проходящие мимо псы  обнюхивали его на поздней своей прогулке, и
один, молодой, вдруг тепло лизнул в руку -- отчего папа страшно растрогался,
погладил его  коричневый,  шелковистый лоб и  прямо от сердца оторвал, когда
хозяин свистнул.  Дома он появился  в  час ночи,  серый и обвисший,  с таким
выражением  крайнего   несчастья   на   рыхлом   очкастом  лице,  что  мама,
рассерженная, в  халатике, поджидавшая его на кухне, чтобы кормить и ругать,
переменила свое намерение и только руку к сердцу приложила.
     И страдальчески морщась, он  стал объяснять  ей ситуацию -- "понимаешь,
какая  история... в общем,  женщина...  что ж  я  мог... одинокая,  видно...
ей-богу, ведь это ж  ничего..." -- короче, не в лучшем виде изложил, и мама,
выслушав,  отошла к распахнутому окну и осталась стоять там, спиной  к нему,
глядя на  спящую  серую громаду  дома  напротив и  два тополя,  росшие у его
подъезда.
     На нее будто трактор наехал и никаких особых чувств она не  испытывала.
Позже  прорезался стыд, страшный сексуальный стыд, который будто ножичком по
ней прошелся -- как, неужели это она, еще вчера, ласкалась к нему, и прыгала
по постели, и стихи потом вслух читала -- боже, боже, стыд какой!
     А папа сидел  за столом, весь  красный, распухший, ничего  не видя  без
очков,  и   только  надеялся,  что  сейчас  случится  что-нибудь,   встряска
какая-нибудь,  отчего  она,  наконец,  заплачет, бросится к нему на грудь  и
можно будет ее поцеловать. Но ничего такого не случилось, и к утру перед ним
была другая женщина -- погасшая,  подурневшая,  еле ноги волочащая,  которая
даже в зеркало  не озаботилась взглянуть, как она выглядит. И  дальше  пошли
необратимые события: она развелась с ним, и  вселилась Ревекка Ефремовна,  и
он  записался  отцом  в метрику родившегося  ребеночка  --  правда,  наотрез
отказавшись  регистрировать брак. к которому его понуждали со всех сторон --
и девица, улыбавшаяся зазывно, и мамаша ее, такая ласковая, что хоть на рану
прикладывай,  и  еще какие-то пузатые родственники, встречавшие его  широкой
улыбкой  и  словами  "мазлтов,  мазлтов",  державшие  его,  по-видимому,  за
последнего дурака.
     Жил  он  теперь у замужней сестры, в  перенаселенной  квартире, экономя
деньги  на  всем,  чтобы больше отдавать маме  -- и  сидя поздно  вечером  с
сестриными гостями, дожидаясь, пока они уйдут и можно  будет лечь спать,  он
временами испытывал страшный гнев, почти ненависть, думая, с какой легкостью
мама разрушила их жизни, как она не любила его и при  первом же столкновении
с жизнью предала.
     Но когда  он встречал ее после работы, по дороге домой, и  брал  из рук
тяжелые сумки,  и  видел  ее усталый,  больной  взор,  криво надетую  шапку,
стоптанные туфли -- он только умолял ее прерывающимся голосом не  быть такой
идиоткой, не губить их всех -- на что она  обычно  отвечала, что  у  ребенка
должен  быть отец, не имея в виду Шурика. Шурик, как  она сообщала,  был уже
большой, он угрохал ее пишущую машинку, пытаясь взять без спроса, и отдал на
ремонт накопленные деньги.
     И папа замолкал, зная, что она упряма, как осел, я чувствуя за собой ту
единственную вину,  что он  никак  не  мог привыкнуть к этому  своему новому
порождению,  красненькому, влажному  существу,  этому незадачливому, который
глядел куда-то в  потолок  странными,  выпученными  глазами --  и  с  тоской
вспоминал  крупного, большеголового Шурика, всегда веселого, солидно, прочно
занимавшего отведенное ему пространство,  глядящего толково и осмысленно. Но
зато как же люто он  ненавидел ребеночкину мамашу, округлившуюся, налившуюся
розовым,  как  клоп -- куда только желтизна и  чернота девались  --  умильно
улыбающуюся  ему всей пастью, изображая кормящую  мадонну с младенцем -- так
бы прямо взял и запустил ей чем-нибудь тяжелым в голову.
     Он все  терпел и терпел и дотерпелся уже  до того, что готов был жить в
своем бывшем доме на чердаке,  есть из плошки принесенную  мамой  еду -- как
вдруг произошла, наконец, та самая встряска,  которую он  ждал, завертелось,
закружилось  мамино государственно-преступное  дело в  институте. Оказалось,
что мама,  пользуясь служебным положением  и  не в  силах дождаться  ремонта
машинки,  перепечатывала на  казенной такие страсти,  как  неизданные  стихи
Мандельштама,  а кто-то увидел  и донес. И шрифт, и сила удара совпадали, да
мама  и не  отрицала  ничего, а  только  отказывалась  назвать,  кто  дал ей
самиздат, говоря, что  нашла в электричке.  Ей  резонно  возражали,  что раз
нашла -- зачем же перепечатывать, на что мама упрямо  замолчала, хоть кол ей
на голове теши,  и полностью  замучила  сотрудника  первого отдела,  ведшего
допрос,  пожилого  партийца,  сердечника,  который,  глотая  валидол, слабым
голосом пообещал ей передать дело куда повыше.
     Пока  что  маму   срочно  уволили,  как  несправившуюся  и  доверия  не
оправдавшую -- и через день она уже  сидела дома, слушая причитания  Ревекки
Ефремовны и играя с Шуриком в лото. Ревекка Ефремовна, вспомнив свою богатую
опытом жизнь и мужнину  посадку в пятьдесят  втором,  до того  растерялась и
напугалась,  что  когда  в  дом  явился  папа,  весь   бледный,  косящий  от
напряжения,  она  бросилась  к  нему со  словами: "Слава  богу,  вы  пришли!
Сделайте что-нибудь!" -- и если бы  не  серьезность момента, папа получил бы
большое удовольствие.
     Но дальше он действовал безукоризненно --  сообщив  маме, что в случае,
если ее посадят,  Шурика наверняка  отдадут  в детский  дом (он сам не знал,
отдадут или нет, но знал, что в КГБ ей так скажут). И что надо срочно мотать
в Израиль,  благо вызов  еще  не кончился, и благо ее  уволили  с  работы --
характеристика   не   нужна.   И  он  сам   потащил   ее,   безвольную,   не
сопротивляющуюся, по всем инстанциям, и через два дня  документы  были уже в
ОВИРе --  вместе с вызовом, из  которого папа вычеркнул себя железной рукой,
процедивши сквозь  зубы:  "я-то уж  как-нибудь  доберусь". Спасая семью,  он
совершенно преобразился, постройнел даже, а уж глядел, как сущий Наполеон --
так  что  Ревекка  Ефремовна, первый  теперь  друг,  осыпала  его  льстивыми
похвалами, кормила плотно и стелила на ночь на диване.
     Кто  был  в  восторге, так  это Шурик -- ив  тот  же день  вся автобаза
подала, в  едином порыве, с женами и  детьми,  постановив на  общем собрании
добиваться вывоза советских автобусов -- потому что это безобразие было  так
оставлять  старые автобусы, к которым все  привыкли и любили их. И во  вновь
созданном   объединении   "Москва--Израиль"  немедленно   началась   кипучая
деятельность, стук молотков и таскание ящиков,  на которых  большими буквами
было написано "Эйлат",  -- ибо именно туда двигалась  автобаза, привлеченная
приятным звучанием местности и местоположением у моря.
     И Ревекка  Ефремовна  тоже  вдруг почувствовала  прилив  патриотических
чувств, и вспомнила  иврит, который  учила  когда-то  в детстве,  и помянула
дедушку, покойного, который, оказывается, так хотел умереть на родной земле,
и поделилась  с Шуриком той своей мыслью, что маме в Израиле хорошо бы выйти
замуж,  за местного, сабру,  и что она этим  займется по  приезде. Но Шурик,
который насчет замужества  имел слабое  представление, а  только не  терпел,
когда его маму обнимали, сказал, что мама теперь закреплена  за автобазой, и
вообще, что промаслится, то уж не отмаслится -- на что Ревекка Ефремовна, не
найдясь с ответом, замолчала.
     И даже мама, глядевшая поначалу недоверчиво, будто Лазарь воскрешенный,
скоро раскусила всю прелесть нехождения на работу,  освобождения от собраний
этих, голосований --  и стала ездить за город,  в апрельские раскисшие леса,
где  бродила  часами,  наступая на  старую  лыжню. И как-то  она,  явившись,
рассказала, что видела потрясающую сцену -- как здоровый  рыжий кот, большой
хам,  судя  по морде, делая вид,  что  смотрит  в  другую  сторону,  шел  на
заклевавшегося  воробья --  но не  успел,  воробей вскрикнул и взлетел  -- и
тогда кот сплюнул (мама клялась,  что сама видела), надел на морду выражение
безразличия и независимо стал точить когти о  дерево. И  когда  она кончила,
папа,  все  еще  радостно  смеясь, двинулся за  ней в  коридор,  похожий  на
деревенского парня, ухажера не из первых, и там, в  уголке, прижал смеющуюся
маму  и  стал целовать  ее  -- так что,  когда  Шурик  начал  вклиниваться и
разнимать их, мама уже только  сказала слабым голосом: "Шурик, не мешай""  и
продолжала в том же духе.
     И, конечно,  они  тут же  стали сетовать на судьбу и стенать  по поводу
предстоящей разлуки, причем насчет палы  выяснилось, что на нем теперь висят
алименты до совершеннолетия, миллионы какие-то, и требовалось еще разрешение
от девицы,  которое она вполне могла не дать -- да и  с какой стати ей  было
давать, спрашивается? И папа, бодрящийся  перед мамой, говорящей решительно:
"ничего, ничего, что-нибудь придумаем" -- на самом деле леденел от  страха и
поминутно  сплевывал набегающую слюну, думая, что если эта  сука не даст ему
разрешения,  он  ее  пришьет  на  месте, просто  будет  душить, пока она  не
подпишет, и все.
     И мама, своими руками заставившая папу узаконить отцовство, все считала
эти проклятые алименты, перемножала и делила -- при полной путанице в голове
насчет детей, этических принципов и  вообще, что такое  хорошо и  что  такое
плохо. Она только знала, что хочет быть вместе  с папой  -- а там пусть хоть
каждый год ребеночка в подоле приносит, как-нибудь разберутся.
     И  она говорила ему по ночам: "я чувствую, что больше тебя не увижу", а
он отвечал: "глупенькая" и всякое такое -- но когда ей скоро дали разрешение
(склонность к самиздату только помогла в данном случае) и из  дома в великой
суматохе  стали  вывозить  мебель, выдирать книжные шкафы, разорять  гнездо,
обнажая  старые обои,  старые язвы  --  папа, который  бегал и командовал, с
трясущимися  руками,  стараясь  не  представлять себе, что  будет, когда они
окончательно  выметутся, тоже стал  останавливать маму по разным разодранным
углам и целовать свирепо, глядя на нее отчаянно.
     И в последний вечер, когда дом представлял  собой кавардак из чемоданов
и  ящиков, и Ревекка Ефремовна, истомленная, пошла спать в спальном мешке на
полу,   Шурик  решил   сделать   родителям,  сидящим  на   двух   чемоданах,
заключительный  московский  доклад, и  стоя  перед ними  за ящиком,  как  за
трибуной,  начал  было  совершенно  замечательно:  "Мои  дорогие  друзья  по
автомобильному делу!" -- как вдруг папа  с мамой  заплакали, одновременно, и
сорвали, бессовестные, все заседание.
     Так что до самого конца только  Шурик  и сохранил деловитость и трезвую
голову, и  даже  в аэропорту, сидя  в очереди на досмотр, умудрился написать
коллективное  письмо в защиту права евреев на вывоз оборудования,  каковое и
вручил папе.  И когда,  прощаясь, папа стал  целовать  его,  говоря: "Ну ты,
брат, того... не забывай меня..." -- Шурик тоже целовал его, как мог, но без
особого горя, и  усомнился  только  в  самый  последний  момент, когда вдруг
выяснилось, что  в  Израиле  нет  цирка. "Не  может быть,  -- прошептал  он,
испугавшись,  --  что  это  за страна, в которой  цирка нету!"  -- но тут же
придумал такой замечательный проект, с такими  огромными  цветными куполами,
что аж сам закачался -- и с облегчением прошел с бабушкой за перегородку, не
обращая внимания  на  папу  с  мамой, вцепившихся друг  в  друга в последнем
объятии, зная, что сейчас в первый раз в  жизни полетит на самолете,  и  что
вся автобаза будет с ним там, на пути в Эйлат.
     ----------------------------------------------------------------------------

ВИЛЕНА
     В халатике, тощенькая, как воробей, с вечно  удивленным взглядом, Виля,
отстирав, отгладив пеленки, стала собирать вещи в чистку. Привычно вывернула
она карманы мужниных брюк и обнаружила: две рублевки, новенькие, с зарплаты,
ключ,  завалявшийся носовой  платок,  бумажку  с  телефончиком, под  которым
подписано было неровно "Нила", и  наконец,  два билетика  в кино, маленькие,
синенькие, с оторванным контролем.  Как незабудочки, невинно  глядели они на
нее, хлопая  глазками,  свидетельствуя  о  том,  что вчера  ее  муж  посетил
кинотеатр "Ударник",  ряд  пятый, места 15 и 16  -- наверняка вместе  с этой
самой Нилой-- а ей сказал, что пил у товарища.
     Виля вздохнула тяжело -- врунишка был муж и бабник. Врал он, правда, по
доброте душевной, не  желая огорчать ее своими изменами;  а насчет женщин --
так он любил их, как  маленький мальчик любит автомобили, разных конструкций
и фасонов, с грудями так и с грудями сяк, с моторчиком в заду и без. Женщины
были  для   него   такие   милые  животиночки,   созданные  на   утеху  роду
человеческому, и на каждую смотрел откровенно,  веселым, синим взглядом, под
которым  они невольно усмехались и охорашивались чуточку. И вернувшись домой
после  трудового дня  и начиная чистить  картошку, они еще  с  удовольствием
вспоминали   этот  взгляд  и  стройного,   чернокудрого  красавчика,  такого
мальчишески-озорного, обольстительного, как абрикос.
     Так что общество, если бы оно что понимало. Вилиному мужу памятник  при
жизни должно было поставить, с выражением: "Ух  ты, какая киса!" -- а внизу,
в ногах,  аллегорически положить Вилю, распростертую, и чтобы младенец сосал
грудь, в знак здоровья, а двумя  руками она вздымала бы  тарелку  с супом, в
знак благодарности.  Потому  что Вилю  он действительно  спас, как  принц  в
сказке  --  до  знакомства  с ним  она  с  теткой-истеричкой проживала и под
воздействием тетки и раздельного сталинского обучения дошла уже до того, что
даже спрашивала у тетки, правда ли, что мужчины такие же люди, как они -- на
что   та  отвечала  отрицательно.  Не   помогло  и  дальнейшее   обучение  в
библиотечном институте, где девицы  толклись, будто чайки на морском берегу,
и конкуренция превосходила всякое воображение --  так что до полных двадцати
двух, до  поступления  на работу, Виля, почитай, что  и мужского  голоса  не
слыхивала, и хоть глядела на эти грубые создания с большим удивлением, когда
они попадались на  дороге, предпочитала все же  побыстрее смыться, чтобы они
не подумали "вон какая уродина".
     И  тут  вдруг  случайно,  на  какой-то  вечеринке,  нашему  синеглазому
красавцу  вздумалось обратить внимание на  эту скромную перепелочку,  сплошь
покрытую веснушками, что показалось ему очень милым -- и он погладил, позвал
ее, как кошку бездомную "кис-кис" -- она и пошла. И только потом, когда Виля
от  свалившегося  на  нее  счастья  впала в  полное беспамятство,  и  начала
приходить,  когда ее и  не звали, и  глядеть  с  таким сиянием во взоре, что
прямо в темноте лестничная площадка освещалась  -- тут только  понял он, что
зашел слишком  далеко,  и  что  вернуть Вилю тетке  так же  невозможно, как,
напоивши котенка теплым молоком, выставить обратно на улицу  -- после  чего,
почесавши в затылке, решил жениться, будучи,  как  уже сказано было,  добрым
человеком.
     После замужества  Виля  бегала за  ним,  как собачка, и  буквально руки
лизала. Просто ужас,  что с  ней  творилось  --  звезда над головой  взошла,
небеса  распахнулись,  и она  их  благодарила потихоньку  --  спасибо,  мол,
большое, и пусть  с ним  ничего не  случится.  И с  ним настолько  ничего не
случилось, что через некоторое время он  снова пошел  по бабам -- а для Вили
начались  горькие истины, столовыми  ложками, три раза в  день, и все равно,
болезнь не проходила. Жить она могла только, когда видела его, когда он хоть
ненадолго  был рядом  --  и  если бы  даже  она  решилась уйти, в тот же час
приползла бы обратно и положила голову на ботинок. Сердце ее перегорало, как
самодельный жучок, хотя в то  же время она понимала, что ничего такого в его
поведении  нет -- ну, любит человек женщин, ну, не может без  них -- ну не с
мальчиками  же ему, в конце концов, забавляться. Более того,  если бы не его
неразборчивость,  он  бы и  до нее не добрался. Таковы были  законы природы,
против  которых  не попрешь --  и  не говоря  уже  о котах, которые все были
усатые   Казановы,   небось,   даже   тараканиха   какая-нибудь  умела   так
завлекательно   мотнуть   ножкой,   что  у   остальных   тараканов  делалось
сердцебиение. И только она одна, Виля, выпадала  из этого сексуального мира,
из этой веселой игры, и  хотела ни  больше, ни меньше,  как  великой, вечной
любви, да еще от человека, у которого и  органа такого не было, каким  любят
-- мы  имеем  в  виду  душу, разумеется. И вместо того,  чтобы  создать мужу
приятную  и беззаботную домашнюю  атмосферу, из  которой ему не  хотелось бы
переться в общественном транспорте  к очередной любовнице --  она  встречала
его с тоскливым взглядом, с пригоревшими котлетами, будучи одета  при этом в
такую юбку с кофтой, в которой и Клеопатра еще неизвестно как выглядела бы.
     Правда, когда  появился младенец, жизнь  пошла совсем другая. Уж  такой
это  был  замечательный  младенец,  прямо  ясновельможный пан, с  простецким
беленьким чубчиком на выпуклом лбу, такой покладистый и  смешливый, с  таким
обожанием глядящий на  свою маму  -- ах,  да ради этого существа Виля готова
была  завязаться  в  тряпочку  и  терпеть,   и  если  бы  младенцев  кормили
материнским мясом, она вся распоролась бы, снизу доверху, чтобы предоставить
потроха  посвежее. К сожалению, требовалось  не мясом, а  молоком, и  тут уж
поделать что-либо было трудно -- на-гора  поступало  нечто  столь жалостное,
синяя водичка какая-то, что сын решительно предпочитал кефир и  овсяную кашу
из  бутылочки,  а  грудь  сосал  больше для отдохновения, поглядывая  бойко,
сплевывая,  покусывая  двумя  зубами,  будто говоря:  "Нешто это грудь?  Это
мелочь  одна,  а  не грудь.  Ах, мама,  мама,  ха-ха-ха.  Ну,  еще,  что ль,
пососать?"
     Он  был  весь в папу,  такой  же  веселый и  неотразимый, и Виля только
пищала  от  восторга, держа его, такого огромадного,  в руках, и  тискала, и
впивалась, и  бормотала  хмельно: "куська... капуська...  калюпусь-ка..." --
так  что даже неудобно становилось.  Муж тоже  очень  любил "парня",  как он
называл  его,  и  обязательно  после  работы в  конструкторском бюро забегал
теперь домой,  побаловаться и покусать его,  прежде чем отправиться далее по
своим мероприятиям -- и перехвативши чего-нибудь, дожевывая последний кусок,
он  со словами "ну, я  пошел",  целовал  Вилю  в щеку,  будто  она  была ему
старуха-мать  в  больших  валенках, и  торопился,  летел,  точно  пятки  ему
поджигало.
     И  Виля,  вздыхая,  глядела ему вслед  и тут  же, не отходя  от  кассы,
казнила этих  его подлых  любовниц -- одну, например, блондинку, она  выдала
замуж за араба, который по прибытии  на родину  немедленно продал ее в гарем
-- в бедный, между прочим, гарем, где блондинка по совместительству бегала с
чайником   и    скатывала   ковры;   другую,    вальяжную,   она   назначила
воспитательницей  в  колонию  малолетних  преступников,  игравших  на  этого
педагога  в  карты и  гонявшихся за ней  с  сапожным ножиком;  у  третьей, с
прелестным овалом лица,  выросли  бакенбарды --  короче, каждая получила  по
заслугам и сама она  тоже могла спать спокойно. Мужа она никогда не  трогала
--  рука  не подымалась -- и он себе  бегал, счастлнвенький, не  подозревая,
какие молнии  то тут,  то там ударяют в его знакомых -- они все считали Вилю
дурочкой, а она их -- зловредными попугаями.
     Нилу эту новую она  заочно  покарала без  особых претензий -- геморрой,
детский паралич и заворот кишок;  но  через пару дней,  наткнувшись на них в
центре  города,  куда  она ездила с  коляской в поликлинику, она поняла свою
ошибку:  навстречу ей шел  гордый муж, в парадных  брюках, и рядом с ним  --
маленькая,  хрупкая  женщина в  черном глухом платье,  с  детской гладенькой
стрижкой, с  лицом  порочного ангела -- женщина высшего класса,  высочайшего
сексуального  образова