тике.
     "Вы!" -- донесся жирный кокетливый голос. У тротуара остановилось авто,
и Алиса, высунувшись,  гребла к себе рукой. Мы поспешили забраться на заднее
сиденье. Там свернулась еще одна девка.
     Ехали  мы по родному  городу. Проплывали --  здание  детсадика,  почта,
перекресток,  палатка  цветов,  светлая   зелень  деревьев...  И   все   это
осквернено, над всем надругались. Кто? Сидящие  в  авто. Они еще  не сдохли.
Перебрасываясь  словечками, они  скользят глазами по моему  городу. Как  они
смеют  смотреть! Что  они понимают?  Вон старуха пролила пакет молока, стоит
над белой лужей  в  недоумении. Вон ребятишки с пронзительным "ура-а!" бегут
через дорогу... А они, героинщики, -- из другой реальности, не из этих мест.
Не смеют они смотреть!
     Алиса оживленно базарила, шофер напрягался,  и, расплющься  мы сейчас в
катастрофе, я  был бы счастлив.  Я бы сам сдох, но  пускай  и  они  сдохнут,
пускай их  искорежит. Алиса  рассказывала,  повернув  темную  голову:  "А  у
подъезда  толпа  подростков ошивается. Нас  окружили: „Вы  к  кислому?
Пусть  кислый выходит", -- а у них лица совсем невменяемые". И она  залилась
хохотом.  Невменяемые,  подумал  я,  смеешься   над   несчастными...   Макар
задергался:  "Прикол, прикол!"  "Ты деньги щас дашь?" --  прошепелявила  мне
вторая барышня, Ирэн, вяло вздрагивая гусеницей рта.
     А  по прибытии  в квартиру  все  началось. Я сидел на плюшевом  диване,
задумчивый, влюбленный  в Родину.  А  Рустам  бойко действовал.  Он  выложил
шприцы. "Ложка и вода-а", -- звякнула принесенными с кухни предметами Алиса.
Ирэн сидела  на полу и перебирала губами. За окном шумела  автострада, и под
пылью стекол  различима была труба завода.  Мощная труба, когда ее воздвигли
усилиями народными,  в каком году? Рустам был возбужден, готовя  причиндалы,
он  весело  кидался  прибауточками,  какие-то  непонятные  мне  фразы.  Ирэн
смеялась нутряно и колыхалась грудями. В углу столика скапливались  отбросы,
упаковка шприцов, обертка...
     О! Долгожданный комок! Все устремили взгляды. Макар выложил белый комок
на ложку, а фантик жестко свернул и  метнул в  кучу отбросов. "Для барсука",
--  рассмеялся скороговоркой. Барсук?  Что-то  сленговое... Ну  а я вспомнил
мальчика по кличке Барсук, шестнадцатилетнего, я его видел пару раз, умер он
недавно  от передозы. Мне вчера об этом  сообщили. Такой  юный -- и исчез из
жизни. "Барсук умер  недавно", -- выдавил я, и раздался общий гогот. "Ну  ты
сморозил!" --  подмигнул мне  Макар, огоньком  зажигалки  подогревая  ложку.
Смеялись и  обе дамы, у Ирэн личико было смуглое, измятое,  точно подгнившее
киви... И рот-гусеница.
     "Так тебе сколько? --  принялись меня травить. -- Тебе отложить или все
сразу?" А я в этом не понимал... "Побольше, побольше", -- обреченно бормотал
я.  Первой  кололи  Алису.  Она  закатала  рукав  черной  кофты. "Только  не
бо-ольно",  --  ныла.  Глаза  она плотно  зажмурила, так что морщины  пошли.
Пухлая,  очень белая ручонка. Когда-то я любил тебя, Алиса. Рука как облако,
и сквозь  это  облако едва  сквозит голубизна.  Чуть-чуть голубенького, а  в
основном  все белое  и пухлое.  Вен нет.  Неудачный  укол. Хвостик крови  не
вильнул в шприце.  Нет попадания. Макар озабоченно  тыкал в вену, а  Ирэн на
руку навалилась. "Бо-ольно! -- визжала  Алиса. -- Соседа... Позовите соседа,
он умеет". Свинячий визг на всю квартиру, вены запрятались вглубь сала. А за
окном призрачная труба завода...
     И все же попали. Затаила  дыхание Алиса, принимая в себя дозу. "Ложись,
ложись!" -- наставлял Макар, она растянулась  на диване, он кинул ей на лицо
черный бюстгальтер. Она лежала постанывая, и тут же взялись за меня. Увы,  с
первого раза не получилось.
     По правде, читатель, у меня уже был красный  бисер уколов,  я  до этого
винтом  обкололся. Помню  рассвет на лестничной площадке. Приятель  Стас мне
руку затягивает  ремнем.  Приход!  И сразу я стремительно  улетаю  вниз, и в
сумеречном сознании отражается  последняя картина:  густые капли крови.  Под
ногами капли моей крови. И я падаю в эту кровь.
     -- Ишь! -- ликовал Макар. -- Да у тебя тут пузырь кровавый.
     Ирэн подхихикнула  и  снова попробовала мне ввести, я сгибал и разгибал
руку.
     --  Хорошие, хорошие вены, --  шептал Макар, -- выпуклые. -- И  белизна
заходила в вену, растворяясь в Шаргунове Сергее.
     Все.  Вытащили  шприц.  Ватка.  Я  откинулся.  Черные  Алисины  трусики
полетели мне на лицо. Я лежал и гудел изнутри.
     Потом было  блуждание по квартире, жадное отхлебывание  воды из бутылки
"Святого источника". В общем, все это ужасно, читатель, и глупо.
     --  Шаргуно-ов, --  завела меня  Алиса в  коридор.  --  Ну  как? Правда
успокаивает?
     -- Да уж.
     -- А давайте все время  препарат  принимать. Будем колоться, ну, раз  в
четыре дня...
     "Подсела  уже  и  меня  подсаживает",  --  подумал  я  и  издевательски
согласился:
     -- А как же!
     Успокаивает... В этом самая страшная инфернальная  сторона  героина.  У
героина нет качеств. Тысячи по всей нашей огромной стране колются не потому,
что  приятно.  Нет,  никак.  Но  без  этого  нельзя.  Героин --  материально
воплощенное  Ничто,  Небытие...  Скука   смертная.   Снежная  поземка  наших
просторов.
     Мы  вывалились из дома. Меня тошнило,  а  они болтали. Правильно, им же
меньше  досталось,  это у меня почти передоз. Поехали мы в какой-то клуб.  Я
высунулся в открытое  окно, и тугой  ветер  затыкал мне  рот, и  хоть так  я
справлялся с рвотными позывами. А  у клуба я их  оставил. Я пошел замедленно
прочь,   и   вокруг  выросла   стройка.   Вечер.  Работа  затихла,   замерли
бетономешалки. Все  серое, цементное, железные  конструкции. Вдали  малиново
округлялся закат.  И  тут среди  этого цемента меня  трогательно и  вырвало,
прозрачным нескончаемым потоком... Закат малиновый.
     Тянулись  дни, и названивала Ирэн, та, которая шепелявит. "Поразвлечься
не  думаешь?  Есть  хорошего  качества..."  Я не  выдержал: "Тебя ждет пуля.
Ясно?" Она прошепелявила: "Яфно".
     Я проклинаю фальшь.  Что  за разговор: тяжелые наркотики, легкие  ли...
Ненавижу эту чушь!  Вы  говорите:  отрывайся  как  можешь, мы  --  свободное
общество,  но  скины --  это ужасно.  А  молодые бреют себе черепа, уходят в
скины! Вы поучаете: бери от жизни все! Кури хэш, но только шприца не надо! А
пацан начинает колоться и  СПИД  получает, вы презервативы навязываете, а мы
назло вам совокупляемся беззащитно.
     Общество неповоротливо,  не ответит  на простейший  мой крик. Вот гашиш
разве лучше героина? Ну да, безопасней. А в смысле поведения? Я  помню, как,
укурившись, смеялся над избитым солдатом...
     Я шел себе мимо. Малой сидел на пне и зеленел бутылкой. Маленький скин.
В  черном капюшоне. За спиной  у него была стена в диких  надписях  и  ярких
разводах. Он наклонил бутылку и полил песок. Песок искривился.
     -- Ты чего? -- спросил я. -- Горько?
     Он кивнул с неподдельной гримасой:
     -- Противное, не привык пока.
     -- У  меня то  же самое,  -- подбодрил  я. --  Лет до  шестнадцати пиво
горчило.
     Он резко вскочил, взбалтывая бутылку. Выругался и, обернувшись, швырнул
о стену.
     Пена со стеклом отекли вниз.
     -- Лучше гаш мутить. -- Он потирал ноздрю вздернутого носа.
     Я кивнул.
     -- Твердого? --  удивился  малой и зорко окинул дворик: -- А  че? Место
непалевное... Тебя как ваще?
     -- Серега.
     -- Артем. -- Светлые глаза в ворохе ресниц. -- Ловандер-то е?
     -- Сотка.
     -- Покажь!
     Я взмахнул в воздухе купюрой.
     --   Чур  вместе  раскуриваем.   --  Он  сцапал   купюру  и  спустил  в
штаны-камуфляж.  --  Просто  с  табаком  смешаем,  --  и   встряхнул  черным
капюшоном, и выскользнул на волю его голый череп.
     Розовыми пальчиками малой развернул серебристую фольгу. Комочки гашиша.
Распотрошил папиросу  и стал ее пичкать гашишевой пылью.  Мы дули.  Я вдувал
напряженно,  до  темени в глазах,  и поймал на  себе его пристальный взгляд.
Этот скин меня буравил своими ясными гляделками.
     -- Ты! -- спросил я, теряя потоки дыма. -- Как жизнь молодая?
     --  Давай! --  он  выдернул  папиросу.  Обхватил  расхлябанным  ртом  и
дососал.  -- Тут  немного осталось,  -- выдал  мне фольгу. --  Захочешь, еще
набьешь.  Цигарки   возьми.  Ну,   почапаю,  --  и  быстро   почапал  прочь,
отплевываясь.
     Тоскливо дымил в песке окурок.
     "А че? Может, еще?" -- думал я.
     И стал мять папиросу. Табак, высыпаясь, полетел. Я забивал. Не глядя по
сторонам. Я сжал  губы и поволок в  себя тучу. Горько  поперхнулся,  слезами
облился...
     Я  двигал  по Малой Никитской, когда смех нагнал меня. Я видел, как  от
гашиша гогочут подростки, но никогда не думал, что  такое возможно со  мной.
Голубела  вдаль мокрая  улица.  Было  совсем  не  весело,  я  пробовал  губы
удержать. Но мощный хохот меня уносил. Так, смеясь,  я скользил по улице.  И
тут  я наткнулся. Лежит солдат. Зеленая форма. Кровь плыла по лицу, по шее и
стекала за пазуху. Рядом на корточках сидел другой солдат и теребил:
     -- Сане-ек, встава-ай! Подымись!
     А  Санек  охал   сквозь  красный  ручей.  Я  попробовал  руками   сжать
расползавшийся рот. Завопил кавказец-умора... "Беспредел! Беспредел это!" --
сиял он лицом обвинителя. Глаза его округлялись, как у барана. Второй хач, с
топориным профилем, рвался к  лежащему.  Очевидно, солдат жутко ему нагрубил
-- и вот  теперь  расплатится!.. И  получил  с размаху, и еще  получит. Хача
удерживали мужички, на хача  наседала громкая тетка, она  слепила ему в лицо
каким-то удостоверением, распахнутой коркой...  А  в стороне  лохматый  бомж
оперся о костыль и равнодушнейше мигал.
     Я  давился смеховой  икотой! Рот расстегивался! Я  мелко дрожал губами,
удерживая губы, но напрасно... Хохот! Солдат все охал, охал, а другой солдат
поднимал его, бормоча... А я уносился с хохотом вдаль.
     Вот до чего доводит хэш.
     Так что никакой легализации никаких наркотиков!
     В этом месте, читатель, надо  сделать признание. Один раз  я на наркоте
заработал. Не важно, что там было. Получил выручку. Мерзкая махинация.
     Это был мой желто-багровый, в вонючих дымах города  месяц ноябрь. Я зло
вступал в  девятнадцатую  в  моей  жизни  зиму.  У  троллейбусной  остановки
напротив "Интуриста" лежал  мужчина. Неподвижно. Мне показалось, на  груди у
него сложены руки. Но не в гробу, на сером асфальте он застыл -- туловище на
тротуаре, ноги на краю дороги.  На  остановке был  народ,  все  сжались  под
стекло, как будто идет дождь, хотя был мороз и садилось оранжевое  солнце. Я
приблизился. Оказалось, это не руки, они-то раскинуты в стороны, а собачонка
сидела у него на  груди.  Сидела  на груди, светло-коричневая, вбирая в себя
прощальное его тепло. Вот это да!
     Под впечатлением трупа я вошел в кафе. С. Шаргунов -- черная с круглыми
пуговицами  куртка,  из  нее  выглядывало  синее  горлышко   свитера,  модно
сплетенный,  не свитер, а  синяя  кольчуга. Я заметил их за столиком, троих.
Мафиози  меня тоже  заметил. Маслянистые  глаза его ужаснулись  (может, труп
наложил  на меня оттиск)... Мафиози стал суетливо рыться в кожаном кошельке.
Остальные двое...  Один --  это был  его и шофер, и охрана -- спортивный,  с
узким  лицом. Другой -- лицо,  состоящее из лоскутков. Все лицо из лоскутков
мяса,  некогда взорванного, полагаю.  Сам Мафиози, толстяк в черном пиджаке,
все еще рылся.  Ага,  вот  уже  вытащил  в полумглу  кафе  несколько  купюр.
Протянул  их мне, и тут  с шелестом на  стол у него выпала  русская бумажка.
"На,  возьми  и это!" --  пугливо сказал он.  Я не отверг.  "Ну,  давай!" --
кивнул он.  Влажная мякоть  руки накрыла  мою руку.  Я  вышел  в темно-синий
ветреный город.
     "Ах, Мафиози, вас еще  повесят!" -- напевал  я  в такт  ветру.  Хотите,
товарищи, повесьте и меня, лишь бы не  было этих Мафиози. Буду раскачиваться
на ветру. Лишь бы рядом Мафиози, грузный, поскрипывал. Ах, если бы вместе со
мной ушла и эта эпоха драгс!
     Наркотик -- враг. Часто хочешь нырнуть вглубь за неизведанным, надеясь,
что откроется  тебе  что-то  самое  важное  и  все объяснит  сразу.  А когда
разжимаешь руку, не жемчуг  обнаруживаешь,  а жабу или скорпиона... Проблема
не в том, подсел ты или соскользнул.  Наркотики выбрасывают в сферу распада.
Каждый прием как клиническая смерть. Смерть на идейном уровне. Многие, и мои
друзья тоже, превращаются в живых мертвецов. А я отказываюсь!
     Если пойти по Никольской улице, выводящей прямиком на Красную  площадь,
то  окликнут: "Вы  ничего не  искали?"  Уважительно, на  "вы"  заговорили...
Ничего не  искал!  Таджичка, румяная, с узкими  медовыми  глазами, коснулась
краем балахона:  "Вы ничего..."  Стоят  на тротуаре  пацаны  зла. Пересохшие
ржавые  рты.  В большинстве  сами  сторчались,  на  дозу  себе зарабатывают.
Мрачные костистые рожи, и только вопрос цедится сквозь зубы. Девица в черных
очках,  черный рюкзак за спиной. На  бомбистку похожа, длинный  нос  слащаво
лоснится. "Вы ничего...?" -- и солнце в очках сверкнуло.
     А всех  ослепительней  два бомжа, старик и старуха, в тряпье. Лишь утро
свой поднимает  жар,  они уже на тропе.  "Вы  ничего..." -- чумазая,  шепчет
старуха адова, быстро  крестообразно  черные пальцы складывая. Низко  платок
надвинут, глазик сощурен тонко.  И безобразный винт хмуро хранит  котомка. А
дед сидит на гранитном камне, босой, да-да, босой, и за пазухой под холщовой
тканью героин, простой, как соль.  И в гущу опять  икает седой бороды волос:
"Н-ничего не искали?"
     Я вдумался в вопрос.
     НИЧЕГО!
     Ты, наркоман, для  жизни осипший и охрипший, с температурным огоньком в
глазах, продутый потусторонним сквознячком. Отвергаю твой стиль.
     Какие-то вы  все -- и наркоманы, и наркоторговцы -- твари подпольные...
Хищные, дерганые тараканы. Самодовольные слизни. Ваши наркотики мне противны
не просто как вещества, а как идеология. Отвергаю.
НАШИ ДОРОГИЕ,
     с большим приветом к вам семья Судейко!
     Во первых строках нашего письма напишем пару слов  о том,  что получили
от  вас письмо,  за  которое  вам  большое  спасибо. Из  письма узнали,  что
мама-бабушка  нарушила  ноги, а  мы  ее ждали к нам.  Теперь когда они у нее
заживут...  Ноги-то старые,  плохо  дело. Может, к весне  заживут.  А может,
Сережа приедет, посмотрит, как мы живем.
     Пока мы живем троем: Петя, Андрей и я. Может, они уйдут в свою квартиру
весной.  Андрей учится в  десятом классе, учится средненько.  Он ГЕРАИНТСИК.
Колет  себя. Везде  лечили,  ничего не  помогает.  Петя работает. Тоже часто
болеет,  простывает. А  про  меня нечего говорить.  Вся  больная,  так, хожу
потихоньку. Ну вот и все. Писать больше нечего.  Оставайтесь живы-здоровы. И
мы остаемся в таком духе.
     Тамара.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПРО МЕНТОВ
     Ну  а менты... Вечное соревнование у  ментов с уголовниками: повадки те
же, песни те  же и рыла те же.  Рядовой нормальный человек  для мента -- это
объект надругательства, фраер, лошок...
     На проходной телевидения стоит мент.
     -- Извините, у вас здесь одна проходная? -- спрашиваю.
     -- Не-а... -- Лупоглазое рябое лицо.
     -- А еще где?
     --  Тебе  че,  в рифму  ответить  или  как?  --  тянет рябой  и поводит
ярко-черным автоматом.
     Ах ты  сука,  думаю  я,  мусорская...  Почему  они  смеют  хамить?  Они
энергично сеют сорняки зла. Что за структура такая -- серая рыба,  протухшая
с головы до хвоста!
     Даже жаль их иногда: каждый день надевать свой серый армяк и ходить под
неприязненными взглядами  целой  страны.  Как будто  враги  народа. Но  сами
виноваты. Сами себя так поставили.
     Меня поставили лицом к  стене. Трезвый и веселый, я шел сквозь  ночь по
городу. Пряная  весна, шар луны. Меня поставили лицом  к белесой стене Музея
Шаляпина, и я вдыхал  известку.  "Ноги шире! -- Сапог бил по ногам. -- Шире,
бля, сказал!"
     Менты, вы достали народ!
     Еще  одна  из  историй.  Зимний  путь. Беленькие сугробы,  выдолбины  в
ледяной коросте...  Чудовищными зевками я вытравлял из себя алкоголь.  Мороз
принимал мой пьяный пар. К огненной витрине закрытого магазина примерз мент,
он смотрел  закусив губу. Взъехав на тротуар, индевел милицейский "воронок".
Ментовская  рожа  была  как апельсиновая шкура. Сплошные  оранжевые поры под
серой заснеженной шапкой.
     Он махнул рукой:
     -- Документы ваши.
     Я протянул паспорт, и он придирчиво удостоверился. Рация трещала у него
на поясе.
     -- Ну че, епты, поехали...
     -- А что такое?
     Он  зверски исказился,  подал  знак.  Матерясь, выскочил  второй  мент,
долговязый мальчишка, -- размахнувшись, хлестнул меня дубинкой.  Главное, не
падать, знал я. Тогда будут бить и волочить. Я шатнулся, кривясь от боли.
     -- Давайте договоримся, -- сказал я быстро.
     -- Ну? -- Мент выжидательно сложил губы трубочкой.
     Я дал ему триста  рублей. Он скомкал деньги и сунул в карман тулупа.  Я
забрал паспорт.  Паспорт красной  ледышкой прилип к  руке.  Я шел  и ударами
ботов разбивал  на  ходу  мелкие  сугробы. Бил я  снег, и снег разлетался  с
беззаботной легкостью...

ПИДОРЫ
     В  шестнадцать  лет  я  лишился   невинности   в   объятиях   питерской
проститутки, а в  Питер из Москвы  и  назад домой  я  ехал  с остановками, с
полустанками и  прогулками.  Тверь, ночь,  поблескивает  витрина  "Свадебной
одежды", а  чуть дальше -- мост и  под  мостом черная вода. И дерево  растет
толстое, корявое, я по  нему взобрался,  и сухо отпадали  болячки коры. Была
ранняя  электричка,  алая  зорька за окном и мокрые косогоры,  сидят мужики,
едут  косить и пьют  из  горла водку. Деревня Окулово, старый  серый вокзал,
пыль  носится, просвеченная солнцем,  я побрел за вокзал. Асфальтовая дорога
взлипла  на солнце  и  клеилась  к  подошвам  моих босоножек, до  сих пор на
подошвах у  меня асфальт.  Я купался в  серебристом  озере и  сох на солнце,
отбиваясь от слепней. "Как озеро называется?" Никто из местных не знал, как.
А в  Питер я прибыл с пыльными ногами, шла любовь с проституткой,  ноги  мои
скользили по простыням, оставляя серые следы.
     И  вот,  насыщенный  воспоминаниями,  я сошел  в Москве на вокзале, а в
метро попал на последний поезд. Безлюдно  было,  только напротив двое  сели.
Мальчик  и мужчина. Мальчик сосредоточенно уставился в пустоту,  лопоухий. А
мужчина откинулся и глаза сонно закатил. Потом он на меня глянул, я на него.
Я  был  обгоревший,  с  красными  губами.  Он засмеялся и пересел.  "Пойдем,
Сережа", -- перетянул  он  и мальчика.  У мужчины  сияли  глаза,  он  нервно
улыбался, каждая улыбка резкая, как порыв ветра. Зубы в желтом налете. "Тебе
тринадцать?" -- спросил он, ерзая. Я подтвердил, забавно считаться моложе.
     -- А я учитель бывший. Вот  подцепил. -- Он показал зубами на мальчика.
-- Беспризорник, на вокзале жил. Правда, Серень?
     Мальчик угрюмо отмалчивался.
     --  У  него  документы украли, он ехал к  тетке, в деревню в Татарстан,
теперь на вокзале ошивается. Серень? -- И он щипнул мальчикову щеку.
     -- Ну, -- мотнул головой Сереня.
     И снова вспыхнула улыбка миссионера:
     -- Отоспится у меня, ванну примет, в карты порежемся. Слушай, а давай и
ты с нами?
     Я  выходил на  Киевской, и они  со мной, мы были почти  соседи,  сели в
последний ночной автобус.
     -- В карты поиграем. Ну же, ну! -- горячо увещевал  мужчина. -- Все! Ты
уже  согласился.  --  Он   дернулся  к  беспризорнику:  --  Уговаривай  его,
уговаривай! Он твой тезка. А? -- Угроза метнулась в голосе.
     -- Ну поезжай с нами, -- забито выговорил мальчик.
     --  Активнее проси! Мы тебя просим. -- Миссионер цапнул меня за локоть,
а я уже выходил. -- Куда? Мы же вместе!
     Я  вышел, автобус  тронулся  дальше,  и  тут  сцена из  кино:  медленно
уплывает  автобус, а  за  стеклом мужчина вдруг  опрокинулся  на мальчика  и
истово целует его взасос, голову  ему об