся  голосом  сказала   Софья
Петровна.- Дело в том, что он не виноват. Его арестовали по ошибке.
     -  Ха-ха-ха!  -  захохотала  жена  директора,  старательно  выговаривая
слоги.- Ха-ха-ха! По  ошибке! - и вдруг слезы полились  у нее из глаз.- Тут,
знаете ли,  все по ошибке... Да  стой же ты, наконец,  хорошенько!- крикнула
она девочке и наклонилась к ней, чтобы скрыть слезы.
     Между дверьми и Софьей Петровной стояли  пять  человек. Софья  Петровна
повторяла  про себя  слова, которые  сейчас она  скажет  прокурору.  Она  со
снисходительной  жалостью  думала  о  жене  директора. Хороши  мужья, нечего
сказать! Натворят бед, а жены мучайся из-за  них. Едет теперь в Казахстан, с
ребенком, да еще очереди эти - тут поневоле нервная сделаешься.
     - Знаете, я пойду с вами,- сказал вдруг Алик.-  В качестве сослуживца и
друга.  Я  расскажу товарищу  прокурору, что  в  Николае мы имеем кристально
чистого человека, несгибаемого большевика.  Я расскажу ему  о  применении на
нашем   заводе   долбяка   Феллоу,   которым   мы   обязаны    исключительно
изобретательности Николая.
     Но Софья Петровна не хотела,  чтобы  Алик шел  к прокурору. Она боялась
его резкости: надерзит и  все дело испортит. Нет, уж лучше  она пойдет одна.
Она уверила Алика, будто посторонних прокурор не принимает.
     Наконец  настала  ее  очередь.  Жена директора открыла дверь  и  вошла.
Следом за нею, с замирающим сердцем, вошла Софья Петровна.
     У двух  противоположных  стен  большой пустой полутемной комнаты стояли
два письменных стола и перед ними - два ободранных кресла. За столом нап