В казенной застиранной рубашонке с черным клеймом "53 родильный дом" на
пузе, в огромных  шлепанцах,  упадающих  на  каждом  шагу, Женька подошла  и
остановилась в дверях предродилки. Халат свой она только что отдала, и с ним
исчезла  последняя возможность вернуться  домой.  В  таком  виде  можно было
находиться только здесь.
     Большая   палата   с  тесными  рядами  кроватей  была   залита   жарким
электрическим светом и набита  роженицами и врачами в белых халатах.  Рожали
шумно,  с криком  и как  бы даже со  свистом.  Рожать -- означало  лежать на
кровати,  задрав  одеяло  и  выставив  голые  ноги -- что было  одновременно
бесстыдно  и смешно -- и кричать. Все вместе немного напоминало баню.  Здесь
женщины  должны  были терпеть до последнего  момента, а потом их  вели через
коридор, в собственно родилку, где принимали детей.
     Кричали  вещи глупые  и несуразные, про которые и  не поверишь никогда.
Одна, молодая  и  полная,  с  черной косой, откинув  белую ногу,  кричала  в
потолок:
     "Ой, мамочка, мамочка! Помирает твоя Тамарочка".  Внимания на это никто
особенно не обращал. Наверное, это был некий  ритуал -- кричать про мамочку.
Чтобы  подошли,  нужно  было   что-нибудь  пооригинальнее  --  про  папочку,
например. Женька смотрела на  Тамарочку  во все глаза, благо кровать  стояла
против двери. Сама  она еще  дома решила, что кричать не будет, и теперь для
нее очень важно было -- как кричат, и почему.
     Тамарочка смолкла, встретилась глазами с  Женькой, улыбнулась смущенно.
"Как прихватит, --  сказала она, -- так и  не знаешь, чего кричишь". Она еще
мирно  полежала, отдыхая,  потом опять завела в сторону ногу  и взвыла: "Ой,
мамочка!".
     Крики  прокатывались по палате волнами --  одна какая-нибудь  начинала,
другая  подхватывала, после  чего шла массовая истерика.  Тогда  врачи  сами
начинали орать: "Женщины, как вам не стыдно! Собственным детям вредите!".
     Дети  задыхались, когда матери кричали. Следовало лежать тихо  и дышать
глубоко, чтобы по пуповине непрерывно поступал кислород, и ребенок, мучаясь,
все же мог лезть и протискиваться дальше.
     За  состоянием детей следили студенты:  симпатичные девочки, мальчики с
усиками и два  негра.  Они подходили к  роженице, поднимали рубаху, открывая
несуразный,  четырехугольный живот, и  прикладывались к стетоскопу. Мальчики
ходили по одному, девочки --  для  уверенности -- по двое. Негры тоже ходили
парой,  тихо  переговариваясь  на своем  языке  во  время  осмотра. В  глаза
женщинам  они не глядели; в  глазах  было очень  сложно:  отвращение,  стыд,
ненависть.  Одна,  постарше, смотреться не  далась,  злобно плюнула вслед  и
обозвала. Негры удалились тихо, не поднимая глаз;
     тоже между собой поговорили. Ходить по одному им было бы труднее.
     Внезапно женщина справа от Женьки, заслоненная белыми спинами, забилась
в таком диком, захлебывающемся визге, что  у Женьки сердце остановилось. Это
было  всерьез.  Толпа  расступилась  --   Женька  мельком  увидела  смуглое,
совершенно  голое  тело  с  большими  продолговатыми  грудями  --  и женщину
провезли  мимо нее, прямо  в кровати; студенты  повалили за  ней, как адская
свита -- смотреть, что надо делать в подобных случаях.
     В палате  сразу  стало просторно  и тихо. "А, еще  пригнали, -- сказала
Женьке пожилая акушерка, добрая на вид. -- Ну, иди, ложись... сюда, что ли".
Женька  чувствуя себя козой безрогой, пробралась  в  последний  ряд, к окну;
одернула рубашонку,  легла во влажные простыни. Она  порадовалась  тому, что
так много помогающих -- и врачи,  и  студенты, и вот еще акушерка.  Дома она
почему-то так представляла  себе, что никого здесь не дозовешься, и придется
рожать, как на печке. А тут -- хоть негра, да всегда позвать можно было.
     Напротив  висели  круглые,  как  в школе, часы  и показывали двенадцать
ровно.  Илюшка,  наверное,  давно  вернулся.  Женька написала  ему письмо  и
прислонила к сахарнице, чтобы  он сразу  увидел, как войдет.  Записка  цвела
любовным  лепетом,  на  который Женька  была  великий  мастер,  и  кончалась
заклинанием закрыть  на ночь газ и не ходить в роддом. С Илюшки вполне могло
статься простоять всю ночь под окнами, слушая неизвестно чьи вопли.
     Сама Женька вполне справлялась с тем, что с ней происходило; тошнотно и
равномерно тянуло  вниз, будто  в нехорошем сне.  Это  была еще не настоящая
боль, а  так,  цветочки.  Она погладила свой живот, и мальчик брыкнулся,  но
как-то  вяло. Обычно  вечерами он устраивал ей  такие  концерты,  что только
держись;
     даже через платье видно  было, что  кто-то внутри молотит.  В последнее
время вверху живота стали появляться его  пятки; они картинно отставлялись в
сторону и их  можно было пощупать. Крошечные пятки, но очень мужские. Женька
уже видела своего мальчика, во сне:
     в голубых штанишках на  бретельках, он вбежал  в какую-то  комнату, где
она сидела, стреляя из игрушечного автомата. Девчонки все были гадость; ради
девчонки и стараться не стоило.
     Рядом с  Женькой страдала одна такая  -- сама еще девчонка,  скуластая,
черная,  в больших роговых очках  на остреньком  носике. Очки хотелось с нее
снять,  чтобы  они не  мешали  ей рожать. -- Выворачивает,  прям не знаю, --
пожаловалась она Женьке, неожиданно  грубым, деревенским голосом. -- На  низ
хочется,  не  представляю...  -- Ты  как-нибудь... -- сказала ей Женька.  --
Может, врача позвать?
     Девчонка  вместо   ответа  выгнулась,  запрокинула  голову,  прокричала
обалдело: "На-низ-я-хочу!"
     -- Во, оглашенная, -- метнулась к ней акушерка, -- ты что?
     -- Выворачивает меня, -- простонала девчонка, -- чеж делать-то?
     --  Тужиться  надо, потуги  у  тебя.  Значит  так,  коленки обхватывай,
...теперь к себе тяни -- раз, два, взяли! Ну, давай, -- раз-два... Да  что ж
ты не тянешь-то! Тут, брат, за тебя работать некому, сама должна!
     -- Тетенька, не рожу я...
     -- Все родите, ни у кого еще не застревало. Колени бери... ну! раз-два,
взяли! раз-два, взяли!
     Женька  невольно   напрягалась  вместе  с  ними,  стараясь  помочь.  --
По-маленькому хочу, по-большому хочу..., --  кряхтела девчонка. -- Все хочу,
ничего не хочу...
     -- А ты терпи. Мамка тебя рожала, тоже орала.
     Родишь -- а завтра Пасха,  воскресенье, как хорошо!  Муж-то  выпьет  на
радостях... Как он, ничо у тебя?
     -- Ничо... Метр восемьдесят.
     -- Вот и хорошо! Ну, давай, уж скоро тебе, -- и акушерка отошла.
     Женька, испугавшись,  что  девчонка  бросит  тужиться,  стала  говорить
торопливо: "Девочка, как тебя... Коленки обхватывай... Ну, пожалуйста, прошу
тебя... Вот молодец! Ну, еще разок...".
     Они проработали  так до часу. В час девчонку повели -- вернее, она сама
побежала, как встрепанная, -- и родила  дочку.  Это  был добрый знак: Женьке
казалось, что чем больше  до нее  родится девочек, тем вероятнее у нее будет
мальчик. Она все чаще и чаще проваливалась в сон; уж и свет не мешал, только
крики  будили.  Потом  вроде  и  кричать  перестали,  выключили  свет,  и на
несколько часов наступила тишина.
     Проснулась она около шести; за окном слабо светился пасмурный  весенний
денек.  В палате шла вялая работа. Все устали, врачи и студенты разбежались.
От вчерашних  роскошных криков  не осталось  и следа -- кричали тоже устало,
слабо. Женькины невзаправдашние роды кончились; она чувствовала себя усталой
и старой, болела  голова.  Мальчик  лежал совсем  тихо,  еще  спал. Ей вдруг
захотелось плакать, как будто должно  было  произойти  несчастье,  как будто
что-то страшное ждало ее за углом.
     -- Ты  че?  --  спросила  ее акушерка.  -- Че  расстраиваешься-то?  Еще
родишь, все родите, никуда-эт от вас не денется. У тебя схватки ложные были,
ясно? Пойдешь в патологию, полежишь, а как начнешь -- обратно сюда.
     -- А вас не будет? -- спросила Женька.
     -- Я-т уж отработала, как раз под пасху... Вон, смена моя идет.
     От двери, четко  отбивая  шаг, как  и  положено при смене  караула, шла
врачиха, пышная, в золотых  очках. За ней, в  кильватерном строю,  двигалась
новая акушерка.
     -- Дуся, -- сказала  новая врачиха новой акушерке. -- У  меня кесарево.
Следи, чтоб тут тихо было.
     В случае чего позовешь.
     И ушла,  сильно  ударяя  об пол  розовыми ногами.  Командование приняла
акушерка  --   молодая,  с  красивым  и  насмешливым  лицом  крепкой  ведьмы
откуда-нибудь из "Ночи перед рождеством".
     -- Ну, бабоньки,  -- сказала  она весело, -- праздник  у  нас  сегодня,
пасха,  Христос Воскресе.  А вы, как свиньи  какие, заголясь  -- тьфу! А ну,
прикройсь! И судна убрать.
     И  бабы прикрылись и замолкли, будто  только и ждали, чтоб рявкнули  на
них. Дуся увидела, что Женька смотрит на нее, подошла. -- А ты чего  лежишь,
прынцеса?
     -- Ложные схватки, переводят в патологию, -- доложилась Женька.
     -- Раскройсь.
     Она послушала Женькин живот, сказала презрительно: "Прыщ вскочит, они в
роддом бегут", и удалилась.
     "М-да,  -- подумала Женька, --  дурак будет, кто станет  с этой рожать.
Угробит  элементарно".  Ей  ничего  такого,  к счастью, не  грозило.  Просто
замечательно  было, что ее брали в патологию; все эти предчувствия -- ерунда
собачья. Она съела принесенную манную кашу и лежала тихонько, как мышка, как
вдруг  около  ее кровати материализовалась  чужая, горбатенькая  нянечка  и,
крадучись, засунула в тумбочку пакет с яблоками.
     --  У  ворот стоит, --  прошептала  она, --  выглянуть просит,  если  в
состоянии.
     Женька сладко дрогнула -- Илюшка! Она оглянулась -- Дуси нигде не было,
никто не смотрел -- вдела ноги в шлепанцы, и -- к окну.
     Илюшка  стоял  совсем  неподалеку,  маленькая  патетическая  фигурка  в
беретике. Она  постучала  пальцем  по  стеклу  -- "Сюда!  Сюда  смотри!". Он
заметил и  рот у него растянулся до ушей. На лице его было высказано столько
доброты  и любви, что видеть это  было почти невозможно. Он стал спрашивать:
'"Как ты? Что? Почему  я тебя  вижу?" Она развела руками и  выпучила  глаза,
изображая  полное недоумение, потом  он  ей  показал  --  "Напиши!",  а  она
показала -- "Чем?  Карандаша  нет", а он хлопнул себя по лбу: "Ах, я, балда,
балда!",  а  она  показала,  что не  надо,  потому  что ее переводят,  а  он
испугался -- "куда? в чем дело?". Она попробовала ему объяснить, но это было
слишком  сложно; тогда  она махнула  рукой,  стала  просто  улыбаться, чтобы
показать, что ничего страшного не происходит, наоборот -- и в этот миг сзади
раздалось громовое:  "Ты куда это полезла, а?" -- и  оказалось, что в дверях
стоит злобная, как вареный рак, Дуся.
     Женька  застыла,  как  кролик,   потом  кинулась  в  постель,  потеряла
шлепанец, вернулась, по дороге  толкнула  тумбочку  и  --  о, ужас!  --  все
яблоки,  один  за  другим,  с  тяжелым  стуком  стали  шмякаться  на  пол  и
разбегаться по палате!
     -- Яблочки-шмаблочки! -- с чувством сказала Дуся. -- Уже, натащили. Что
за нация такая, не пойму;
     всего им мало.
     Своих симпатий Дуся не скрывала.
     Несколько яблок собрала нянечка, но есть было нельзя -- грязные.
     -- Возьмите, пожалуйста, себе -- шепотом попросила Женька.
     Нянечка тогда на  свой  страх и риск вымыла ей два яблока, и Женька под
одеялом тайно  их изгрызла. Она теперь  была фигура одиозная и  чувствовала,
что лучше сидеть тихо.
     Между тем палата полностью освободилась, последнюю из рожавших повели в
родилку.  Шли какие-то  переговоры  между  Дусей и  незнакомыми  акушерками;
забегали  нянечки,  меняя  белье,  и,  наконец,  как  заключительный  аккорд
увертюры -- двери парадно отворились, и одна  за другой, на каталках, как на
щитах, стали въезжать вчерашние, уже  родившие женщины.  На их распластанные
тела  были  навалены  какие-то  кульки,  фрукты  в  полиэтиленовых мешочках,
коробки зефира, красные тюльпаны -- они обхватывали продукты  обеими руками,
смеялись,  перекликались  -- в палату, действительно, вошел праздник, пасха,
любовь  и  радость!  Всю  ночь  они пролежали  на  каталках --  некуда  было
положить, и вот теперь их ждали мягкие кровати, да еще в той же комнате, где
они мучались, что с особой силой позволяло ощутить отсутствие этих  мучений,
а  также  тот  факт,  что  теперь  у  всех  у   них  были  живые,  здоровые,
трехкилограммовые дети, мирно спавшие где-то наверху, в детской. Все женщины
непрерывно говорили, находясь  в таком же  коллективном возбуждении,  что  и
накануне.
     -- А я-то, прямо в тапках, да на родильный стол;
     кричу  --  держите меня, держите! -- хвасталась девчонка  в очках, ныне
красная и счастливая.
     -- А хирург какой, руки волосатые, страшные... Я прямо обмерла вся.
     -- Зато у него быстро!
     --  Че  ж с мальчишкой-то  делать,  ума  не приложу... Третий  уже. И у
сестре у моей...
     -- Женятся, будут тебе дочки.
     -- Во, только родился, она его уже оженила!
     --  Девочки,  а  представляете,  ведь  они  в самом деле женятся, брюки
наденут, водку пить начнут!
     -- А ты учи, с детства самого, да за вихры.
     -- Ох, народ сегодня пьет, жутко!
     --  Муж  сейчас в Бостоне, ему  по радио передадут. Он в нашей сборной,
слышали,  конечно.  Если  бы  он  был  здесь,  что  вы,  разве  так  бы  это
происходило!  Я  бы  уже  вся  была  завалена   цветами!  Мальчик,  конечно,
чудненький,  блондинчик...  и  вы подумайте, ягодичками  шел,  такой  редкий
случай! Рубашку я на себе порвала, лежу вся голая, ору -- ужас,  ужас! Сорок
человек около меня стояло!
     Это  была  та самая,  которую  повезли в кровати. Крашеная блондинка, в
волосах -- красный бантик с конфетной коробки.
     Дуся  державно  руководила  весельем, временами покрикивая:  --  Пасха,
бабоньки, Христос воскресе!
     или: -- А ну, кто у нас по мужику соскучился!
     или:  --  Веселись  народ,  Дунька  замуж  идет!  и  все в таком  духе.
Новеньких  из-за  переполнения  не  брали,  поэтому  атмосфера  складывалась
теплая.  Женька  несколько  мешала,  ни  то, ни  се, смоковница  несчастная.
Наконец, в двенадцать Дуся пришла за ней:
     -- Вставай, краля, насмотрелась я на тебя.
     Женька,  которая   тоже  насмотрелась,  вскочила,   чтобы   быстренько,
быстренько...  и в это  самое время, вдруг, в один грозный, как удар судьбы,
миг, ребенок в ней дрогнул,  забился, и в  нее  вступила такая  невозможная,
чугунная боль, что ее ни с чем нельзя было спутать --  пришло, началось. Так
же  резко,   как  возникла,  боль  кончилась.  Женька  осталась   стоять   с
вытаращенными  глазами:  "Началось",  --  беззвучно  сказала  она  Дусе.  Та
усмехнулась -- "Что ж, лягай обратно" -- и пошла, пошла, эдакая ведьмочка.
     Женька легла.
     Регулярно,  с  правильными  промежутками,  на  нее  наваливалось что-то
чудовищное, терзавшее ее резко и страшно. Потом был крошечный передых -- две
минуты, и опять  оно наваливалось. Работала какая-то  машина, безразличная к
ней,  скручивавшая  ее железными лапами. Казалось невероятным, что это можно
выдержать хотя  бы  двадцать  минут, но впереди  было не  двадцать минут,  я
десять, двенадцать  часов, и  единственное,  что  можно было  сделать -- это
крикнуть:
     "Спасите, помогите, я не могу больше!"
     Но  кричать было бесполезно;  никто  не мог помочь, спасти,  облегчить.
Женьку охватило отчаянье. То, что происходило, совсем не напоминало описания
в книжках, которые она читала перед родами. Между схватками должны были быть
разумные промежутки, минут по 10--15, чтобы можно  было отдохнуть и придти в
себя. Промежутки в  2 минуты, как у нее, полагались перед самыми родами. Все
происходило слишком стремительно, осатанело, с бешеной  силой и злобой.  Она
вообще не подозревала до этого, что в природе  существует такая боль,  никто
не  предупредил,  ее заманили обманом. Все ее силы  были  направлены на  то,
чтобы не закричать. Она знала, что если хоть раз позволит  себе крикнуть, то
дальше сорвется, позволит  себе плакать,  умолять,  выть.  Она  вспомнила  о
приемах обезболивания, которым  ее учили в консультации, и стала лихорадочно
их применять, все сразу -- терла себе поясницу, подкладывала кулаки, гладила
живот, дышала глубоко -- и вроде действительно стало полегче, не от приемов,
а от некоторой собранности, бывшей условием их применения.
     Стрелки  часов,   казалось,   остановились;  минутная  ползла  еле-еле.
Огромные, как  пропасть, две минуты боли, незначительные,  как пустой  орех,
две минуты передышки. Она погрузилась в боль, как в черный колодец; ни звука
не долетало  до нее  извне,  и сама она не издавала ни звука. Каким-то чудом
прошел час, потом второй. Приемы  обезболивания перестали действовать, и она
придумала свои. Оказалось, что если сильно мотать головой по  подушке, мозги
затуманиваются  и боль остается снаружи. От этого мотания в минуты передышки
она  лежала  почти  без чувств, в  полусне, с  закружившейся головой, ощущая
только соленый вкус крови на губах.
     Это длилось неизвестно сколько, просто неизвестно  сколько это длилось.
Она разрешила себе стонать, тихонько.  В палате зажгли  свет, она  заметила.
Было семь.  Внезапно она увидела себя со стороны -- грязную, с голыми синими
ногами, на почему-то мокрых, холодных простынях  -- и ей захотелось умереть,
чтобы кончить все это.
     Странно,  но до сих пор она не связывала свою  боль с ребенком: он,  ее
любимый мальчик, никак не мог причинить ей такое. Это была их общая беда. Но
тут ей пришло в  голову, что она ничего о нем  не знает - а  ведь прошло уже
семь часов. Заплетающимся  языком она позвала -- "Дуся!"  --  и  на  секунду
услышала чьи-то разговоры и смех, потом опять провалилась,  вынырнула, опять
позвала "Дуся!" и  усилием воли задержалась на поверхности, поглядеть, как и
что:
     Дуся  стояла и  точила лясы  с женой  нападающего,  у которой  был  сын
блондинчик. Она еще раз, как могла  сильнее,  позвала "Дуся!", и та ответила
спиной -- "Ну, чего еще?" Женька не успела сказать "чего", как ее накрыло, с
головой, так что она замычала. Потом она  долго не могла выкроить достаточно
времени, чтобы все-таки пообщаться с Дусей, -- а потом и вовсе оставила  эти
попытки.
     В восемь у Женьки начались потуги. Тут она безумно обрадовалась -- все,
самое трудное  позади. И  даже не пикнула! Она стала тужиться, не щадя себя,
как учила вчера добрая акушерка -- раз-два -- взяли!
     -- Во, цирк -- Дуся явилась поглядеть, что происходит.
     Такой случай нельзя было упускать.
     --  Вы  не  посмотрите...  -- попросила Женька.  Дуся  послушала  --  и
изрекла: "Тужиться ни в коем случае. Повредишь ребенку".
     -- А как же... -- начала было Женька, но Дуся уже ушла.
     Потуги шли волной, неудержимо,  как рвота, и  остановить их было так же
невозможно.  Когда  накатывало, Женька  чувствовала,  что  внутри у нее  все
раздирается, что кровь так и хлещет, и что единственное, что надо сделать --
это напрячься, выдохнуть, и, прижав к  себе колени, разорваться  еще больше.
Теперь этого делать было нельзя.
     Ужасным усилием воли Женька остановила в себе волну и укусила руку. Это
было  невозможно,  нельзя  было  этого делать, во всяком  случае, второй раз
получиться не могло. Второй раз  она  тоже  удержалась. "Что  делать, что же
делать?"  -- думала она в ужасе. "Не  было вчера  такого.  Врача, почему нет
врача? Я не смогу!". Но она все удерживалась, раз за разом,  и даже открыла,
что надо делать: вытягивалась  в струнку, чтобы волна проходила над головой,
и  задерживала  дыхание.  Потом, через  час, наступил момент, когда  терпеть
больше нельзя было.  Ее бил сильный  озноб, зубы  стучали, байковое  одеяло,
которое она натянула на горло, не грело.
     -- Дуся! -- она почти крикнула. -- Подойдите, пожалуйста!
     -- Ну, разоралась, -- добродушно сказала Дуся  и -- есть бог на  свете!
-- подошла.
     --  Дуся, -- стуча зубами, сказала  Женька, стараясь говорить как можно
вразумительнее -- почему  мне нельзя тужиться.