очки, маечки,
пуховичок, а голос -- вязкий,  с завываниями. Не голос, а какое-то вязанье с
вареньем.  И вот  с этим Стасом я подружился. Я был в  тяжелом  состоянии, и
такое общение мне подходило.
     Ночь шла  к концу. В нашем смехе булькал  выпитый за ночь  алкоголь. Мы
шли  по набережной Москвы-реки. Стас гнул  свою блондинистую голову и  мокро
кривил  рот.   Мерзлый  рассветный   час,  рыбий   час,   когда   начинается
обезличивание. Кружило голову, и подкатывала тошнота. Серая рябая река. Рябь
как чешуя...
     --  Ты же поэт,  --  заявлял мне Стас. -- Ты  писал стихотворение: "Мой
папочка Шарль Бодлер..." Ты должен полюбоваться на НЕЕ.
     Нам открыла  старуха.  Мы  попали  в  квартиру,  и  наступил  мрак.  Но
скрипнула  какая-то  дверь,  блеснуло  электричество,  и  возникла  тенистая
девушка.
     -- Разувайтесь и идите, -- шепнула она, отступая в комнату.
     Мы  в носочках вошли. Ковры на полу и  на  стенах.  Голая лежала поверх
одеяла.  Вид у нее  был  мечтательный.  Острые бледные  черты  лица,  словно
присыпанные мукой.
     -- Привет, Стеллочка. Вот я тебе гостя привел.
     -- Серега, -- представился я.
     Она  соорудила тяжелую, завлекающую  улыбку. Выпуклые губы, мутный взор
из-под  очков. Темные разметавшиеся локоны. Над диваном висел  пластмассовый
венок, погребальный. Стас  сморгнул и перевел  на меня заговорщицкие глазки.
"Надо сказать  что-то любезное", -- подумал  я. Ее  инвалидность была  видна
сразу. Русалочьи недоразвитые ноги...
     --  Ты  вот около  Белого дома,  Стелла,  --  сказал  я  растерянно. --
Наверно, страшно было, когда стреляли?
     -- Тут! Белый дом! Стена на Белый дом смотрит... -- Острый коготь ткнул
в малиновый облезлый ковер, прикрывающий стену. -- Белый дом!
     Все умещалось за ковром.  За ковром был игрушечный дом, дымящий в небо,
и  танк,  и фигурки атакующих бежали,  и мужичок  упал  на баррикаде, борода
торчком. И вдруг я  ощутил в руке ключик с несмываемым пятнышком крови, ключ
от запретной комнаты из сказки о Синей Бороде...
     -- На  самом деле я стрельбы не боюсь! А  что  думаете, я тоже  крутая!
Меня бабка ремнем порола! Ремнем!
     -- Надо  же!  -- томно  произнес  Стас. -- Разве можно  пороть  морскую
царевну?
     -- Я от жизни натерпелась. Я шла из поликлиники, какой-то урод на  меня
бросился и изнасиловал.
     -- Да что ты говоришь! Мы с Серегой пойдем его прирежем,  ты скажи, где
живет.
     --  Теперь ищи ветра в поле! Костыли мои в сторону, повалил меня в куст
и там изнасиловал. Я об этом стих написала...
     -- Ну и ну, -- сказал Стас и смежил веки.
     Она села на  диване,  подогнув  под себя ноги.  Рядом,  лицом к  ковру,
свернулся Стас,  краснея  майкой. Мигом он отключился,  зашелестел  дыханием
сна.
     -- Сергей, а ты очень  красивый, -- сообщила она и разом спустила ноги.
-- Ты красивей Стасика. Ты мне нравишься очень.
     -- Я знаю, что красивый.
     Тотчас я пожалел о своих словах. Она моментально бросилась, левой рукой
вцепившись в край дивана, правой  захватывая шкаф, ловя воздух своим большим
ртом.  Ветхозаветная  пластика  ярости  и   наготы   была  здесь.  Пока  она
приближалась, я громко позвал: "Эй,  просыпайся, друг!",  но  он был далеко,
друг, он только посапывал. А она была -- тут, рядом...
     Вот она уже взобралась мне на колени,  голая, с изуродованными болезнью
ногами, трепещущая. Я  почувствовал себя деревяшкой, длинные локоны заливали
мне лицо. Много длинных волос, пахнущих сыростью...
     -- Зачем тебе венок? -- спросил я, пытаясь ее отвлечь. -- Погребальный.
     -- Ну,  цветы все же... -- зашептала Стелла, ярко целуя  меня в шею. --
Знаешь, зимой глаз радует.
     И она  начала мелодично  заглатывать ртом по одному моему  пальцу.  Она
перешла дальше, целуя всего меня, сползая  ртом  и  задирая  на мне майку. В
какой-то  момент  нарушилось равновесие,  Стелла  неловко  качнулась, я было
придержал ее, но она уже летела в черноту...
     С глухим стуком  девушка  завалилась  на ковер.  Мелодия была прервана.
Один бок  уткнулся в  ковер,  другой сиял,  обращенный ко мне.  Я  помог  ей
подняться. Она тяжело дышала,  в  темных  глазах ее жарко мельтешили  слезы.
Муравьи  слез.  Мое сердце сжалось  от  жалости. "Милая моя",  --  сказал  я
нараспев и стал трясти и пихать Стаса.
     Она   продвигалась  по  коридору  впереди   нас,   держась  за   стены,
вытанцовывая, ее  швыряло  из  стороны в  сторону.  В  дверях  все  ее  тело
изогнулось, морщась спиной.
     Мы встали на лестничной площадке.
     -- Ты не застудишься так? -- спросил я.
     Прислонясь к стене спиной, она сказала отрывисто:
     -- Огня!
     Угодливо  Стас подал ей зажигалку. Стелла извлекла  мокрую сигарету изо
рта.  Высунув длинно  язык, она  обвела нас восторженным  взглядом,  высекла
огонек и поднесла к языку. Пламя жгло ей язык,  лизало, а я смотрел-смотрел,
теряя чувство реальности.
     -- Эй! -- крикнул я.
     Она уже просто раскуривала сигарету, не пряча улыбки.
     -- Что это вы? -- говорил я, обвиняя и Стаса. -- Зачем?
     -- Полно,  Стелла. -- Он картинно пустил клок дыма. -- Нехорошо это все
как-то.
     --  А я мужиков крепче! -- поделилась она, скаля частые зубы. -- У меня
сила духа не женская! Я...
     Снизу  послышался  хлопок  дверью  и  грубый  шаг  вверх  по  лестнице.
Показался парень в синей  рубахе. "Здрасьте", --  пробормотал  он, глянув на
голую, как на пустое место, и потопал выше.
     --  Я еще не так могу! -- И Стелла, обиженно высунув язык, стряхнула на
него красный пепел.
     Тут  же   лицо  ее  подпрыгнуло.  Она  зашипела   от  боли  и   обильно
заплевалась...
     Стелла... Что это за явление -- Стелла?!
     Мы возвращались.  Стас смеялся всеми своими  зубами, он  взял еще пива,
пена  путалась  в зубах.  А  ведь  Стелла для  него  -- ОТРАДА.  Вершина его
патологии, ночной итог! К ней он  приезжает  на рассветный поклон.  Является
сюда, к царскому  ее ложу, после клубной ночи, пропахший алкоголем и духами,
-- и отсыпается или отдается ей в спертом воздухе спаленки.
     Девушку, конечно, жаль, больная. Но Стасика жаль намного больше. Вот уж
кто настоящий инвалид. Стелла -- разгадка его распада.
     Моросило и моросило. Навстречу выступила толпа тинейджеров. По-прежнему
река была в ряби. Сплошная рябь -- словно мыши перебирали вязкими  бугорками
спин...
     -- Родина-а-а! -- звал какой-то подросток.
     -- Пожалуйста, не умирай! -- взлетал девчоночий голос и обрывался общим
гоготом.

УТРО -- ГАНТЕЛИ -- ПРОБЕЖКА!!!
     Ненавижу позднее вставание.
     Для меня  поздно  проснуться -- очнуться раненным среди гниющих трупов.
Липкие  ресницы, слезящиеся глаза. Нету сил на  часы  взглянуть, только могу
задохнуться в зевке. Я хотел бы дальше забыться сном, но и сон  меня  уже не
признает, выталкивает на поверхность. Так,  разбитый, с размякшей головой, и
впутываюсь в новый день. Лежи, лежи, обреченный на бесславие...
     Начинается очередной лентяйский день. И длится обычная подлость. Я ведь
недавно  встал  и снова в изнеможении развалился  на  диване.  Два часа дня.
Праздность расплавляет меня, нагло мнет  мою мякоть.  Можно позвонить такому
же, как и я, безвольному Стасу, можно ванну принять и, лежа по горло в воде,
уныло  болтать  по  переносному  телефону. Мыльная пена  расходится,  кафель
голубеет, жеманный голос в трубке...
     Кто-то заорет возмущенно: везет тебе, живешь в свое удовольствие, а еще
жалуешься.  Не  только жалуюсь,  а  протестую.  И  ничего ты  не  понимаешь,
рабочий! Лень -- это проклятие. Если с чем и  сравнивать  лень, так с тяжким
трудом.
     А пробуждение после  ночной  попойки! Веки  разомкнутся, головная  боль
откликнется  тошнотой. И закипит  в  желудке, загрохочет  в  висках,  солнце
подмигнет сквозь шторы. От этого подмигивания я содрогнусь и хлыну с кровати
к  уборной,  оставив  шлейф  из  капелек  рвоты.  И  весь  день  меня  будет
выворачивать и будет плыть в глазах. Долой любое позднее пробуждение! Долой!
     Что  предлагаю я? Вообще-то я предлагаю жизнь здоровую и красивую. Если
уж поздно  вставать, то очень  поздно. Работать от заката  до  самого белого
дня.  А потом  сомкнуть глаза, чтобы разомкнуть их  уже  вечером. Прикольно.
Чуть  шатает,  приятная слабость в теле,  а на столе белеет стопка сделанных
бумаг.  Чертежей  и   схем  каких-нибудь...   Можно  выйти  прогуляться,   с
полуулыбкой  глядя  на  темные  очертания  мира.  Вернуться,  опять  лечь  и
рано-рано встать.
     Хорошо,  что вставать  в школу --  заставляли. Кутаешь тельце в  сны  и
простыни, но тащат тебя, вызволяют на волю...
     Счастливо  вспыхнуло мое  окно среди чужих  темных  провалов. На  улице
синяя мерзлота. Я только продрал глаза, и их жжет  электричество. У подъезда
под вороний  гвалт  скребет  лопата. Я умываюсь с полчаса, зависая  длинными
кистями под горячей водой. Из-за этого водянистого промедления и опаздываю в
школу.  Как  объяснить  доброй пожилой  учительнице, почему  я  опоздал?  Не
признаваться же: вода, греться люблю я, Александра Гавриловна...
     Отец подвозил меня, третьеклассника, к школе. Мы развернулись и рванули
по  Большому Каменному мосту. Нахохлился  морозный  Кремль, нестерпимо алые,
резали воздух звезды. Их еще не потушили. Я загляделся на мрачно пролетавшее
видение  Кремля. И на  эти  рубины!  Тут  же словно какое-то колкое  семечко
(таковы пузырьки шампанского) отлетело мне прямо в сердце, в мягкие невинные
почвы. Я содрогнулся и поежился. И  Кремль навсегда покорил меня. Время шло,
я  вырастал,  а  Кремль  все  слаще  распирал  мою  грудь. Особенно  весной,
дымчатыми вечерами,  гуляя  по центру города, я  неизбежно  выходил  на этот
душистый Кремль.
     Сердце  рвалось,  ночью  я  не  мог заснуть, мечтая  о чудесном завтра:
черная  "Волга", шофер в  кожанке.  Мы  въезжаем  в могучие ворота,  я делаю
несколько размашистых шагов к стеклянным дверям, пальто на мне распахнулось,
ветер понес снежный прах навстречу. Потом я сижу за документами, под картой.
Рядом  дымит  чай в подстаканнике, и светлеет  огромная Москва изо всех сил.
Какие струны тонко звенят! Свет прелестно струится, алые крики новорожденных
вспыхивают в ушах... Мгновение -- и колдовство развеялось. Москва уже зажила
привычно,  дымит, урчит,  шаркает. Окно  кремлевца  Шаргунова нежно прикрыто
занавеской.
     Лет в двенадцать я побывал на закрытой экскурсии. Группу водила бледная
и приторная,  в белой блузе старуха. Я  расхаживал по знаменитым позлащенным
залам.  В  покоях  царей,  где  затхлость  и  смуглость  и росписи  полевыми
цветами...  И всюду мне мерещился призрак Дракона. Незримый Дракон разлегся,
тяжело вздымая бока и сипя ноздрей. Я  бродил и  натыкался на него. Завернул
за угол -- наколол плечо на  желтый коготь,  еле освободился, кровоточа... В
мраморной Георгиевской зале -- ушиб колено о резное драконье крыло... Дракон
-- покровитель Кремля.
     А к восемнадцати годам сбылись нелепые мечты  и мне в Кремле предложили
работу. Прямо в Кремле! В неясной молодежной конторе. У них там куча денег и
кабинет.  У меня  ничего не получилось с  их  важной работой,  зато  я вволю
полюбовался на Кремль  и кремлевских работников. Я вошел в кабинет. Тревожно
тараторила  некая  хищная птичка. Над  бровью пуговица родинки.  Смекалистые
глазки и полированные ноготки. Зам ее был намного приятней. Мужик с  розовой
мясистой рожей и перебитым носом. В серых глазах поблескивала водка.  Он вел
беседу неторопливо, как будто перебирался через поваленные деревья.  Был там
и длинноволосый помощник, прикованный к компьютеру.  Такими  они  предстали,
эти аппаратчики. Но дались они мне...
     По-настоящему умилил меня их служка. Коренастый малый  с темным  пушком
над губой.  Парень-валенок.  Его  все кликали:  "Валя! Валя!" Он  отзывался:
"Аюшки?" Малиновые щеки, стриженные под горшок смоляные волосы. Вперевалочку
он  подошел  к столу, включил  самовар. Я бы  с  ним  подружился, вместе  бы
прислуживали, в лакейской бы спали на свежеструганых лавках. Но  я, конечно,
не сказал им: "А возьмите  меня самовар включать", мы обсуждали деловые темы
разного  там сотрудничества.  А сказал бы я просто: "В лакеи меня возьмете?"
--  думаю,  парень  меня  бы  возненавидел,  решил бы,  что  отбиваю у  него
работу...
     Как хорошо: проснувшись, еще сквозь слепые туманы  скатиться  на пол  и
жгуче отжаться. Или ворочать гантелями. Я всегда держу  улицу приоткрытой  в
разные сезоны. Зимой мороз  проникает ко  мне в жилище. Я подражаю живописцу
Репину.  Живописец   себя  холодил,  просыпался  под  обледеневшим  одеялом.
Выстуженные стены мне  нужны.  Бодро и  быстро  вскакиваешь поутру  в  таких
стенах.
     Мне приснилась кошка. Какой-то тропический климат, Боливия, быть может.
Военный режим.  Огромное  полотнище с усатой желтоглазой  мордой натянуто  в
зелени ветвей. И люди внизу, в гимнастерках, прогуливаются под этим рылом. А
на рассвете кошка залезла ко мне под  одеяло. Она  оказалась поэтесса, яркие
агрессивные  стихи. На  окраине сна мелькнул даже сборник кошкиных стихов. С
обложки  краснел рисунок солнца. И вот свои строки она  начала дико мяукать,
строки-признания мне в любви. Эгоистичная хищная влюбленность. Она  шипела и
мяукала, чтобы  я  женился  на ней. На кошке! Она прижалась, вся меховая,  и
когти жгуче впились мне в голый живот. Острая когтящая боль. Я проснулся  от
этой боли.
     Я  проснулся на полчаса раньше  будильника. Хотелось еще лежать, я было
замер тягуче, но сразу вскочил, перехитрив себя  самого. Край стекла, шторой
не  прикрытый, показывал белое небо.  Я отдернул штору. По  снегу размашисто
спешил  черный  путник.  Облако  провисло  между  домами,  дул ветер,  качал
деревья, и облако  дышало.  А справа продолжался мой дом, построенный в виде
полураскрытой   книги,   и   с   соседней   страницы,   с  балкона,  курила,
перевешиваясь, баба в малиновом халате... Я замахал гантелями.
     Через час,  мытый и сытый, ощущая приятную боль мышц, я съехал в лифте.
Я  уже немного опаздывал,  когда вышел из арки дома и попал  на  обледенелую
тропинку  вдоль парка. Я вспорхнул коленями и оторвался от земли. Я  скакал,
задыхаясь, веселясь, мимо скользили редкие прохожие. Я бежал в свой задорный
бой, сдирая дыхание о серый зимний воздух. Попади в меня сейчас снаряд, я бы
все  равно  достиг конца  этой  проклятой улицы,  отбросив  башку далеко  за
спиной... Я примчался, вспотевший, поправляя  серую шапку-ушанку. Неплохо. Я
варварски  улыбался в седых клочьях пара и не мог никак отдышаться. Я словно
все еще бежал. Зимние радости Сергея Ш.

МОЙ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ ГЕРОЙ
     Какое-то время  я был ко  всему  равнодушным. Только наркодилерша  меня
занимала. Все силы из меня высасывали мысли о ней.  Как я мог так жить? Ведь
имя "Алиса" -- гадко. Липкий клочок помидорины из горячего борща. Алиса... Я
спал тяжким  сном и прижимался  к клочку  помидорины,  и  клочок зацеловывал
сквозь сны.
     И вставал я поздно.
     Однажды меня разбудили панические звуки. Девчачьи  выкрики: "Гори-им!",
а  вместе  с ними -- чавканье и гарь. Я выглянул в окно. У самого  основания
дома, из подвала выбивался пухлый оранжевый  клок. Огонь  лизал ускользающие
окна  и балконы. Дым спешил ввысь, мимо  меня.  Пламя трещало, кидало ворохи
искр и кривые блики.
     Но  даже  сонный, я  ужаснулся  своему  поражению.  Опять  представился
красочный случай, и я опять мертв. Я пытался огненно затрепетать, просиять в
ажиотаже, испугаться, что пожар до меня достанет. Но хотел спать. Алиса меня
кинула, и  я был мертв. Предрассветные сугробы набухли у меня под глазами. И
весь  мир тоже отстранился. Лишь в самом  низу мироздания выбивалось  пламя.
Взрывались стекла среди грязных потоков дыма...
     Какая тоска.  Неуклюже  разворачиваясь на  льду,  прогромыхали пожарные
машины. Яркие карамельки шлемов,  кукольные прыжки пожарных.  С чего бы они,
как заводные, стали перекидывать одно и то же: "Давай! Давай!" Вместо мата у
них  этот  возглас.  Волочился  вялый  шланг, за  него ухватилось  несколько
рукавиц.
     "А  надо  ли  тушить?"  --  подумал  я.  И  на  мгновение мое  сомнение
передалось  пожарным.  Они замедлили,  растерянные.  Но  вот кто-то стряхнул
наваждение -- и снова понеслось:
     -- Леха!
     -- Андрюха!
     -- Давай!
     -- Давай!
     Ударила серая струя, и затрясся тот, который держался за шланг первым.
     Наутро  траурный дом.  На  растаявшем  от снега асфальте нагло блестели
обугленные кучи. Жильцы возбужденно сбились у подъезда.
     Прошло два года. Разлюбив Алису, я очевидно и резко переменился. Сам бы
тушить  дом выбежал.  Стал отвечать  на  сигналы реальности.  Вообще-то я  с
раннего детства  ощущал в себе  тягу к правильному. Имел внутри  стержень. Я
героически сжимался весь, каменел мышцами, кожа лица натягивалась, и он, мой
внутренний Шаргунов, проступал. Я -- это он. И я им впредь хочу быть!
     Я проникся  красотой положительного. Почувствовал  всю ущербность,  всю
неэстетичность и мелкую расчетливость распаденцев. Скукота с  ними!  Мало от
них радости.  Бери  от жизни все -- это не значит сколись и  скурись... Надо
волю свою  тормошить,  жизнь  превратить в  одно "ура!". Ура-мышцы. Ура-своя
судьба. Ура-талант.
     Я ищу ура-любви. Моя правильность  инстинктивна, как секс. Я  бы  смело
сравнил человека с членом.  Каков  смысл жизни? Что за глупый  вопрос. Лучше
спросите:  а  каков смысл  совокупления?  Понятно,  чем все закончится, член
сфонтанирует спермой, а человек  испустит дух. Боец красив, как возбужденный
фаллос. И поэтому главный смысл жизни -- в  гудящих соках жизни, в  подъеме.
Читатель, стань членом! Навязчивая мысль о том, что все бренно, -- это мысль
импотентов. Если в момент секса рефлексировать о том, что секс так или иначе
закончится,  --  у тебя  обвиснет. Ну и человек, если не продирается  сквозь
заросли жизни, -- он сдувшийся и скисший, словно орган у импотента.
     Таких  людей  много, увы.  Я  вообще думаю, секс большинству  не сильно
нужен.  Подергал бы  обыватель сам себя --  и все.  Какой там секс,  слишком
громоздко  и  неуклюже...  Трахаются  благодаря  пропаганде.  Но  это  умело
скрывают, из поколения в поколение эту беду замалчивают. Напряженно целуются
на эскалаторе  метро,  по парочке через каждые две  чернявые  ступеньки. Так
принято: поцелуй  на эскалаторе. И  секс тоже принят. К счастью!  К счастью,
общество  не позволяет людям совсем расслабиться, заставляет  развивать свои
инстинкты, и поэтому род людской продолжается.
     А по-настоящему секс нужен только единицам. И любовь посещает немногих.
Вот я, Шаргунов Сергей, рву сырые клочья жизни, алые жизни лепестки...
     Но  я не  противник  большинства. Общаясь  с  человеком  темным, больше
которого  знаю,  я всегда  ощущал не превосходство, а  стыд  и  не  мог  рта
раскрыть. Что бы я ни изрек, все было неправдой. И еще одного я стыдился  --
других совращать своей тоской. Если знакомый  парень вздыхал: "Все ужасно!",
я начинал ему  вымученно ухмыляться:  "Да  ты  че? Нормально  все". Лишь  бы
другие не вязли в грязных идеях! Лишь бы другие приняли жизнь.
     Моя  правда простая  и поверхностная. Семья  -- это  добро. И народ  --
добро.  Бытие,  оно  своим  овальным  пузом  навалилось.  И навязало  людям:
укрываться  стенами;  строить  государство;  собираться  в  семьи  и  давать
приплод. Огороды возделывать. Станками грохотать. Слава труду!
     А  что  анархисты  в  тухлых  косухах...  Чего  они   могут?   Напугать
престарелую, толстобоко  бредущую прохожую? Пукнут всем  скопом,  ну а  она,
ясно, напугается: "Ой, Господи!" Она нормальная.
     Люблю  нормальное.  Закат над  оледеневшим озером. Рукавицы.  Шерстяные
носки. Прозрачные сосульки.
     А  не  терплю еще  гуманитариев из задымленных подвалов-кафе. Ноют-ноют
мелодии. Несвежие волосы свисают в кружки пива. Впалые щеки. Волосы касаются
пены.  Они бы  хотели  круглосуточного хэша,  чтобы