совсем  отупеть, совсем
размякнуть  до состояния водорослей. И  хлебать  пиво,  нудно  обсуждая свою
"проклятую" литературу. Еще базарят про деньги. И хищно вздрагивают  на писк
мобильников. А деньги им на что? Чтоб забить больше гнилых косяков, и больше
пивной пены сглотнуть, и на десерт купить книжку давно сгнившего пидора Жана
Жене...
     -- Приходи в следующую субботу. -- Юноша  скалит жеребячьи зубы. -- Хэш
подвезут. Отличный хэш!
     На юноше глупая тряпочка. Травоядный...
     Ладно,  дуй свой  хэш,  вонючий, как горящая  палая листва.  Ну  а если
легализовать хэш? Как  же наш народ и юная  часть народа? Хэш убеляет мозги,
никакого просвета. Мозги --  как школьная  доска, закрашенная мелом. А у нас
меры-то  никто  не  знает.  Тинейджеры  от  хэша  зальются   хохотом  и  без
покусываний совести пойдут мочить всех  подряд!  Пройдет подросток, хихикая,
сплевывая и потрясая вырванным с мясом  скальпом... Чьим скальпом?  Да твоей
прокуренной гривой!
     Лучше умереть  -- отключиться сознанием  и сгнить в земле, -- чем гнить
заживо  и разную чушь гнать. Героям  же смерть  не страшна. За тело  свое не
тревожусь. Разъедание трупа червями -- это явление недолгое. Будет опрятный,
складный такой скелет. Плоть распадется, зазеленеют  кладбищенские растения.
Скелет  останется. Аристократично,  белая  кость. Даже сейчас, оценивая свои
речи  и жесты, я не забываю про свой скелет. Белый в  черных почвах.  Сверху
зеленый куст.
     Стеклянные двери метро в красной  и синей наклейках. Ближайшая красная:
"ВХОДА  НЕТ".  "ВХОД"  --  предлагает  синяя.  Кругом  пусто,  и  мне  бы не
задумываясь  толкнуть красную. Но я делаю лишний  шаг. К синей двери! Бездны
идеологии разверзаются. Упрямо я  толкаю синюю, ведь там  "ВХОД". Правильный
Шаргунов,   бодрость   сердца,   четкость   движений.  Миную  турникет   под
настороженным  оком  контролерши.  Жужжит отработанная карта.  Я  метнул эту
карту -- в черную урну, не на стальной турникет, как многие, а в специальную
урну... Придраться не к чему!
     Плохо быть плохим. Хорошо быть хорошим. Какие красочные  избитые фразы.
Мне  кажется, их слишком  часто повторяли  эти законы  жизни. Так часто, что
они,  нет,  не просто  истрепались,  с  них  уже  сорвана кожура,  рыдают  и
кровоточат.  Мокро  блестят! Юные  слова.  От  бесконечных  повторов  к  ним
вернулась  первозданная  свежесть.   ЧУВСТВО  ЛОКТЯ.   ИМЕТЬ   СТЕРЖЕНЬ.   Я
наслаждаюсь  их звучанием.  Слово ОТЗЫВЧИВОСТЬ всплескивает,  как  лужа  под
шинами авто... Отзывч-чивос-сть!
     Никуда  отзывчивость  не   убирается.  Автобусная  остановка.   Женщина
распласталась  на брусьях скамьи,  высматривая  что-то. Юбка задралась.  Сел
парень в кожанке, белесая шерстка волос.
     -- Я обмочилась...
     -- Чем обмочилась? -- сухо спросил он.
     -- Мочой. Вся.
     Она завозилась с пластмассовой бутылью, потом протянула парню:
     -- Ты не откроешь?
     Он безмятежно отвинтил крышку.
     -- Спасибо тебе, -- говорила женщина, она вливала бутыль в рот. -- Хоть
перед смертью наемся.
     Парень кивнул.
     "Чем наемся? -- думал я, тепло на них косясь. -- Что там за похлебка?"
     Я горд,  да,  горд  отзывчивостью  своей  натуры.  У  нас  целый  кусок
Фрунзенской набережной был отрезан для военных. Сразу  за моим сталинским со
шпилем домом  раскинулось Министерство обороны. Зимой я в белых вихрях гулял
возле министерства. Река через  набережную, замерзая, шла  волдырями. Метель
секла наотмашь солдата.
     --  Эй!  --  позвал он. --  Слышь, малый,  сгоняй  в магбазин. Шоколаду
купи...
     Рот его запекся желтенько по углам. Как будто куриная слепота расцвела.
Солдат-дежурный.
     -- Какого? -- Я растерянно запоминал.
     -- Да "Белочек" возьми штук пять...
     Я бросился со всех ног домой, выпросил у мамы денег и -- в магазин!
     Я скакал к солдату сквозь залпы снега.
     --  Ну?  --  кричал  он издали. Протянул  оледенелую рукавицу, выхватил
сласти. И отмороженными зубами впился в шоколад, роняя шелест упаковки.
     Моя  роль  была  исчерпана. Я от  него  удалялся, ветер  вонзал  в меня
любвеобильные снежинки...
     Пожалуй, надо еще про армию рассказать.
     Их  приводили  в  бетонную  котельную.  На свет из этой  серой  коробки
смотрело окошко, забранное решеткой. Внутри -- нестерпимо душно и сыро.  Они
были  стройбат.  Стройбат  -- звери в  армии, им  оружия  не  выдают, гласит
анекдот, и лопатами справятся... С ними  я, Маугли, с этими "зверями", завел
дружбу.  Песочница, где я игрался, была ровно  напротив.  Я перелезал ограду
двора и заходил. Голые тела подставлялись  под  самодельный -- поворачивался
ржавый  вентиль  --  душ,  пар  клубился, мат сплошной,  целая  орава мокрых
солдат, а  я  расхаживал  меж них. Их забрили ото всюду, с разных  советских
республик.  Были  желтые, коричневые, розовые.  Мне  улыбались.  Потом  они,
одевшись,  строились  перед  своей серой коробкой, и мы шагали под мякеньким
солнцем.
     Солдаты звали меня "командир", и я действительно командовал их маршем и
в такт помахивал  рукой. Я-то,  конечно, воспринимал  это всерьез. Не  знаю,
искренним ли было их нежное ко мне отношение. Они отправлялись рыть какие-то
траншеи. Я их оставлял и брел в песочницу.
     Да, свою тень на наш дом отбрасывало Минобороны, но  и  вблизи подъезда
No 2 дома был подвал,  ступени вели  вниз, там шили военную  форму. Дети, мы
забегали  и  видели  девушек,  согнувшихся над тканями  под стрекот  швейных
машинок.  Нас  гнали  негодующие  голоса.  А через  двор,  на  Комсомольском
проспекте, хмуро высились казармы... Там случались стрельбища, и таинственно
распространились   гильзы.   Лучшая   забава   детворы,  гильзы,  заполонили
песочницу,  путаясь среди  песка  и  песочных куличей.  Попадались  и боевые
патроны. Их я взрывал, роняя сверху булыжник и теряя слух  в миг сладостного
грома.
     С  солдатами  я виделся  опять  лишь  вечером.  Они  отдыхали, за  день
утомленные. В любом случае  я нес им пользу  -- конфеты нес, сыр, колбасу из
родительского  холодильника. Но не  покривлю против истины,  бутылку  водки,
которую они просили, я им из дома не вынес, побоялся.
     В один  из вечеров, когда они пили на моих глазах, я там и встретился с
дедовщиной. Вспотевшие,  прямо среди  этой средневековой котельной принялись
учить сослуживца.  Щуплый азиат  какой-то. Полагаю, дело не  в  том,  что он
нацмен, -- я  сказал, были  разные  оттенки их  мяса.  Но на  этого бедолагу
пришлись пинки, тычки, и вот обратились ко мне: "Дай ему затрещину, браток!"
Я  помню черный загнанный его взгляд. Но я не хотел отставать. "Провинился",
-- решил я. "Не  надо", -- произнес он ломано, но  тотчас был прерван чем-то
вроде: "Че вякаешь?"  Я  подошел  и под дружный гогот  шлепнул его по желтой
скуле. Ужасно.
     Пару раз  я  делил с ними их  трапезу. Выковыривал тушенку  из жестянки
одной вилкой.  Арбуз  ел. С детства я был приучен  к глупой брезгливости, но
здесь я был с ними плоть от плоти, слюна от слюны...
     Однажды  приехал,  урча,  грузовик, и  они  запрыгнули в кузов.  Все до
единого  махали мне, уезжая. Исчезли за поворотом.  Разве тот азиат только и
не махал. А так все. Моя армия. Я тоже им помахал.
     Больше  не  было  там  никаких  шаргуновцев.   Туда  вселились  кошачьи
семейства, и худая черная кошка юркала в решетчатое окно.

БЫТЬ МУЖИКОМ
     Мужик входит в вагон.  Запнулся  на железном пороге. И вдруг полетел  и
рухнул  с  размаху, ломая  человеческие заросли. На него враждебно шумят,  а
поезд  уже стучит по туннелю. Мужик стоит лицом к  дверям, крепкий, пузатый,
раздвинув ноги.  Он не  извиняется, ни на кого не смотрит, но словно сгорает
со стыда. Бледные раскосые брови  и  чванливая щеточка желтых усов. Взлипшая
рубаха. Из ворота плывет широкое красное лицо.  Губы  вспухли, как от удара.
Особенной обидой налилась нижняя. Горячее дыхание гуляет на этих губах.
     -- Ты еще на четвереньки встань и так ходи! -- прикрикнула бабешка.
     Ничего не ответив, он  еще больше  побагровел.  Ухмыляясь, зашевелились
пестрые пацаны, один из них как бы невзначай толкнул мужика под бок.
     -- Гондон! -- раздался приглушенный гогот.
     А мне послышалось "дракон", и я подумал: "Как метко!"
     Мужик не оборачивался, он весь раздулся. Он смотрел  прямо перед собой,
серые глаза сузились.
     -- Выходите? -- дунул ему кто-то в ухо.
     Он туго повел головой.
     -- На ходу не стой! -- взвизгнула прежняя бабешка.
     Мужик заурчал туманно... Но его вынесло толпой...
     Пламенная  гора, горя  щеками,  он вдавливался обратно,  когда дверь  с
резиновым чмоком  захлопнулась. И надо же,  как  назло, ему  прищемило кусок
спины вместе  с рубахой. Страх его охватил. Он вдруг  решил,  что в  черноте
туннеля этот кусок заденет какой-нибудь железкой и оторвет.
     -- Эй! --  надрывно  позвал он,  остекленив  глаза.  -- Нажмите кнопку!
Пущай откроют.
     Рыжая длинная девушка засмеялась.
     Дверь  приоткрылась сама  собой.  И, шумно выдохнув, он  утрамбовался в
народ. Его вжимали в  дверь,  давили на живот.  Ручейки пота  журчали  вдоль
круглого носа.
     Ехал уже полчаса. Несколько раз пришлось выйти, пропуская народ. За это
время  он  поменял  позицию  на  старую  --  лицом  к  двери. Туннель  давно
оборвался,  и  вокруг  поезда  растекалась открытая  солнечная местность.  В
вагоне полегчало, освободились места, но мужик не сел, а  все стоял, налитой
чугуном...
     "Русский цветок", -- думал я с тоской.
     Есть  своя  правота  за  хмурой мужицкой силой.  Мягкотелая  угроза.  Я
недавно  выругался на ментов.  Но  вдруг я зря... Менты  родные  наши,  наши
братья. С  нищеты  хамят и  пытают  и  обирают.  Любой  бы  так себя  повел,
обернувшись ментом. У меня пьянь ревет во дворе: "Слышь, я тебя загрызу... Я
к тебе, сука, ночью приду!" Мужик волочет мужика по двору  и орет: "Загрызу,
бля! Знаешь, что такое  грызть? Я тебя всего изгрызу!" И волочет по снегу...
И мент  в  кутузке тоже  так разойдется, что,  блин... Как вдарит,  так мрак
закипит!
     Но  мужик,   он  всегда  хозяин.  Сарай  запирает.  Рыбачит.  "Чтоб  не
последняя", -- опрокинул стопку.  Сквозь всю  жизнь держит  свой  стиль, как
атлант своды серого неба. Попробуй стиль мужицкий выдержать!  Дальнобойщики.
Охранники. Могильщики.
     Кладбище...  Тепло  во  мне  растекается  при  виде кладбища, где  есть
простор  растениям, а  летом насекомые густо сбегают по  березам. Могилки  в
однотипных  голубеньких оградах.  Пускай могилы поганят и переворачивают. Но
от  этого  кладбище  не  теряет  своего  приветного  вида.  Красная  звезда,
проржавелая. Каменный облупившийся  крест.  Я  всей  душою с кладбищем.  Над
кладбищем витает мужицкий дух.
     Я  представляю свое  погребение. Плачет природа,  лужа  на  дне могилы,
всхлипнул опущенный гроб. Поминки  с блинами и кутьей. Красные толстые лица.
Суетные  бабы,  блаженные  старухи.  Молодежь похихикивает.  И  налегают  на
огненную воду  задубелые  мужики!  Раньше  такая  картина  у  меня  вызывала
оторопь.  Я  раньше  предпочел  бы  пропасть без вести. Лучше  уж, думал  я,
пропасть и валяться в каком-нибудь городе Грозном и быть объеденным собаками
до морозных костей.
     Но сегодня я испытываю к кладбищу все большую симпатию. Лица на могилах
-- ни о чем не подозревающие, улыбчивые. И все  скрепляет невидимый мужик --
сторож  кладбища.  Похаживает  уверенно,  черные  сапоги,  голова в облаках.
Мужик-невидимка!
     Когда-то,  когда  меня  шатало,  я  ввалился  в  арку.  Заросший   двор
семиэтажки.  Дом нависал и мотался  веселыми  огнями. И вдруг краем глаза  я
ослеп.  Золотое окно! Окно  на первом этаже  отличалось от остальных.  Сияло
золотом сквозь штору. Я подпрыгнул, пьяно шипя, и звонко стукнул.  Занавеска
отдернулась.  В окне -- рыжий  детина. Он что-то пожевывал. Разобрал меня во
тьме и предупредил:
     -- Я ТЕБЯ УДАВЛЮ.
     И задернул шторку.
     Я?  ТЕБЯ?  УДАВЛЮ? Невероятно!  Меня  отбросило, поволокло...  Народное
действо меня увлекает. Могучее течение тащит меня по жизни.

ЧТО СЛУШАЕШЬ?
     Всю  жизнь  человека  можно выявить через  песни.  Врубить  на всю мощь
мелодии, какие звучали в ключевые  его жизненные моменты. Получится попурри.
От плаксивой колыбельной до отпевального сладострастия.
     Девчонка во дворе ударила меня дубиной. Висок  мой опух. Дома никого не
было. Я включил  радио и сел у распахнутого окна, моргая и морщась. Я плакал
и  ел помидоры.  Разрезая  их  пополам,  густо солил и поедал.  А  по  радио
передавали песню "Ах, вернисаж! Ах, вернисаж!". Я  не понимал эту песню. Мне
казалось, что певица  обращается к кавалеру: "Ах,  верный  Саш!"...  Длинный
ухажер  с  вислым  носом.  Он скучно  волочится  за  своей  любовью,  а  она
оборачивается  в блистательном оскале: "Ах, верный Саш!" И  протягивает  ему
свою сумочку. Понести.
     А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!
     Веселый ветер!
     Веселый ветер!
     Накрыла меня песня, я бегу, вскидывая коленки. Позади брошены родители,
а мы, сжимая красные  цветы, несемся к желтой школе. Комсомолки не  отстают,
они рядом,  и  на  сентябрьском ветру --  песня  про ветер...  Толстая школа
томительна. Запах горелой гречки. Светлая мутность стен.
     Мне уже тринадцать. Вечер накануне Нового года. Я за столом у родни.
     -- Почистил! -- Входит дядька,  он выпил  водки,  он горд делом. -- Все
дорожки, и у калитки! Сходи, Галь, глянь. Все сверкает!
     -- Ага, встану и пойду смотреть.  -- Крупная Галя притворно сердита. --
Скажешь тоже, Толь.
     Толю скривила легкая судорога, но он уже отвлекся на меня:
     --  Се-ерега! У нас с тобой глаза похожие. Я, когда  умру, явлюсь тебе!
Дай чмокну! -- нагибается.
     Я выпил, горячо в  голове и в  горле.  И вспыхнула  длинная  песня  над
резкими гадами огурцами, над рюмашками и картофелем в подтеках масла:
     Степь да степь кругом,
     Путь далек лежит,
     В той степи-и-и...
     Галя самозабвенно разевает рот. Муж встревает: "Не так поешь". Она бьет
его по руке. Пухлой ладонью! Ссорятся. Толя затягивает тоскливо:
     Вон кто-то с горочки спусти-ился!
     Наверно, милый мой идет,
     На нем защи-и-тна... --
     поперхнулся,  кашляет.  За  окном  гавкнул  пес,   пробегая  по  снегу.
Сонливость меня опутывает, морочит мне голову.
     Шестнадцать  годков. Попса! Я в подпрыгивающем тинейджерском  клубе. На
дискаче.  Пот, блеск... Упоенно топтал я свою еще летом издохшую невинность!
Блестели пряжки туфель,  бултыхались вспотевшие майки. Мы с Викой прыгали, а
за  стенами таял снег. У Вики лицо  полыхало, мы  целовались, а посреди ночи
она шепнула:
     -- Поедем?
     Мокрые огненные  перемигивания. Мы вывалились в  эту талую,  оглушившую
нас ночь. Поймали грузовик и  поехали ко  мне. Вика -- пэтэушница,  маляр по
профессии.  Люблю такое простое лицо,  которое можно спутать с тысячами лиц.
Стоит лишь сморгнуть, и забываю, как  выглядела девица... Обаятельно звучала
в кабине песенка:
     Женское счастье,
     Был бы милый рядом,
     Ну а больше ничего
     Не на-а-до...
     Попса! А  что это  значит? А  это  значит -- популярная музыка. Значит,
нравится  народу.  Конкретно,  ритмично вещает  попса  про  нашу жизнь.  Про
ревность, про нехватку денег для любимой девушки.
     Почему-то попсу принято ругать. Ругают  разночинцы, затюканные  простой
средой  и  выбившиеся в студенты.  Они  думают: их среда --  неудачна,  надо
стремиться к  "интеллигентному". И кайфуют под гитарные переборы, и мудреные
образы, и под блеянье...
     На  одном  дне  рождения я оказался в  обществе  недоумков.  Оживленные
разговоры  о   поездках  автостопом  и   "на   собаках".  И  тонкая   истома
коллективного пения:
     Как здорово, что все мы здесь
     Сегодня собрались...
     Дерьмо!
     Я  понимаю   трагедию  молодых  разночинцев.  Слишком  повязаны  они  с
прямолинейной средой, поэтому, когда слышат попсовую песню, им кажется,  что
эта среда посягает на них. А они хотят из этой среды вырваться.
     Но ругать попсу -- дурной тон! Белоголовая девочка с кисловатым запахом
худого тельца говорит: "Не люблю попсу", -- и тотчас ее лицо должно налиться
краской. Розовой краской позорища.
     Я  буду защищать попсу. У народа сильнейшее чутье. Человек ни на что не
претендует. Живет среди нужных предметов. Миска ухи. Канистра бензина. Река.
Небо. Транзистор. И, не лукавя, выбирает близкое ему.
     Пора  искусству  в  полный голос заявить:  да, за  попсу! Группа  "Руки
вверх". Под звучание их альбома я пишу эту повесть. Пишу  черной авторучкой,
лист за  листом укладывая на стол, а у  моей ноги на  полу музыкальный центр
напевает:
     Ветер шумит негромко,
     Листва шелестит в ответ.
     Идет не спеша девчонка,
     Девчонке пятнадцать лет!

     Но в свои лет пятнадцать
     Много узнала она...
     В крепких мужских объятьях
     Столько ночей провела!
     И вдруг безудержный взрыв:
     Чу-жи-е губы тебя ласкают!
     Чужие губы шепчут тебе,
     Что ты одна! ты одна такая!
     Чужая стала сама себе!!!
     Я притоптываю  ногой.  Хорошо,  что  рифмы никакие. В русских  народных
песнях тоже  не в рифмах  дело. Я думаю о  тебе,  Лен,  кстати... Тебе скоро
пятнадцать, я позвоню, поздравлю, Мясникова.
     Неотвязная песня. Прицепится -- и целый день будет  крутиться в голове.
Старые песни туда же. Слушаю бас Шаляпина, в котором  и весенние паводки,  и
острое  дребезжание мошки.  Я  как услышал  "Дубинушку"  в  детстве,  так  и
влюбился.  Гундосая  песня.  Ломает  Шаляпин  отсыревший сук,  сук  скрипит,
скользят капли на Шаляпина, и шумит, отзываясь, лес:
     Уй, дубинушка, ухнем,
     Сама пойдет! сама пойдет!
     Подернем!
     Я прошел по  грязной улице и попал в арку. Там стояли двое в дубленках,
у черной гигантской  машины, молодые дельцы чего-то,  зловещая наружность...
Переминались. А я вспомнил: "Подернем! Подернем!"
     Один, монголоид, агрессивно сверкнул  глазом на меня, я ему ответил тем
же.  Старинного  камня особняк был пропитан весною. Дверь тяжело подалась за
золотую ручку. Я вошел,  на полу черные лужи, и быстро  накрутил  три  цифры
телефона.
     -- Татьяна? Это Шаргунов. Я обещал вам...
     -- Счас.
     Выскочила женщина в  черной  блузе,  она махнула мне, я  пошел  за ней.
Кабинет,  широкий, убеленный табачными дымами, воспаленно  горят компьютеры.
За одним из них склонился мужчина. Спина в сером свитере.
     НО НАСТАЛА ПОРА
     Я передал  лист. Черноволосая,  с  черными  смородинами  глаз,  красная
змейка лопнувшего сосуда на переносице.
     И ПОДНЯЛСЯ НАРОД!
     Она держала мой лист на отлете и изучала.
     -- Но это не то, -- сказала она нервно и позвала: -- Алик, иди смотри.
     Он не сразу встал, а мутно закопошился у себя на стуле, она закурила.
     -- А что, плохо? -- спросил я.
     РАЗОГНУЛ ОН МОГУЧУЮ СПИНУ!
     -- Нам надо не обзор, а рецензию, -- важно сказала она. -- Вы, надеюсь,
понимаете разницу? -- и с сомнением заглянула мне в глаза. -- И нужен больше
объем. До трех страниц.
     -- Хорошо, я  переделаю, --  кивнул я, а  в  голове моей рокотало: "Ой,
дубинушка, ухнем, ай, зеленая, сама пойдет, сама..."
     Серый приблизился и обнял ее за плечо и тоже  стал  всматриваться в мой
лист.
     НА ВРА-А-АГОВ СВОИХ
     -- Должна быть мысль, -- сказал он язвительно и свистнул ноздрей.
     -- Да, -- подхватила тетка, стряхивая пепел на  пол. -- Поразмыслите...
Может, на мысль набредете.
     НА ВРА-А-АГОВ СВОИХ
     Я опять весело кивнул...
     ПОДНЯЛ ДУБИНУ!
     Она  уже пристально  заглянула мне  в глаза.  Я удивился ее  взгляду. Я
вдруг понял: она ждет от меня  навернувшихся слез. Они стояли слипшись, чуть
покачиваясь,  у  ней  сигаретка на  отлете,  и, очевидно, изображали из себя
профессионалов. И тетка почему-то ждала, что я, юный, заплачу.
     ТАК ИДИ ЖЕ ВПЕРЕД,
     ТЫ! ВЕЛИКИЙ НАРОД!
     -- Все, -- кивнул я в третий раз. -- Я