хватив руками. Исчез автобус, и лишь
ночью ночь...
     А недавно в зимних сугробах у гостиницы  "Москва" я увидел толпу детей,
простодушнолицые, пухлоротые.  Их  растлили,  в  пидоров  превратили. Мелкие
несмышленыши. "Дядя, дядя. -- Они хватали меня за брюки.  -- Проведем ночь?"
Друг  друга за  члены лапают  под курточками. Нюхают клей,  носы  окунают  в
пакет. А  рядом деловитый хмырь в черной кожанке покуривает, присматривая за
галдящим товаром. И мент тут же, равнодушно-сытый.
     Я проснулся от сильных рывков. Дверь машины была распахнута, и мой друг
Стас  вытянул  меня за собой. "Сэрж!" -- бормотал Стас, увлекая  к  фонарям.
Фонари  краснели  над  воротами.   Голубыми  волнами  переливалась  неоновая
вывеска. Ветер закрутил и понес нам навстречу снег. "Сэрж!" -- смеялся Стас,
а  вокруг  был  густой  мороз, под  такой мороз вытягиваются  сосны  и  волк
перебегает заснеженное поле.
     От  столиков повернулись брутальные  влажные  морды, хрящевидные  носы,
глубоко засаженные глаза.
     -- Не  хотите  мине-ета?  -- потянулся  встречный мужик в  обтягивающих
лосинах. На голове парик в блестках.
     Я покачал головой, а Стас хихикнул.
     -- А почему не-ет? -- Мужик говорил, будто полоскал горло.
     Типы в  пестрых тряпочках, с водяной размытостью лиц. Всюду зубы, губы,
слюни...
     -- Все смеешься! -- зло сказал я Стасу.
     --  Наревусь еще  в  аду,  --  пробормотал Стас  с  каким-то  нездешним
акцентом.
     Преисподняя... Старичок,  вылитый  Калинин, в костюме-тройке, аккуратно
седобородый, в пенсне,  расхаживал. Высматривал  себе парочку. Ручки заложил
за  спину. А на подиуме извивался  негр,  лоснящийся, в золотых трусах. То и
дело  приближался  к  обрыву,  ему  совали  в  трусы  купюры,  оттягивали  и
захлопывали резинку трусов. И он оттанцовывал в центр подиума.
     Мы сели со Стасом  за столик,  пили. Я  обводил глазами  это помещение.
Из-за  столиков  меня пронзали взгляды. А через некоторое время навис чей-то
голый  лоб. Дядька  лет пятидесяти, а за  ним  плавно, с  чутким самолюбием,
опустился парень,  бобриком  стриженный,  в  бусинках пота. Графин  водки  и
рюмочки...
     -- Студенты?  -- спросил старший, похожий на рыбий скелет. -- А слыхали
выражение: привычка -- вторая натура?
     -- И? -- сказал я.
     -- Шо ты думаешь, я пидором от большого желания стал?
     -- Почем я знаю.
     -- Кончай  базарить, Маманя! --  подтолкнул ногой  младший старшего,  и
подпрыгнул и зазвенел стол.
     --  Тихо,  тихо, Николя. --  Маманя отмахнулся рукой,  едва  не саданув
дружка  по лицу. -- Да если б  мне раньше сказали, шо я с мужиками буду... Я
бы  на  месте порешил, не  рисуясь,  кто мне это сказал.  Эта  молодежь,  --
показал  глазами  зал, --  мне, если хошь, совсем  посторонняя! Они тут ради
забавы друг друга тискают...
     -- А вы как? -- осведомился я с прохладцей.
     -- Да мы... Все не от хорошей жизни!  Может, вышли мы,  как  говорят, с
вредными  привычками,  а  себя  не  теряли.  Николя  подтвердит,  бывало,  я
некоторых... я их... просто по-черному... --  При этих словах младший  криво
усмехнулся. -- Но шобы самого меня... Не нас опускали, а мы опускали! Понбял
разницу? Поня-ал? -- Он тоненько подвыл.
     -- Понятно,  -- отозвался Стас. Он сидел головой к кондиционеру,  и его
легкие светлые волосы шевелились, как большие пауки.
     -- Понятно... Шо тебе понятно?..
     Резко наступила  тишина.  Младший осушил  рюмку водки и  вместо  закуси
высказался:
     -- Маманя, ни они тебя не знают, ни ты их... Кончай ты, епты.
     А лицо старшего уже исказила забава. Он сжал тупо сиявший столовый нож,
покрутил им и повел на дружка.
     -- Ага-га-га, -- разевал он рот.
     -- Я  тебе, га-га,  этим графином по голове ща! -- предупредил Николя и
выпил еще.
     Маманя, гогоча, вел нож. Худая  рука, выбиваясь из  рукава, ползла  над
столом.
     -- Заре-ежу, заре-ежу ведь, -- привстал со стула. -- Ты ведь знаешь. --
В голосе затеплилась пугающая ласковость. -- Да, Николенька?
     Я встал,  и Стас  за мной.  Стас  повлек меня в  темноту. Темная узость
коридора,   воздух   душный    и   липкий,   несло   одеколонами.    Публика
переглядывалась, блестя белками. Из кабинок шуршала и стонала возня. У стены
выжидали  свой черед. Какой-то юноша привалился к  стене и, вздернув  майку,
обнажил  тоскливую грудь.  Ад в прямых,  средневековых  его изображениях.  И
постоянно жалобно хлопали двери в кабинках, вываливались одни и устремлялись
другие. И чего-то  рыщущая вереница брела по узости коридора. Все толкались,
как же иначе в такой тесноте, задевали друг  друга, превращая это в щипки, в
поглаживания... Тьма. Сзади чья-то рука сжала мне ягодицу.
     Я вырвался. "Все, Стас, пока". И я пошел прочь.
     Прочь, прочь!
     Я помню,  волосатый  доктор. Обычный профилактический осмотр. Он лез ко
мне подлыми  короткими руками.  Волосатые  руки высовывались  из-под  белого
халата, на смуглом запястье горели золотые  часики. Он  близил ко мне рот, я
сказал: "Отстаньте".
     А он со мной делился заботой:
     -- Ко мне мальца привела мамаша, я ей говорю: "Вы подождите  за дверью,
что он,  ребенок,  что ли, пятнадцать лет". Я  пьяный  был,  плохо  помню...
Короче, я  ему говорю: "Соси давай". И  выходит, что потом он  мамаше  своей
нажаловался. Она в истерике, к  главврачу побежала... Чего они докажут? Мало
ли чего мальчишка брешет? Правильно я  сужу? -- И он отер лоб, и под мышками
халат у  него отсырел от пота. -- Подумаешь,  отсосал... И я  ему отсосал...
Ему приятно -- мне приятно... -- бормотал доктор, потея пряной кожей, нервно
смаргивая  под  очками. --  Твое  здоровье, милый мой. Не  будешь,  а я  еще
маленько... -- Он проглотил коньячок, сгримасничал, взял свою бороду в кулак
и крепко сжал. -- Ух, обожгла! -- И подмигнул мне: -- Все равно в могилу...
     Этот  человек  --  сырой,  грузный,  с  запахом  болота,  вздрагивающий
трясинами  своего тела.  Он уже сдох как  человек. И все же он смаковал свои
слова, он  сладко выговаривал их, подсюсюкивая,  и толстым  языком выпихивал
наружу.  Я подумал: его  язык...  Наверно,  при поцелуе  у этого языка  вкус
чернослива. Мне было пронзительно тошно.
     Я дунул из кабинета.
     -- Куда же ты, миленький? -- закудахтал доктор.
     А недавно я был на совещании молодых писателей. Подмосковный пансионат,
сидел я в  номере у  одного  из  парней.  И тут ввалился  гей-поэт.  Ему лет
тридцать, мигают глазки, весь он свален из шаров розово-улыбчивых.
     --  Скажи, а  ты голубой? --  спросил хозяин номера, Васька,  драматург
уральский.
     -- Я? Ну и что! -- И, подойдя к уральцу, поэт метнул ему руку в штаны.
     Драматург отстранился.
     -- Ну, когда я так тебе делаю, разве тебе не приятно? -- заискивал гей.
-- Разве нет? А для тебя? -- Он сунулся ко мне.
     -- Нет, для меня омерзительно. -- Я показал ему кулак. -- Педерастия...
Знаешь, что это? Это волчья ягода в заячьей губе! Скромнее надо держаться.
     Пока  я  ему так  выговаривал, он превращался в нежить.  Его  лицо  все
больше  просвечивало водой  и  наконец  сделалось водянистым пузырем. Стоило
царапнуть иголочкой,  как  он бы сдулся, выпустил из  себя дурную водицу. Он
раздувался, отворачивался, его вынесло вон из номера.
     То  ли  дело  девочки...   И   легкость,  и  нежная  игра,  и  обоюдное
проникновение речей. Мое предназначение --  в  любви к  женщине. Охватить ее
одним  порывистым взглядом, чуть  задержавшись  на  грудях.  Люблю  задорных
девиц,  курносых.  Люблю  блондиночек  тонких.  Властно  люблю.  Женщина  --
чернозем,  рыхлая земля в ожидании,  вся паром укутанная. Сечет ее  стальной
дождь! Мужская особь да женская -- все хорошо и ясно.
     А что такое педики?
     Я знаю, что сильно рискую, ввязываясь в эту тему. Ну а они? Они же прут
со всех сторон. Очень нахально ведут себя. Я заявляю: "Не люблю вас". Пидосы
имеют дело с  мужским отверстием. Они распространяют эманацию кала. Кал  под
маникюром ногтей.
     Народ их выталкивает  вон, инстинктивно. Лето, давка автомобилей, шофер
высунулся, сигналит  и вопит:  "Пидарас! Ехай  давай, пидарас!" Во, думаю я,
шагая по тротуару, ПИДАРАС -- жаркое народное ругательство...
ВЫПЛЮНЬ ПИВО, СЛОМАЙ СИГАРЕТУ!
     Не курю  я уже месяцев  семь и  подвешен  на нежной  дымчатой  ниточке.
Однако стоит  закурить  -- и, знаю, все начнется заново, опять я задохнусь в
табачной удавке.
     Двенадцати  лет  от роду  я на  даче  подобрался  к  палатке.  Мне было
неудобно покупать сигареты.  Такое же чувство должен испытывать любой в этом
возрасте.  Я  стоял  вроде  как  в  задумчивости  и смотрел.  Почему-то  мне
казалось, что продавщица на меня наорет, потащит за  руку к родителям  через
весь поселок, сцены  конфуза рисовались  мне.  Тут  к палатке подошла  баба.
"Ми-ил!"  -- позвала она. Вышла  продавщица, и  две  подруги стали  болтать,
подбоченясь, о том о сем. А  я как дурак ждал и все ласкал  глазами заветную
пачку. Наконец они распростились. "Чего тебе?" -- уронила продавщица. "Дайте
сигарет,   пожалуйста",  --   выговорил  я  порывисто.   "Каких?"  И  сделка
состоялась.
     Но та  пачка  меня  не  втянула  в курение.  Курить  я  начал позже,  в
восемнадцать, когда Алиса меня оставила. Курил беспрерывно, зажигая сигарету
от сигареты. Насильно окунул я себя в дым. И Алиса исчезала, и бежало передо
мной густое стадо лошадей, показывая лишь дымчатые крупы. Дым говорил мне  о
тщетности всего. Любила-разлюбила, все ерунда...
     Считается пошлым обличать курение. Но не значит же это, что надо на эту
тему заткнуться. Курение -- важнейшая тема в судьбе народа.
     Читатель,  позови свою волю! Прикинь,  мы с тобой будем драться. У меня
легкие,  у  меня  дыхание громадное,  простор. А  ты быстро скиснешь, воздух
станешь ловить жалобно. Потому что ты -- курильщик!
     Миллионы наших людей могут при  желании показать  себя. Вообще-то  быть
курильщиком -- хороший  повод испытать свою волю. Напрягай  мышцы,  сам себя
завоевывай.  Огрызаясь,   миллиграмм  за  миллиграммом  отступает  из  крови
никотин, вызывает безумные  состояния, а ты  выдавливай врага. Держись  -- и
уже  дыхание шире и  чище, и сердце четче,  и рассеивается  свинец.  И  зубы
улыбки белее!
     Я  заметил:  вдыхаешь  сигаретный  дым,  а  выдыхаешь  жизненные  силы.
Казалось бы, жалкий штришок -- узор дымка. Но вот закурил человек -- и сразу
видно: НЕ  БОЕЦ. "Не  боец", -- вижу  я. Расписка в своей слабости.  И  даже
подпись блекло  рассеивается...  Как ходят  курильщики, как я ходил?  Уныло,
согбенно.  Иронично кривится табачный рот.  Ноги подтачивает  дымок  -- нет,
лучше еще посидеть... Лучше еще покурить... Скорей, скорей,  сейчас сигарета
будет! Покурил -- осунулось лицо.
     Каждый  курильщик  зависим от хозяина. Покорно хватается за  сигаретку,
тащит в себя  дым. Что это за  бред: идет человек, зачем-то останавливается,
зачем-то закуривает. Хозяин доволен. И пацаны считают западло не курить: как
это так,  пацану --  и  не курить... И осыпаются искрами наши сердца, пеплом
летят головы. Беспросветное будущее у нас, у курильщиков. Вся правда о нас у
нас  внутри.  Если  легкие закопченные  и дыхание смрадное, все  с человеком
ясно.
     Включив компьютер,  я,  пока он зажигался,  пошел  покурить  на балкон.
Курил  в  одних  трусах,  ежась. Мне опротивело, и  я стал тушить цигарку  о
мокрый  карниз. Но вдруг стало жаль цигарку, я  судорожно ее раздувал. Внизу
была мокрая грязь. Взирая  вниз, я  почти бросился.  Я уже  почувствовал эту
грязь у  себя под головой, грязь касалась  моих щек,  и я испускал последний
вздох. Надо  исследовать связь сигареты и  самоубийства. Сигарета ввергает в
тоску смертную. Непрерывный суицид в душе.
     Я подумал о знакомых, кто что скажет.
     --  Шаргунов  выбросился из  окна,  -- скажут они, один  спеша  удивить
другого, не "с собой покончил", а именно так: "выбросился".
     Докурил -- и кинул цигарку.
     Вернувшись  назад  в комнату, я  сел к уже  заждавшемуся компьютеру.  Я
набивал  строки.  Передо  мной  сиял  экран  компьютера,  светло-серый,  как
пасмурное  небо, и черные  птицы  слов  летали  и щелкали все ниже  и  ниже,
предвещая дождь... Я оторвался от экрана, высунулся в окно и опять задымил.
     А ночью курильщик Сергей забылся  сном. Меня  донимал затяжной несвежий
сон. Кусками все было очень  правдоподобно. Снилась жизнь, с ее распорядком,
со сменой дня на ночь. Трое  друзей приснились -- два мальчика, одна девочка
--  и уламывали меня на совместный  суицид.  Зачем это? Да вот захотели быть
последовательны в  своем трагизме. "Не в игрушки играть", -- властно молвила
девочка. Я не отказался, я им обещал подумать, энергично кивал, сам решив от
них  смыться.  Помню  из  сна  щемящие, щенячьи свои ощущения. Потом игра  в
прятки...  И  туман рассеялся.  За окном  синел вечер, звонит  телефон,  мне
сообщили:  все трое  час  назад  повесились.  Как  завороженный  выслушал  я
известие.  Я ведь почти разделил с ними их участь. Но нет, они повесились --
да, все трое. Уже простыл их след, остывали их тела...
     Наутро  (приснилось  мне  и  утро)  пришли  другие знакомые,  живые,  и
началось обсуждение.  Длилась  жизнь во всей  ее  красе, а где-то  на втором
плане  безмолвно  валялись  трупы.  Во  сне  я  увидел  их  тайным  зрением:
пластмассовые  манекены. И, звонко обсуждая  случившееся, я  думал:  нелепая
ошибка!  Вы вышли, ребята,  дураками. Вы бы уловили  это, если бы воскресли.
Такой сон. Удушливый сон. Дым сигаретный плелся над этим сном...
     Читатель, разорви пачку,  разом переломи сигареты. И наступай смело. Ни
шагу назад,  не оборачивайся. Гони вон из  себя  дымные  полчища!  Курить ну
никак больше не хочется. Лену Мясникову поцелую чистейшим ртом!
     Как я бросил?
     А  просто,  шагая  по длинной улице,  понял:  пора бросать.  И,  помню,
задержал  глаза на  щитке с краю  тротуара. Из серии: "Здесь могла быть ваша
реклама". Изображение -- не рекламное, а развлекательно-городское. Белолицый
мальчик.  Кроха, учится  ходить, приветливая  ручонка  тянется, в глазах  --
пустота победы. И ярко-алая надпись трассирует: "А знаешь, все еще будет!" Я
зверски  усмехнулся. Сердце свирепствовало.  "Ура-а!"  --  распирало  грудь.
Пресная сигарета торчала изо  рта. Сжав  зубы, я  стоял, а напротив на щитке
был герой. Вспыхнула  зажигалка.  Рекламный  ребенок подмигнул. И я отбросил
сигарету! И все. Даже башмаком ее подавил.
     Все, больше не курю.  Сигарета  подкрадывается ко мне  во  сне. Во сне,
бывает, закурю -- и сгораю со стыда весь.
     Но есть еще одно  бедствие.  О водке-убийце слишком  много  говорили, а
сегодня  я  вижу  еще одно  бедствие  --  пиво,  пивко... Человек опивается,
взбухает  как на  дрожжах,  как  беременный.  А  экран  мигает разнообразной
рекламой. Вот  я гуляю по  городу,  и всюду  льет пиво.  Люди  в  подражание
рекламе опиваются  публично, они спешат скопировать рекламных персонажей и в
своем  восторге  переигрывают. Люди  на  улицах  --  сверхрекламны!  Толстая
девочка с мохнатым шмелем  родинки на щеке туго впилась в бутыль. Клерк, еле
передвигая ноги (коричневый галстук  съехал набок), испуганно взглатывает на
ходу.
     -- Какое? -- бледно обернулась от палатки молодая.
     -- Продвинутое, какое! --  грубо  оборвал  прыщавый муж,  он  покачивал
коляску, а в ней сидел и пузырил рот огромный розан-малыш.
     Во  двориках выстраиваются отягощенные тела, из сморщенных  хоботков --
пенистые потоки. Блестят мочевые стены, темные струи убегают по  запыленному
асфальту.
     В  этом питье  есть  обреченность.  Пьет  простудный  тип в  зеленушной
куртке, окончательно обрекая себя на болотную муть и хлюпанье ноздрей. Народ
подавляет себя, забавляясь хлопьями пены.
     Но ведь идет битва.
     --  Ну,  по  пивку?  --   просительно  заглядывает  в  глаза  спутникам
одутловатый парень.
     -- Да че-то неохота, -- отвечает второй, низкорослый.
     -- А че так? -- взорвался одутловатый.
     -- Да надоело пить, курить, -- внятно говорит третий с детским открытым
лицом. -- Сам пей.
     Вот,  вот  она,  битва,  которая идет  ежедневно! Я  против  чудовищной
зависимости... Выпить иногда пивка и неплохо, я против эпидемии пивной.
     Уж слишком много его  пьют. Мальчишки  бахвалятся: "Блин,  так  классно
вчера  набухались".  --   "Че  брали-то?"  --   "Да  „Классического"".
Набухались.  Набухли,  как  бутоны.  И я  иду позади их навеселе. Уже вторая
бутыль. Хлебаю, смотрю на мир  и плавно засыпаю. Пропадаю  по кусочку. Глаза
закрываются  сами  собой. Туманная  зелень, мякоть мира...  Слякоть  хлюпает
внутри.  Водка  хотя бы бодрит. А пиво можно  пить сутками, как будто  оно и
выпивкой  не  считается. Размякло  нутро,  бурчит желудок, на  глазах  пена.
Прощайте,  бодрость  и  жизнь. Губастый миропорядок меня поглощает.  Но  эта
мягкая  удовлетворенность  --  иллюзия, а  за ней нежнейший трепет... Трепет
превращения в червя!
     Вот о  чем я думал, сидя  в  клубе-подвале  на Чистых  прудах.  Шуршали
деньги. Шип сигареты. Желтый глоток. Рядом тянулся вырез в стене. Этот вырез
мог служить стоком, но оканчивался стеклом. Оконце вело на асфальт, под ноги
прохожим,  -- шаги, дождь...  Беззвучно проплывала обувь. А что, если стекло
разобьется? Я представил. Грязные потоки  грохочут по  столам. Машина обдала
сидящих,  подросток,  пробегая,   уронил   ботинок.  Паника,  потоп,  модный
"Мартинс", как черный жук, на столе.
     От  этих фантазий  меня  отвлек  нищий.  Он проник в клуб, бородатый  и
истрепанный.  "Сыно-ок, -- начал  он. --  Мне  не выжрать, чаю  мне". Я  ему
заказал чаю. Принесли пошлую прозрачную чашку, увитую стеклянным бредом. "О,
ты мне чашу преподнес",  -- заявил нищий. Он густо отпивал: "Горячо-о!", а я
пиво пил. Мы сидели вместе. За соседним столиком веселились молодые. Один из
них, поворачиваясь, -- бледные кудряшки, розовый смех  -- вдруг... наткнулся
на моего нищего. Розовое лицо исказилось. Смех замер в зубах огрызком, глаза
перескочили  на  меня --  заискивая. Свойский взгляд.  Приглашение  высмеять
нищего.  "Откуда?  Для чего?"  -- вопрошали  голубые глаза. Я отвернулся  от
юноши.
     Жирно блестели стены, духота обволакивала. Было видно, как пузыри дождя
тепленько хлюпают там, в вышине, и это хлюпанье придавало окружающему особую
завершенность.  Я все чаще задирал голову и каждый  раз, когда нога пешехода
заслоняла стекло,  ощущал остановку  дыхания,  ночь дыхания. Я переводил дух
лишь с  просветом в оконце. Пил я кружку за кружкой и все полнее ощущал себя
свиньей у корыта. Нищий удалился. А у меня даже щетина свиная, щекоча, лезла
из пор. Столбы в зале оклеены алыми афишными листами. Черные аршинные буквы.
"Убей, убей..."  -- вычитывал я. Неужели?  А...  "Убей  зверя  в  себе",  --
разобрал наконец. Вздохнул. А за соседним столиком, упившись, хрюкали.

РУСАЛКА
     Мой спутник Стас...  Он как выброшенный  переспелый  кусок  манго. Мать
родила его  и  сразу  умерла  от  рака крови,  воспитывал  отец,  полковник.
Позднесоветский кагэбэшник, сидел  себе в Югославии, не рыпался,  всю  жизнь
провел в бабах и запоях. Разжиревшая громада, нажрется и бродит по  квартире
с  бабьими  сиськами  и  бабьим стенающим  голосом.  Жили на  Котельнической
набережной,  сдают апартаменты иностранцу. Ну и каков Стасик,  этот золотник
молодой? Несется в огненном кутеже. За ночью ночь, из мглы в мглу, из кабака
в бордель, сдабривая алкоголь порошками... Жги-гуляй!
     Мы с ним и жгли, и гуляли! Как-то раз в клубе гляжу: его лупят по лицу,
он   упал.   Я  подбежал  спасать.  Но  Стас  уже  поднялся,  кровавые  губы
расплываются и обхватывают бутыль. "Му-у!" -- вырывается изо рта. При мне он
ссал в  метро.  "Я  же  не  виноват.  Писить хотелось".  Пристроился в толпе
пассажиров,  выпростал  член  и по  капельке выдавил.  А кроткие граждане не
шевельнулись.
     Отсыпается он до вечера -- и снова в бой! Модно одет, кофт