все исправлю. Завтра принесу. До
свидания. -- И вышел вон.
     Меня ждала весенняя дурная улица.
     -- Пацаны, пацаны, не надо, пацаны...
     Я  услышал крики,  непонятная возня  у черной  машины. Две  арки были у
дворика, и я предпочел снова идти мимо  черной машины, к дальней арке. Я шел
и видел: двое, те самые, в дубленках, в сырости толкли кого-то ногами.
     ЭХ, ДУБИ-И-И-НУШКА!!!
     -- Пацаны! -- кричал он из-под ног.
     Забивали среди бела... среди серого, в серых развалинах снега дня.
     -- Проходи, -- буркнул мне один из них, монгол.
     Песни  отпечатываются на судьбах. Очень важно, какие слушать песни. Вся
жизнь как песня. А я какие ни слушал, во всех различал отчаяние. Любой голос
им отравлен, пусть и бессознательным, отчаянием. Я пластинку поставил. Пение
пылало сквозь  хрипотцу записи: "Моя Марусечка! Моя  красавица!" Певец цокал
языком,  причмокивал.  "Моя  Марусечка! А жить так хочется!" Какая  страшная
песня.  Я  выключил,  а все равно звенело в  ушах. Моя Марусечка... Хотелось
волком выть.
     Наши звуки!
     Разъедающий сердце "Сиреневый туман...".
     "Вставай,  страна огромная!" шатает мой слух, как слепой Самсон колонны
храма...
     Летом, весь гудящий  уличной жарой, я ступаю в темень подъезда. Взбегаю
по лестнице. Насвистываю. Сочное яблоко куплено по дороге, я догрызаю его на
бегу, кидаю огрызок  в распахнутое  окно  третьего  этажа.  И,  возносясь на
седьмой, не  переводя  дух,  жму кнопку  звонка.  Допустим, открывает  мама.
Торопливо говорю ей несколько нежных слов и иду в ванную. Вода разбивается о
макушку, стекает по всему Шаргунову. Насвистываю! И я уже ни о чем не думаю,
превращаюсь в прохладную водицу... Босиком на коврике вытираюсь.
     Ура, ура, ура!
     Ура, ура, ура! --
     так он напевал, наряжаясь во все чистое.

СТАРИКИ
     Детское  лето,  дача.  Местный  мальчик  Алеша,  голенький,  с  круглым
барабаном живота, увлеченно скалил клычки. За ним гналась бабка в пигментных
разводах на лице: "Алеша!  Не хулюгань!" Смуглая,  в бархате родинок. В руке
зеленая ветка. Нагнав внука, лупила. Тот  изворачивался, кусался. "Алеша! Не
хулюгань!"  -- неслось  по  дороге. Внук имел  привычку  мазать стекла машин
грязью, и бабка, не желая скандалов, отгоняла его.
     У Алеши был дед-каторжанин. Усохшее лицо и широкая вольная грудь.
     -- Расти, орел, пионером станешь! -- сипел дед, смоля папиросу.
     Внук сладостно показывал редкие зубки.
     Вскоре  дед  умер.  Яркий  автобус,  прощальные фигуры  были  похожи на
призраков. И ритуальный автобус -- как привидение.
     Шли  годы,  я  стал юношей. Мягкой зимой  умирала старуха.  На  ледяной
веранде округло мельтешила ее дочь. Алеша  служил  в армии. В глухой комнате
было безжизненно натоплено.  Умирающая  лежала,  лиловея  кофтой,  перебирая
губами.  Над  изголовьем  висело зеркало в  пигментных разводах,  с которого
победные мухи пикировали на ее лицо. Для меня это было репетицией прощания с
собственной бабушкой.
     Я  поднес воду,  кружка звякнула  о  зубы.  За окном  высился  слоистый
сугроб, заявлявший о странности бытия. Вот и все.
     Всегда я чувствовал в старом человеке какую-то тайну, мне казалось, что
он мне может что-то  открыть  важное. Своим воспитанием, формированием своей
личности я прямо обязан старикам. Я и сейчас пропитан к старости почтением и
даже подобострастием.
     До  семнадцати лет  я жил в желтом  девятиэтажном  доме на  Фрунзенской
набережной,  с  мрамором,  башней,  шпилем.  Наш  широченный  двор   казался
закупоренным -- с одной стороны его сторожил забор заводика, увитый  колючей
проволокой, а с другой стороны  дом  обхватывал двор двумя  лапами. Огромная
клумба разделяла  двор на две части.  И  мы,  дети, ослепленно  бились двумя
отрядами. Как это захватывало: задыхаясь в крике "ура!", вырваться за клумбу
на вражескую территорию и гнать прочь палками и камнями...
     Эта клумба была монументом трагедии двора, еще за год до моего рождения
здесь клокотал фонтан и все утопало в зарослях, в сирени и яблонях. Потом за
преобразования  взялось  начальство,  и,  искоренив  рай, оставив  несколько
корявых   тополей,   двор   выложили   серыми   плитами.    Фонтан   сменила
грустно-фиалковая  клумба.  Миф  об убитом  райском  дворе занимал  меня все
детство. Двор загубила  некая начальница  ЖЭКа. Некто Пяткина,  как говорили
всезнающие старики. "У, Пяткина!" -- думал я, засыпая, стиснув зубы.
     Старики сидели на скамеечках по краям двора. Я жил на  втором этаже, на
первом -- Михал Михалыч. С раннего утра он сидел у подъезда.  Всегда свежий,
выбритый, наодеколоненный,  широкополая шляпа,  коричневый плащ.  Крупный, с
твердым,  как  гранатовый плод,  лицом.  Михал Михалыч опирался  на палку  с
набалдашником  (лакированная  голова оленя). К  детям  он относился со  всей
душой,  всерьез. Как-то я разошелся, устроил  для него свой концерт:  прыгая
вокруг него,  ногой  поддел пригоршню  песка. Песок попал  ему  за  шиворот,
старик заморгал, вытряхиваясь: "Я тебя не знаю, хулиган!" Но  легко простил.
Дети его обступали, он  добродушно  шутил  и раскидывал  конфеты.  В воздухе
каркала ворона, а  он восклицал: "О! Ворона  принесла!"  --  и незаметно  из
рукава плаща вылетала "Коровка" или "Красная шапочка"...
     Но вообще-то ворон Михал Михалыч не терпел, жалея голубей.  Я помню, на
полном  серьезе  он  дискутировал  на  эту  тему. Холеная генеральша манерно
выговаривала:
     -- Ворона, она такая грациозная, так гордо ступает, прямо умница.
     -- Да бросьте вы, -- раздраженно махал Михал Михалыч. -- От ворон зло!
     И он выжидательно приникал к стеклу,  звенел окном  и  страшно  гаркал,
когда замечал ворону вблизи  голубей...  Однажды во тьме двора женский голос
закричал:  "Помогите!" Михал Михалыч, хромая, выскочил,  сжав  наган:  "Кому
помочь?" У него был именной револьвер. Тревога оказалась ложной.
     Но в другой раз приезжий узбек  подкараулил на лестничной клетке Свету,
кудрявую,   из   соседнего   подъезда,  она   завопила,  исцарапала  узбека.
Несостоявшийся  насильник  бежал через наш  двор,  и  мужики  за ним, мамаши
рыдали, размазывая косметику, Михал Михалыч прямо из окна пальнул  в голубое
талое небо... Узбек в ужасе повалился  в сырой снег. Его повязали. Вывернули
руки, он хрипел: "Пусты! Болно!",  ему трогательно отвечали: "Козел, козел",
вскоре  возникла  милиция с  бледно-розовой  фразой:  "Спокойно,  товарищи".
Вечером  благодарная  толстая мать Светы  явилась к  Михал  Михалычу,  пылая
букетом роз.
     Все  наши  старики  --  это  были люди  немалые  в  советской  системе,
передовые лица. Михал Михалыч долгое время возглавлял строительную выставку.
Кроме  нагана он хранил бесчисленные вырезки из газет, где он с Хрущевым и с
Брежневым. Потом он умирал, не выходил. Я видел его лицо, скорбно белевшее в
окне.  Он  мне  кивнул  прощально. Я  уже  подрос,  мне хотелось  многое ему
сказать, спросить хотел я про разное, но сквозь стекло же не поговоришь.
     На  лавочку  подсаживался щуплый  старичок Гильман,  ехидный,  с  вечно
вытекающими глазками. "Был у нас, -- скрипел  Гильман, -- один попенок,  сын
попа. Все его задирали,  дразнили.  А он взял  ночью убил  своего  отца  и с
головой отцовой к нам приходит, за бороду потрясает: "Во я какой большевик!"
И рассказчик  скрипуче захихикал. Я изумленно вскинул  детские брови.  Михал
Михалыч хохочуще охнул. Кто-то  оторопел. Я помню, как щурился  Гильман, как
ухмылялся, прогуливаясь  руки  за  спину, потертая кожанка... Весенний закат
расползался, и дом наш огненно желтел.
     О, весна! Старики весной выглядят  счастливее всех. Расходятся морщины,
взоры намного  ярче,  чем у молодых. Опухшая бабуля пробирается сквозь талые
заносы. Что-то  птичье  в  ней трепещет...  А  вокруг унылые розовые обмылки
молодых  физиономий.  Мне показывали в школе фильм с вылупляющимся  птенцом.
Яйцо  лопается,  и  возникает  голова.  Птенца как бы  не существует, жалкие
кусочки тела, но  таращатся  огромные пронзительные  глаза!  Мне  эти  кадры
запомнились. Старики тоже вылупляются куда-то...
     Был другой старик. Серебристо-одутловатый.  "Физкультурник", -- прозвал
его двор. Глухой, с аппаратом в ухе, подходил враскачку к красным качелям. И
там  по полчаса делал упражнения.  Разминал  ноги  поочередно. "Нагнали,  --
размеренно  вспоминал физкультурник, -- нагнали мы отряд колчаковцев. А  они
сытые и пьяные в лесу посапывают. Мы, злые, налетели... Те  понять ничего не
могут,  шатаются, толстые. Мы их всех порубали на месте". -- "А пытали как?"
--  "Ну,  как.  --  Он  сонно зевал. --  Свинец  там  раскаленный  к  пяткам
подвязывали..."  Он  бывал  у Ленина.  Ему запомнился великан  с  винтовкой,
стороживший кабинет вождя. Ленин себе сидел в  кабинете, шуршал газетенками,
людей принимал, а рядом за деревом двери стоял великан со стальным  штыком и
бесцветным взором. "Сталина в  меховой шапке  помню. Усы заиндевели, волосок
каждый  торчит,  как нитка  белая. А  Троцкий... Троцкий идет быстро,  его о
чем-то  спрашивают,  а  он в  ответ: "Р-расстрелять!  Р-расстрелять!" Так  и
промчался,  носатый..."  И  физкультурник   счастливо  расплывался  облачным
крупным  ртом.  Он  любил  зиму. Зимний весь был.  Однажды помог мне  лепить
снежную бабу.
     Физкультурник  и  вдохновил  меня на  странную чекистскую  игру.  Вот я
настигал их -- рослого парня, шагающего с  дымком сигареты в зубах, пацанов,
замявшихся у подъезда.
     -- А как вас зовут?
     Ошарашенно они назывались. Не подозревая, в какую историю  впутывались.
Я  летел  в глубь  двора  к клумбе, удерживая в  памяти  очередное  имя.  И,
запыхавшись, обломком карандаша выводил его у себя в блокноте. Там печатными
буквами рос этот тревожный список. Помню, как он начинался...
     ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ:
     ВАСЯ,
     ГРИША,
     ПЬЯНИЦА МИША,
     КУРЯЩИЙ СЕРГЕЙ КАЙЛОВ...
     Сергей Кайлов... Смешно звучит. Кто такой? Золотая поэма. Мне нравилось
так играть. Играла и пенилась моя детская кровь.
     Вечерами к  нам в гости непременно с сопровождающим приезжала Анастасия
Ивановна Цветаева. Я воспринимал ее как существо, магически являющееся к нам
из старины. Она целовала мне руку, спрашивала у нашей кошки: "Отчего сегодня
так  печален  ваш взор?" -- и  поясняла, что чувствует превосходство детей и
зверей.  Ее одежда источала аромат пожелтевших  страниц.  Дребезжащий  голос
сочетался  с  этим  тонким  ароматом.  Верткая  и легкая,  как трясогузочка.
Казалось, ее кости полые, как  у птицы.  Длинные светлые северные глаза. Она
мне  подарила  икону  Сергия Радонежского,  исписав  сзади  своим  въедливым
почерком. Икона, как  написано, из дома  ее  прадеда. У  святого  на иконе и
борода и лик одинаково желтые, загадочно зелены очи.
     Старики все наши умерли, а меня, семнадцатилетнего, перевезли  в другой
район, на постылую улицу Дружбы.
     К чему я все это? Прокричав о любви и о прекрасной крымской тинейджерше
Леночке Мясниковой,  я  говорю  о  старости.  Два пути у  меня  в смерть  --
молодость и старость. Два пути до дома. Один путь --  это длинная поездка на
троллейбусе, а  второй  покрывается  быстрее,  но  надо исключительно  идти.
Десять минут через Парк дружбы. Иду не  курю. Я уже не курил целых полгода и
чувствую себя намного лучше,  тяжесть в голове и в  ступнях  рассеивается. Я
предпочитаю  ходить.  Наступаю  стремительно,  мне  нравится движение,  снег
давится  икотой,  или  травянистая почва проседает.  А  внутри  у  меня ярко
звучит:
     Кипучая! Могучая! Ни-кем не по-бе...
     Напевая, я  перед собой  оправдываюсь  за все. Мол, все еще впереди.  Я
свеж и легок, но вдруг постарею и обвисну. Что тогда?  Что  ж, я готов. Могу
примириться со  старостью.  Мой победный  атакующий пафос  не  связан с моим
возрастом. Не в том дело, стар я или молод.
     Бывает,  плыву домой  на троллейбусе. Прижимаюсь лбом  к  стеклу.  Меня
укачивает, как в  уютной  сельской  библиотеке. А я гляжу на  огни за окном,
тихо различая их  оттенки.  Отдаюсь  вечерним огням...  окна большого  дома,
мелькают  люди, укладываются. Свет на  карнизах. Я  всем сердцем  с горящими
окнами,  которые жили  так же и вчера, и сорок  лет  назад.  Проезжаем  мимо
Москвы-реки,  засматриваюсь  на  воду, в ней преломляются огни. Это навевает
ощущение... какой-то нейтральной зоны... Я отдыхаю в мире  огней,  кровь моя
сонно шуршит.
     В  такие  минуты  представляю  себя старым. Я  не держусь за молодость,
вечер расползается по хрупким костям, чуднбые шумы в голове, роковые перебои
сердца.
     Не  терплю насмешки над стариками.  Сегодня, ну,  час назад это было, я
пошел постричься в парикмахерскую.  Туда заявился старик, с тугой, натянутой
шеей и малиновыми ушами. Он стал что-то выпытывать тугим, занудным  голосом.
Парикмахерша, раскачиваясь глазами-лодочками, завизжала: "Иди, иди, дедуль!"
-- и все  взывала  ко мне  глазами.  Как будто  я ей сообщник. Нет уж. Я сам
готов стариком стать.
     Первую  раннюю весну  приносят ветераны. Задолго  до жаркого Дня Победы
начинают  парад  наград.  Герой  вступает  в  вагон  метро,  поблескивая  из
распахнутого пальто медалью, и трещину дает в овраге  лед, и оседает снег, и
по-новому истово стучат колеса.
     А на эскалаторе старушка в превосходном цветочном сарафане под облезлой
шубкой. Шевелятся робкие губы. Никак не расслышу:
     -- Что?
     Перешагнул к ней ступеньку.
     --  Как вокзал  найти?  К  залу  ожиданья...  --  И  приоткрыв  улыбкой
крошечный ротик: -- Меня брат там ждет.
     Тут нас  резко  отодвинула  и  заспешила  вверх  другая  бабка, жуткая,
дьявольская. Вся в  лиловом, чернявый платок, клочковатые  колючие  брови. В
руке лыжная палка.
     -- Активисточка... -- Сарафанная старушка, светло завидуя, засмотрелась
ей вслед.
     Я вообще  заметил, что краше всех наряжены в России  старики. Случайно,
от нищеты. Но какой вкус,  какие  нежные и пламенные ветхие тона. Я поднялся
по эскалатору, вышел на улицу, и -- вот  он,  вот  он, ура! -- хлынул новый,
захватывающий ветер весны!

ПОЗДНИЙ СОВОК
     У всех людей  есть свои  детства,  но  наше  поколение если и  обращает
внимание на минувшее детство, то с  явным недоумением. А ведь  никто  за нас
наше детство не  полюбит. Сами должны  вспомнить и оценить. Убого поколение,
детством обделенное.
     Белая коляска укрыта в зелени. Двое мальчишек влезли  на кучу камней за
забором и метают камни. Дзинь! -- камень  звякнул о колесо, мальчишка быстро
нагнулся, схватил новый. "Какашка", -- бормочет  он. Его товарищ ожесточенно
дышит. Игра их увлекла. Забить камень внутрь! Какашка посапывает там, внутри
коляски... Надо бить метче, это тяжело, камни увесистые.
     Из дома  выходит крестная.  Она вопит: "Кара-у-ул!"  По крыльцу сбегает
отец:
     -- Что такое?
     -- Камнями... там...
     Побледнев,  он мчится  за калитку,  мальчишек след простыл. Он медленно
возвращается. У  коляски появилась  мать. Вынула младенца и, держа на руках,
часто-часто целует.
     --  Сатана  что  делает! --  вздыхает крестная,  чернея пучком волос  и
утирая слезы.
     В палящих  лучах они, трое, разглядывают младенца. Младенец спит  себе,
тончайшие веки сомкнуты...
     Восьмидесятый  год. Советские  танки утюжат афганские  перевалы. Москву
сотрясает Олимпиада.  Месяц назад, в мае, рожден наш  герой. И вот теперь  в
деревне спешно снят дом. Младенец не  плачет. "Агу-агу-агуга-гуа-гу-ооо-уу",
-- заливается младенец на изысканном наречии. Отец наклоняется. Плетет такую
же речь. И младенец отвечает. Они говорят осмысленно.
     Первое время  все погружено в ночь небытия. Я ничего  не помню.  Но чем
дальше, тем  чаще  из  пустоты  возникают  картины.  Поначалу  отрывочные  и
присыпанные пеплом. Мама  подносит к моему рту по клубничине. "Тебе -- маме!
Тебе  --  маме!"  --  приговаривает  девочка  рядом.  Назидательный  тон.  Я
поворачиваю голову, мальчик проезжает на велосипеде,  кусты по краям дороги.
Это происходит  сию секунду, нарождаясь  у  меня  на  глазах, но я  пропитан
ВОСПОМИНАНИЕМ, сцена как будто повторно снится.
     И вдруг я обнаруживаю себя в лесу, я иду, а со мной другие дети.
     -- Не топчите сено! -- орет, надвигаясь, огромный мужик.
     Что сейчас  будет?  Но снова ночь неизвестности. Для одного  меня жизнь
продолжается, тянется знакомая нить, а для другого опять пустая тьма. Я себе
не принадлежу, укрыт от себя завесой ночи. Страшная раздвоенность.
     Наше прекрасное, времен распада империи детство дождется  своего поэта.
Вспомни  первые  игровые автоматы. Саркофаги,  зыбкий  экран. Игра "Сафари".
Кабаны  на мглисто-желтом фоне,  пали  в них!.. -- сладко  хрюкнул сраженный
зверь. А на перемене в  школе  мальчишки  обступали  холодные  подоконники и
лупили  кулаками, взвивая  цветную метель  бумажек...  В  СССР тогда  только
появилась жвачка.  Под оберткой  жался  к  жвачке липкий листок,  вкладыш  с
картинкой. И каждый  старался ударить половчее  и, перевернув  этот вкладыш,
его выиграть.
     Меня все же  тянет вернуться к  любви... Наши сексуальные фантазии были
свирепы и  наивны.  Ко мне водили двух сестричек,  черная  Таня и белая Оля,
дочери бородатого певца Большого театра. Я был  помутненно влюблен в  черную
Т., старшую, ласково ее гладил  по плечику, а сам мечтал ее, голую, смуглую,
бросить  в ванну  с ледяной водой и не выпускать. И чтоб  она вся в  гусиной
коже барахталась там и  ныла.  Похожие  эмоции  испытывал мой дворовый  друг
Ваня. Его соседка по подъезду и  тайная страсть -- "Анька с  собаками"... На
сколько  лет  она   была  нас  старше?  Лет  на  десять   точно.  Эффектная,
длинноволосая, с двумя породистыми псами на поводках. Ваня поведал, заикаясь
от страсти: "Знаешь, я мечтаю ей волосы поджечь ее длинные..."
     Недавний период антилюбви  меня измотал! Потерянный для  любви юноша, я
себя губил  без пощады и  многим навредил,  слабый пол обидел.  Кружились  в
смрадном вальсе  нелюбимые девки. Огромная  путана сипела: "Костлявик!"  Она
сипела: "Погрейся, костлявик, о  сиси  мои!" У нее была раздавшаяся  рожа, а
ляжки в сизых пятнах от сигарет. (Тушил об нее сигареты какой-то  садист.) И
теперь  я  жалобно  хватаюсь  за  ускользающий  образ  ливадийской  Лены.  Я
истосковался по юной любви, и мне кажется, я сам эту Лену, 14, эту Мясникову
выдумал. Я в душе просиял, когда Лена мне подвернулась!
     В  моем детстве был Антон,  один из первых беженцев. Его русская  семья
бежала из Молдавии к нам в район. Он носился по холоду в байковой  рубахе, с
обезьяньей  рожицей.  "А я закаливаюсь!" --  выкрикивал азартно. Осенью мы с
ним встали посреди двора  у клумбы. Он  в рубашке,  я  в куртке и  до бровей
натянул капюшон. Двор был  весь в  окопах. Переругивались рабочие -- который
месяц они рыли и чинили трубы. Экскаватор, гудя, отбрасывал землю. Карусель,
задетая, лежала на круглом боку.
     -- Видал, че дьявол творит! -- жужжал Антон, точно  во рту у  него была
муха. -- Весь двор изгадил! А я, когда умру, попрошу Бога меня в ад послать.
Я  объявлю войну  дьяволу.  И  убью его!  А трахаться  --  это  тоже  дьявол
придумал! Ты че, не знал? Меня как мама родила... Думаешь, трахалась?
     -- А как? -- растерянно спросил я.
     --  Ее  папа  целовал,  целовал.  Целует,  а  я  у  нее  в  животе  все
увеличиваюсь.  Потом в больницу  ее привезли, папка  зашел, поцеловал совсем
крепко,  тогда  она  и  родила...   --  Он   проткнул  меня   подозрительным
светло-карим взглядом: -- А твои че, трахались?
     Я испугался и путано залепетал:
     -- Мои? Да я не знаю... Мои нет.
     А он торжествующе запел:
     -- Знаю, знаю... -- и уже грозил обглоданным  пальчиком, и вертелся,  и
плясал: -- Трахались! Трахались!
     Помню,  умер Черненко.  Мелкая фамилия.  Я бы  не  удивился, узнав, что
"черненка"  -- это  по-хохляцки "родинка". Мелкая родинка  на пышных телесах
страны. Он умер, и серый  ветер  игрался  и хмыкал флагами, красные