флаги с
черными лентами.  А  мама вела  меня по  Комсомольскому  проспекту в магазин
"Дары  природы". На витрине -- оскал волка, алая зевота медведя, в застывшем
полете  косятся птичьи  чучела...  Внутри пахнет  по-лесному терпко,  народу
мало.  Из  открытой  белой  кассы  улыбаются  две  кассирши.  Щекастые,  они
непрерывно лузгают семечки.
     -- Ой, Сережа! Смотри-ка, как вырос! -- взвизгивает одна.
     Вторая подхватывает:
     -- Да, вымахал. Не узнать!
     Так  всегда они встречают меня,  сплевывая  черную шелуху на  отдельное
блюдце.
     -- Сколько лет? Четыре? Жених настоящий! Невеста, поди, есть?
     -- Есть! -- отвечаю я гордо.
     Они заливаются довольным смехом:
     -- Как звать-то?
     -- Таня!
     Теперь  каждый  раз я обречен  отвечать на  их  смеющийся,  в  лузганье
семечек вопрос: "Ну как там Таня твоя?"
     Мама покупает рябчика. И разыгрывается уже знакомая мне сцена. Продавец
кривоносый,  с усталым  землистым  лицом.  Он  в белом  халате, а его  губы,
бескровные, бормочут: "Ешь ананасы, рябчиков  жуй..." Бормочет он не подымая
глаз, словно творя молитву. "День твой последний приходит, буржуй!"
     -- Что это значит? -- как-то не выдержала мать.
     Он испуганно сморгнул:
     -- Ой, извините, к слову пришлось...
     Но  вот мама отходит к другому  прилавку, и он, нагло заглядывая мне  в
глаза, повторяет: "Ешь ананасы..."
     Я не могу понять этих слов. Я жалуюсь:
     -- Мама, он опять...
     -- Не жалуйся на взрослых, -- сурово бросает он.
     Мы выходим, я несу  пакет с торчащим оттуда перистым  крылом. Прощально
смеются  кассирши.  Мы уже на улице,  идем,  идем,  умер Черненко, витринные
звери сверлят застывшими бусинами...
     Однажды стылым зимним днем я с другими детьми ползал по "паутинке", это
такое дворовое железное  сооружение из  четких  квадратов,  раскорячившееся.
Мальчик постарше, выразительное лицо, зеленушно-нервическое, как у арлекина.
Он  решил нас  повеселить. Он  начал переворачиваться, и тут --  о, чудо! --
застрял  НОСОМ,  упершись в ледяную перекладину.  Секунда  немого  ужаса.  В
следующий  миг  он  резко вырвался  и  спрыгнул  на снег. И из носа  у  него
закапало красным. Лепестками мака осыпалась и красила снег кровь.
     -- Снегом! Снегом надо! -- кричала подоспевшая женщина, мама  одного из
нас. -- Голову закинь!
     И  мы  принялись бросать  ему  в  лицо,  на кровавый нос,  белым рыхлым
снегом. Он уворачивался, рыдал. Кровь, снег...
     Воспоминания советского детства... Однажды дворовые девки научили меня:
"Если у машины рядом с номером написано: ССЛ -- это значит: Смерть Советским
Людям,  ССД  --  Смерть  Советским Детям.  На  таких машинах бандиты ездят".
Рассказанное долго занимало в моей  жизни главное место. Я все время думал о
бандитах,  боялся их, и  боялся  совсем не  так,  как  боятся просто  людей.
Бандиты устрашали меня до оледенения, словно вампиры, которые наведываются в
гости, когда тушишь свет. Я видел  их, бандитов, почти в каждой машине. "Что
ты  заглядываешь,  -- сказала  мне  мама  (я пристально  смотрел на  шофера,
дремавшего за рулем  „Волги"). -- Сейчас дядя выйдет и  тебя ПОЖУРИТ".
Незнакомое   слово   испугало   меня  до  потери  дыхания.   Сердце  на  миг
остановилось, по коже побежал лютый мороз.
     На последнем,  девятом, этаже  нашего  дома в  коммуналке жила  татарка
Раиса  с  крашенными  в  ржавый  цвет волосами,  а  с ней две  благообразные
старушки,  еще старинного воспитания.  Наша семья  относилась к  Раисе очень
хорошо, так же, как и весь подъезд.  Однажды мама попросила Раису посмотреть
за мной минуточку. Помню прохладу лестницы, она держит меня за руку. "Хочешь
конфету?" --  протягивает карамель  в мятой  обертке.  Ее голос -- фальшивое
умиление. Я отрицательно мотаю головой.
     Вскоре Раиса, чтобы получить жилплощадь, отравила своих старых соседок.
Ее раскрыли, судили, отправили в лагерь. В том же году  я  пошел в школу. "У
Коли --  сыр.  У  Шуры  --  шары.  Раиса -- убийца",  -- отпечаталось в моем
сознании.  И  тогда  же  возникла стойкая  уверенность, что  та  отвергнутая
конфетка тоже была отравлена. Я жил на втором, и этажи выше ужасали  меня по
нарастающей,  в  зависимости  от  их  приближенности   к  самому  страшному,
девятому. В  ночных  кошмарах  мне  виделись  блуждания  по  этим  этажам со
спотыканиями о ступеньки  прохладной  лестницы.  Часто, запрокинув голову, я
смотрел со двора на дальние темные окна ТОЙ, теперь уже пустой,  квартиры. И
эти темные окна были для меня как темные духи...
     Когда я учился в первом классе, к школе подъехала милиция, нам сказали,
что ищут бандита,  который прячется во дворе. Школьный двор был огромный,  с
мелкими  деревянными  избушками. Я  и  другой  первоклассник, Саша  Малышев,
стояли в коридоре. Мы ежились, наши  металлические  пуговицы отражали зябкий
свет. Сквозь окно мы смотрели во двор и были уверены, что бандит все еще там
прячется.  Он затаился, как волк.  И  действительно,  словно  подыграв  нам,
мужчина выполз из конуры-избушки  и,  торопливо озираясь, перебежал школьный
двор.  Мы  с Сашей  переглянулись.  "Это  он",  --  ничуть не удивившись, но
ужаснувшись, поняли мы и с толпой шумных одноклассников пошли на урок.
     Я  тащил маму к райотделу милиции, где под стеклом у входа висели шесть
фотографий. На  одной  половине  широкого  стенда  --  фотографии  пропавших
советских ребятишек. На другой -- три фотографии преступников, находящихся в
розыске. Это место  влекло  меня и одновременно  отталкивало.  Дети с ясными
глазами  и  полуулыбками.  Небритые  преступники  в расстегнутых рубахах,  у
каждого  --  по острому  кадыку. Приметы разыскиваемых бандитов  внезапно  и
точно   обнаруживались   в  лицах  прохожих.  Казалось,  преступники   здесь
неподалеку и могут убить меня  за то,  что смотрю на их  фото. Я был уверен,
что ребятишек на стенде слева украли именно они, преступники справа.
     Через  десять  лет  я пришел  сюда.  Блестели и  пролетали авто. Солнце
мгновенно  отражалось  на  стеклах  машин, и  чудилось,  будто  ловкие  руки
водителей  выбрасывают огненные шары --  разрывные бомбы из  боковых окошек.
Летел пух, и на ступеньках сидел милиционер, весь измятый. У отделения стоял
синий  джип с  открытым верхом,  и  бандит  выглядывал  из  машины стриженой
макушкой, как кактус  из  кадки.  А у  двери висел стенд, который никто и не
снял.  Там под пыльным стеклом  томились серые лица.  Сверху  было написано:
"Товарищи!", чуть пониже: "Их разыскивает милиция", совсем внизу: "Уголовный
розыск".
     Преступление,  потеряв таинственность,  стало  реальностью,  такой, как
белый   свет.   Но  за  стеклом  стенда...   там  преступление   по-прежнему
олицетворяло  леденящее душу зло, и  прозрачная,  но твердая грань  отделяла
человека от этого зла. Вокруг  были декорации,  а настоящая реальность -- за
стеклом. За стеклом жила, цвела, дышала моя Родина. Родина моего детства.

БАБА МОЯ
     Не забывай своих предков. Альбомы  храни в шкафу. Я люблю рассматривать
седенькие   фотки.   Дальше  мы  течем  чьей-то  красной  кровью.   Часто  в
предутреннем сне я чувствую, как каждой косточкой звенит во мне кто-то.
     Из всех  бабок  и дедок в живых  я застал  Анну Алексеевну.  Родилась в
поле, под  низким,  в  тучах небом. Лет шестнадцати от  роду пошла  замуж за
пацана из города Еткуля. В новом доме жилось обидно. Свекровь хищно щипала и
корила: "Беднота!" Сам пацан работал машинистом паровоза, неделями пропадал.
Как-то свекровь послала Аню на станцию торговать мочеными яблоками. А там по
своим делам  высадился Анин брат. Шел-шел, смотрит: сестрица торгует. "Ах ты
сродная  моя!  Разве  ты торговка?"  ("А  я  как  зареву!"  --  рассказывала
впоследствии  бабушка.)  Брат ее, ревущую, крепко увлек за собой в родной их
дом, всю дорогу они  сочно хрумкали мочеными яблоками. О, Анюта! -- губастое
сероглазое личико.
     Вскоре подвернулся второй  муж.  Иван  Иваныч.  Его  она  знала  еще  с
детства.  Он женился на ее  подружке, веснушчатой Маше. Но... В жаркий  день
1927 года Маша, приникнув губами к ручью, вместе с водой проглотила "конский
волос". Знала бы Маша, что некто  С. Шаргунов  про  нее  напишет.  Но она не
знала  ни  о чем.  Я ей  кричу  с  этих  страниц:  "НЕ ПЕЙ  ИЗ РУЧЬЯ, МАША!"
Напрасно, не слышит.  Можно  больше  шрифт сделать:  "НЕ ПЕЙ!" Жаркий  день,
сушняк  в девичьем рту,  жадность  к  потоку. На колени  встала,  нагнулась,
закатала подол.  Выхлебывает! "Конский  волос"  в ней уже. Впрочем,  не будь
этого  "волоса", не родился бы  я... Умирала она  тяжело, распухшая  горлом.
Лежала  с глазами, полными слез. Анна прощалась. Похоронив  Машу, Иван через
неделю сыграл с Анной свадьбу.
     Из бабушкиных рассказов:  "Ночью лежим,  а он меня  не трогает, к стене
отвернулся. Я  ему: „Чего ты?" Он: „Праздник  большой церковный,
нельзя"". При подобной религиозности Иван Шаргунов был офицером НКВД.
     Грохнула война, его отбросило под Ленинград. После боя  раздал солдатам
на  пятьдесят  грамм больше положенного.  Швырнуло на передовую,  в штрафной
батальон. "Дорогая Анюта!  Судьба моя переменилась  не  на  долгие  сроки...
Победа  будет  за  нами!"  -- писал он  в последнем письме. За  три  дня  до
освобождения из разряда смертников. И пошел в атаку... Пуля попала в сердце,
пробив и скомкав схороненную  там  фотографию  светленького  мальчика (моего
отца).  Деревенский  дитятя, простреленный пулей, возился  на  пыльном полу,
играл  в  войну.  И вдруг  зарыдал,  бросился к матери  на  кухню. "Что, что
такое?" --  "Папку убили,  папку  убили!"  -- кричал... Был больно бит,  но,
заходясь в отчаянном плаче, повторял: "А я же не виноват! Папку убили!"
     Сквозь  военные  годы  Анна   везла   дитя  из   Кировской   области  в
Свердловскую.  Устраивалась  работать   в   городках,   уборщицей,  в  серых
гостиницах за конторкой. При одном из таких переездов сына пришлось на сутки
оставить у бабы-яги. В  избе,  в тайге. Пускай баба-яга последит за малышом.
Волосатая  и  мордастая,  наклонялась:  "Я  тебя  съем!"  Мальчик светленько
сотрясался.  Горячо  клокотали   котлы.  Бабы-яги   тогда  еще  встречались,
невымершие и недобитые.
     А вот рассказ о колдуне.
     Он поселился на краю деревни. Высланный. Польская фамилия, что-то вроде
Войцеховский. Охотник. Смущал народ.  Умел  лечить, заговаривать пулю.  Деду
моему текло двадцать два, грамотный  (подписался на "Правду"), ходил в форме
с кожаными ремнями, пересекающими грудь крестообразно.
     Выполняя приказ, Иван зашел за  колдуном. С пистолетиком,  спрятанным в
кобуру.  Молодцевато  скрипнул  сапогами  и резко  приказал: "Собирайся!"  И
глянул на смутьяна стеклянно-голубыми очами.
     -- Охотника повязать явился... Так-то, Шбергунов, --  зловеще прошамкал
щетинистый Войцеховский.
     -- Шаргунов,  --  механически поправил Иван,  а нутро его уже неприятно
трепетало, как у дичи.
     --  Ну,  здравия  желаю,  товарищ  Шергунов.  --  Ситуация  становилась
абсурдной, а колдун уже тянулся, уже здоровую розовую  кисть опутывал  своей
гадкой водорослью.
     И произошло  нечто неприятное. Иван шарахнулся  в сторону,  потому  как
широкий сверкающий поток воды несся прямо на него.
     --  Ты  что,  Шергунов,  с  ума сошел?  А?  Давай колись,  Шергунов! --
вкрадчиво заговорила тварь.
     -- Вода. Вода.  Водица, -- бормотал  мой  бедный дед  сухими  губами не
комиссара,  но  мальчика-слуги.  Завороженно озирал  лачугу, полную  вязкого
солнца.
     Колдун  бархатно рассмеялся  и  лукавым  польским движением  подтолкнул
рослого гостя: "Все, мне некогда". И Шаргунов, околдованный, пошел вон.
     С этой минуты Иван Иванович лишился дара речи и даже как бы  одеревенел
--  двигался, но не как живой, а как вырезанный  из дерева. Целых два часа с
половиной, запершись у  себя  в комнате, палил из  пистолета во  все  стены,
смертельно напугав жену.  Вечером  снова  явился к  Войцеховскому -- там, на
тухлом бесовском месте, смог говорить, но до чрезвычайности заикаясь.
     -- Слушай,  ты! -- сказал Шаргунов (нет смысла передавать в тексте  его
заикания). -- Ты меня не донимай, а я ужо тебя как-нибудь да отмажу.
     -- Точно-точно? -- спросил колдун.
     Шаргунов кивнул. Он мог отмазать и в самом деле отмазал поляка.
     В  ту же ночь  колдун собрал в  шаргуновском доме шаргуновскую родню  и
заставил  стар  и   млад   дрыгаться,   хором  повторяя  непонятные   слова,
расколдовывавшие  Ивана. "Вроде русские, но  как-то почти  стихами и  одно к
другому приставленные, что чудо", -- вспоминала бабушка.
     (Недавно я зашел  в развлекательное заведение "ТАНЦУЮТ ВСЕ". Туда ходят
подростки, ночью никого не было, все подростки разъехались. Я прошествовал в
зал танцев.  "Луна --  на-на-на-на!" -- орал  динамик,  метался прожектор. Я
забрался  на  круглый  подиум. Заплясал!  Как я  плясал! Упоенно... Один  на
подиуме. "Луна -- на-на-на-на!")
     На рассвете дьявольский скач закончился.
     --   Шергунов,  а  Шергунов!  --  капризно   обратился  диджей,   гибко
гримасничая.
     -- Да? Что? -- испуганно среагировал Иван, уже не заика.
     -- А давай дружить?
     --  Давай,  --  глухо   согласился  молодой  коммунист,  вслушиваясь  в
предрассветный лай собак и пение собачьих цепей.
     Дружба не получилась. Через неделю началась великая война.
     А  я про свою  дорогую  бабушку  Анну. Она, темная,  класс образования,
рассказывала  прелестным  образным  слогом.  Ясный  окающий  выговор  журчал
скользким льдом. Изъяснялась вольно:  "И че это  я в рыбе больше всего люблю
голову! Очи выем, мозг высосу..." Каждое  слово округлялось под  языком, как
мокрый  снежок в  ребячьей  рукавице: "Я смерть одну хочу! Заглянет она, а я
ее,  как с ложки,  сразу сглотну".  Я  ей  показал  фото Гитлера.  Она долго
изучала усатенького Адольфа и вдруг принялась  кромсать желтым ногтем. "Чего
ты  делаешь,  бабушка!",  а  она  приговаривала,  отдирая  жалкие  лоскутки:
"Гадина! Мужа мого убил..."
     В 1997-м, девяностолетняя, навестила нас в Москве. Здесь -- болезненное
сочетание слов -- СЛОМАЛА ШЕЙКУ БЕДРА. Я ее привязал к стулу белыми платками
и свез вниз на лифте. Она перебирала желваками под дряблой кожей. Мы поехали
на машине  через рекламную столицу. Мелькали огни по  деревенскому  древнему
лику. Приехали на дачу, и там бабушка прожила еще три года.
     Я бывал  наездами на даче. Первым  делом  заглядывал к  родной старухе.
Скуластая, с волчьими глазами.
     А тридцатого декабря 2000-го я шлялся  по темени с местными. Вернулся в
дом, а Анна не спала.
     -- Тебя дожидаюсь, Серега! Сережка ты моя золотая...
     Попросила вина, я поднес ей.
     -- У-ух! Больно сладко. На, допивай!
     Я допил рюмашку.
     -- Ты, Серега, придвинь стулья к постели-то. Я ночью ниче не соображаю,
разметаюсь вся...
     Я придвинул, и над придвинутыми  креслами мы  обменялись рукопожатиями.
Бабушка трясла мою руку, обхватив двумя, костистыми:
     -- До свидания! До свидания, товарищ дорогой!
     А  наутро,  когда  я  стал  ее будить и поднял,  она  забила рукой, как
крылом. И глаза ее закатились, мычание сорвалось изо рта. Страшно стрекотала
вверх рука.
     Через двое суток она умерла. Веки прикрыты, я наклонился, в сером глазу
отражался дневной  свет. Поцеловал холодненькую  щеку. Подержал  бабушку  за
кисть, прозрачная кость, желтая дымка кожи.
     Утром мы с соседом тащили гроб, ноги увязали в снегу. Мы тяжело дышали.
Из ворот напротив насмешливо  следили за нами ребятишки. Автобус дернулся --
и тут, глядя на прокопченные фигуры крыш, думая о петухах, и курах, и козлах
бородатых, я и всхлипнул. Ну  а больше не  слезинки. Автобус трясло, по полу
ворочался лакированный гроб.
     Что сказать про отпевание... Оно, как перезрелая слива,  заполняет храм
изнутри  и давит. Пришел черед кладбища, где прощально открыли  гроб. Гордая
Анна  Алексеевна.  Сухая  морозная  поземка  неслась,  свечи  горели,  цветы
благоухали. Гроб  заколотили и опустили. Мерзло стучала земля. Какой высокий
звук! Словно небесный гром...
     А меня  замучила тоска, читатель,  припадки тоски. Черная-черная тоска.
Черный  инфернальный  рот  приник к левому соску  и  засасывает  мое  нелепо
булькающее сердце. Я выглянул в окно. И  такая тоска охватила сердце.  И тут
это со мной  приключилось. Грубые комья в горле.  Я  пытался вздохнуть, вкус
земли во рту, ноздри щекотал земляной запах. Кладбищенская глина... Я крутил
головой у окна.
     Хороши существа, не подозревающие о смерти. Прекрасны дети.  Девочки  с
прыгалками.  Девочки, взлетающие на качелях. Жрущие  моченые яблоки девочки.
Хорош мальчик Сережа,  плюнувший. Некоему  юмористу я в детстве... Он начал:
"Какой красивый ма-альчик!" А я ему плюнул в бородато-смуглое лицо.
     И я обращаюсь к потомкам. Вас нет еще.  Вы не  зачаты еще блондинистой,
красной изнутри мамкой Леной.  Орите, ребята, кидайтесь камнями  и стреляйте
метко. Всею жизнью своей громыхните: "Ура!"
     Не слышу.
     Громче!
     ...а-а-а!!!

ЕДА
     Я хочу вновь увидеть  мир надежным и ясным --  закрыть глаза, протереть
глаза, вернуть детское чувственное  восприятие жизни. Я  вышел  за  ворота и
замер. Гниет под ногой лист, бритвенно блестит за черненькими кустами рельс.
Мчится  зверь поезда. Гудок  так  близко-резок,  как вкус рябинины, оранжево
лопнувшей во рту. В пролетающем поезде  есть  что-то  трагическое. Как будто
вагоны  проносят  твоих покойных  знакомых.  Звучат в голове стихи нигде  не
печатавшихся   поэтов,  которые   декламировал  мой   крестный  Красовицкий:
"Молодость проходит  электричками  -- восемнадцать, девятнадцать, двадцать!"
-- и еще другие: "Вам здесь сходить? А мне гораздо  раньше... -- сказал он и
сошел с ума".
     Дохлая  крыса  лежит в  профиль на  земле. Вялое  ушко,  ветер  шевелит
кончиком хвоста. Ты дохлая, а я живой! Я перешагну. Я через эту крысу ощутил
полноту жизни.
     Бывало, люди  крыс  и ворон  жрали и  друг  друга...  От  голода.  Одна
старушка  с  тонко  прочерченным лицом  рассказывала,  что  в  ленинградскую
блокаду "я просто  металась  от голода! И  тут заметила в углу паутину. -- И
она  балетно повела рукой.  -- Я ее сняла, и с таким удовольствием  съела, и
изумительно подкрепилась!" Жратва -- важное дело! Марш челюстей и  насыщение
надо прославлять.  А голод надо ругать, голод  уродует, сводит с  ума. Ну  и
модная жвачка бессмысленна. Чавканье пустотой.  Жуют не прекращая,  без пауз
мои сверстники резину. Сплевывают. Асфальт весь в белых присохших плевках.
     А настоящая еда одухотворена. По-разному можно есть. Заблестеть  губами
и трескать  за  обе щеки.  Деликатно вкушать. Быстрое одинокое  насыщение...
Стыдливое прилюдное проглатывание...  Степенный  семейный  обед...  Еда  как
принуждение, детские ложки манной каши.
     Приезжаешь из города  усталый, еле дотаскиваешься до лесу, а  там  силы
все  прибавляются и  прибавляются.  Родина -- это грибы  и ягоды.  Ходить по
грибы,  по ягоды, по орехи -- сил набираться.  Найти гриб  -- одно из первых
чудес детства. Ощущение нереальности, когда ты его сорвал. Держишь за ножку,
и нарастает гул атомного взрыва.
     За  границей под душным  целлофаном стерильные шампиньоны.  А в  России
живая ширь грибов. Пенек с  опятами  -- целый домик  с  веснушчатыми детьми!
"Скользкие,  как цыганские дети", -- говорила одна девочка, промывая золотые
маслята.   Или  хрупкие   нежные  сыроежки,  точно  цветы  в  семье  грибов:
зеленоватые,  лимонные,  сиреневые,  красные.  Лисичка   похожа  на  зародыш
лисенка...  Подосиновик,  подберезовик  --  добры  молодцы,  приближенные  к
белому, его гвардейцы.  Белый --  царь грибов.  Гриб-удача,  настоящий приз!
Понюхаешь -- дух захватывает, весь лес вобрал он в себя.
     Иные   грибы   на  расстоянии  излучают   яд.  На  колышущихся   ножках
желтовато-зеленая  отрава  предупреждает  о  близости  бабы-яги.   Узорчат