Я больше  не  могу. Позовите,
пожалуйста, врача. Пожалуйста.
     -- Я,  кажется,  русским  языком сказала, -- тоже терпеливо  произнесла
Дуся, -- нельзя тебе  тужиться. Ребенок не опустился.  А врач спит, она тоже
человек, операцию делала. Отдохнет -- придет.
     -- О,  боже  мой... Но что  же мне  делать, чтобы не погубить  ребенка?
Может, походить, а? ТАК я больше не могу!
     -- Вообще-то ходить разрешается,  -- сказала  Дуся с сомнением. --  Ну,
походи. Все у тебя, не как у людей.
     Стуча зубами, Женька  перевалилась  через бок, встала, накинула на себя
одеяло  и  побрела  по  палате.  Во время  потуг  она хваталась за ближайшую
кровать и  приседала на  одной голой  ноге, поджимая,  как  цапля, другую --
погружаясь  этим движением в кромешную тьму боли. Потом к  ней  возвращались
зрение, и слух, и она слышала, о чем говорят люди:
     --  Такие  роды,  шел  ягодичками... Обещал  за сына "Москвича" купить,
права у меня уже есть. Представляете, как шикарно: женщина за рулем!
     Женька  брела  к  следующей кровати. "Хорошо, что  Илюшки здесь нет, --
думала она в полусне, --  не хочу, чтобы  видел меня такую...  А  маленькому
моему  тяжело... Хоть бы он  выжил, был здоров... все  равно кто,  сынок или
дочка... только чтоб живой...".
     Она с удивлением услышала, что давно что-то бормочет.
     Было  уже одиннадцать;  три часа, как начались потуги.  Мозг ее одурел,
веки  слипались. Она  подошла к Дусе, сонно взглянула на нее,  сказала,  как
пьяная  --  "Все,  я пошла ложиться", и  пошла, и легла  обратно  на  мокрые
простыни,  и  стала  проводить  потуги,  как  положено было,  чувствуя  всем
существом, что именно это надлежит делать. "Может, в  двенадцать, --  думала
Женька. -- Ах, почему мне так все равно? Дуся, -- позвала она, -- Дуся".
     И Дуся подошла и послушала.
     -- Говорила я не тужиться, или нет? Плохо твоему ребенку.
     "Плохо" -- повторила Женька  -- и не испугалась. Умом она понимала, что
случилось что-то страшное, но сердце ее не сжалось. "Надо встать, -- сказала
она себе, -- встать". Встала,  накинула на голову одеяло, пошла. Пять минут,
десять  -- новый счет  времени. Последний. Она ослепла и  оглохла,  чувствуя
только  свое непоправимо разодранное тело  и  страдальческое биение ребенка.
Будущего не  существовало.  Она  была  в том  одиночестве, выше которого нет
ничего, которое предшествует смерти.
     "Неужели  это возможно, чтоб  мальчик  погиб,  -- думала она  в  минуты
просветления,  --  в  центре   Москвы...  в  двадцатом  веке...".  Почему-то
двадцатый век ее особенно волновал. Потом пошло другое. "О, господи, если ты
есть... Только один раз... Пусть я, только не он...".
     Мысли  ее путались. Она  перестала  сдерживаться  и громко,  безнадежно
стонала.  Временами она  слышала, как просит,  словно  нищая -- "Дуся, Дуся!
Посмотрите же меня!"  И  Дуся,  и кто-то еще  смеялись  --  наверное, ото  и
вправду было смешно.
     В полпервого в палату вошла врачиха, свежая и веселая. -- Эт-то что еще
за привидение? -- сказала она, увидев Женьку. -- Немедленно в кровать!
     -- Ведет себя безобразно, -- подобострастно вставила Дуся.
     Женька легла на самый краешек кровати -- все под ней было мокрым-мокро.
"Сейчас  будут спасать",  --  подумала она.  И точно,  подошла  Дуся,  сама,
послушала.
     -- А вот теперь не дышит, -- сказала она с невольным удовлетворением.
     -- Какая вы подлая, -- вдруг произнесла Женька, -- почему?
     И сейчас же над ней наклонилось лицо врачихи.
     -- Когда у вас сошли воды? В котором часу сошли воды?
     -- Я не знаю, -- ровно ответила Женька. -- Тут давно мокро.
     Она  вздохнула, и  стала  исчезать,  пропадать  во  что-то  серое,  без
названия... Сквозь  забытье она  чувствовала, как  ей суют  в  рот шланг  от
кислородной подушки, делают уколы  в руки и ноги,  и где-то внутри, где  еще
осталось сознание, успокоилась -- спасают. Потом ее поволокли в родилку.
     --  Еще, еще, еще, еще! -- кричала над ней акушерка из родилки, другая,
надежная женщина -- а ну, еще, еще, еще, еще!
     И Женька,  от которой сейчас требовали то, что столько часов запрещали,
прижав  к  груди голову,  закусив  губы,  с сине-фиолетовым от натуги лицом,
сжатым  в   кулачок,  так  что  торчал  один  нос  --   давилась,  тужилась,
выкладывалась до  конца, пока была  хоть  капля сил,  пока тело  ее само  не
разжималось, не растекалось по столу, бессильно, вяло. Тогда ей всовывали  в
рот шланг и снова кричали: "Еще, еще, еще, еще. Ну, еще!"
     -- Нет, -- услышала Женька, -- она не может.
     И тут же на нее навалились врач, и акушерка, и еще кто-то, и они что-то
делали с ней, запрокидывали голову, резали, звякали, и она лежала в  темноте
с закрытыми глазами,  стараясь  понять, помочь ...и вдруг она почувствовала,
что  умирает, что сейчас, вот сейчас она крикнет так, как еще  не кричали на
земле  --  и  в  эту  минуту  что-то  вышло  из  нее,  ее  отпустили, и  она
почувствовала   такое   блаженное  облегчение,   такое  полное,   абсолютное
исчезновение боли, что это могло означать только одно -- она родила!
     Потом  еще  минуту она  пролежала  в  глухой  глубине,  съежившись,  не
понимая,  почему  не  кричит ребенок... и  вдруг услышала тихое,  деловитое:
"Мальчик"... и кто-то сказал удивленно: "Смотри-ка, живой!" -- и тут  же он,
ее   мальчик,  заплакал,  громко,  отчаянно,  басом,  и   тогда   она   тоже
расплакалась,  легкими,   прозрачными,  светлыми  слезами,  и  что-то  такое
говорила:
     "Мальчик! О, какое счастье, мальчик!" и вытягивалась, поднимаясь, чтобы
посмотреть на него. Его поднесли.
     Он  был  огромный, смуглый, с  длинными черными  волосами,  с  большими
руками  и  ногами, и  он  ревел  изо всей мочи, а  она  смеялась  и  плакала
одновременно, и говорила: "Боже, какой урод! Мой мальчик, милый, кричи!".
     ----------------------------------------------------------------------------

ПОСЛЕДНИЙ НОНЕШНИЙ ДЕНЕЧЕК
     Погром висел  в  воздухе,  как черная туча  гари.  С каждым днем дышать
становилось тяжелее. Ненависть  сочилась из глаз прохожих -- мужчин, женщин,
стариков; поравнявшись, они изрыгали: "Жидовка!", и шли дальше, не прибавляя
шагу. "У-У, Сарра!" -- ругались мальчишки, и  долго не отставали. Хуже всего
было   в   автобусах,  трамваях,   троллейбусах   --   замкнутых  движущихся
пространствах, откуда в случае  чего и не выберешься. Там только и разговору
было, что о жидах, евреях, еврейчиках. В общем, сходились на том, что Гитлер
резал,  да  недорезал, а жаль. Как правило,  говорило  двое-трое; остальные,
включая присутствующих длинноносых, тягостно молчали. Лица  в военной форме,
полковники  и  майоры,  все  свое  внимание  уделяли  чтению.  Проходя  мимо
затравленной жидовочки, глядели вниз,  либо в сторону.  Временами какая-либо
дама -- из русской  интеллигенции, славной своими традициями, --  покрываясь
красными пятнами, взывала: "Прекратите это безобразие".
     "Пошла ты, -- говорили ей, -- на фуй".
     Дама,  потрясенная  откровенностью,  замирала.  Говорившие,  по слухам,
носили финки и полосовали лица крест-накрест.
     Пресса  уверенно вела народ  по скользкому пути -- и чтоб без эксцессов
раньше времени, и чтоб настроение не увядало. Каждый день печатался фельетон
--  про Рабиновича,  про  Шапиро, про Бухмана. В конце фельетона про Бухмана
вводилось понятие "бухманов" с маленькой  буквы и требовалось их уничтожать.
Некоторые  легковерные решили,  что  уже началось, пожгли  еврейские  дачи в
Малаховке и пришили какого-то старика.
     "Иль  русский  от побед  отвык?  Иль мало нас?" --  как писал  когда-то
великий поэт.
     Да, зрел,  зрел веселенький погромчик в год 1953 от рождества Христова,
и православные по Москве потихонечку готовились. Конечно, забыто было многое
с допрежних-то времен, навыки утеряны -- как, да что;
     опять  же,   специфика  эта  советская.  Но  праздник  надвигался,  это
чувствовалось.  С водкой, реками  разливанными,  с  грабежом,  со  свободой.
Свободы очень хотелось, хоть свободы жидов бить. Раззудись плечо, размахнись
рука!
     Евреи по  квартирам, стеная,  хватались за головы.  При  встречах  тихо
спрашивали друг друга: "Вы уже читали?" Ужас таился в их глазах.
     У многих  одна надежда была: на Иосифа Виссарионовича.  Считалось,  что
если бы не он,  давно бы  всех перерезали. А он,  все-таки, Кагановича возле
себя держал, и метро назвал "имени  Кагановича". Значило это что-то пли нет?
Значило.
     Но,  с  другой  стороны  --  возражали  им  --  Михоэлса  убили? Убили.
Еврейский    театр    закрыли?    Тоже     сомневаться    не    приходилось.
Критиков-космополитов посажали; тех, кто про критиков-космополитов, Михоэлса
или  Еврейский  театр  говорил --  тоже посажали; за анекдоты  --  сажают, с
работы  выгоняют повсеместно, детей в университеты не берут -- да что же это
такое, господи? Значит это что-то или нет?
     --  Но ведь не может в советское время  погром произойти?  -- вопрошали
цепляющиеся за Кагановича.
     --  Почему  не  может? -- отвечали  им умудренные  опытом  (если вообще
отвечали, потому что такие разговоры велись  только с близкими людьми, и все
равно, риск для жизни существовал).
     -- Ну потому что... И Карл Маркс...
     Да,  Карл  Маркс происходил из еврейской  семьи,  и  ликвидировать этот
жуткий факт не удавалось. В одной из  школ мальчишки заспорили -- еврей  или
нет?  Некоторые просто не могли поверить.  В  качестве  экспериментум круцис
решено было спросить у учительницы. Самый  отчаянный встал и поставил вопрос
ребром -- да, или нет? Учительница, еще молодая, тяжело вздохнула.
     -- Да, дети, -- сказала она, сознаваясь. И скорбно наклонила голову, --
вот такая беда.
     Были  ребята,  мальчики  лет  11--12, которые вешались, узнав,  что они
евреи. Само звучание слова было насыщено позором.
     -- Вы-то  хорошая, хоть  и  евреечка, -- говорили русские друзья  своим
любимцам. Любимцы криво улыбались: что им за утешение было, что они хорошие,
русскими бы позволили стать! Отменили бы  пункт пятый  в  паспорте, а они бы
хоть завтра  клятву дали -- жениться, замуж выходить -- только за русских, и
детям и внукам завещать -- только за русских! В глубь, в мордву, в кривичи и
дреговичи, в черемисы, в татарву -- уйти, ассимилироваться!
     Так нет же,  отталкивали  их кривичи. Не желали  носатых.  Термин такой
ввели -- "национальная измена". И самых главных убийц обнаружили -- врачей.
     --  Ну,  что ж, --  сказал папа,  зачитав  постановление о  сионистской
организации "Джойнт", запустившей щупальца в страны социалистического лагеря
(словом  каким себя  назвали),  о завербованных врачах-убийцах и молодой, но
такой  бдительной  Лидии  Тимашук,  разоблачившей  своих  учителей,   старых
профессоров, -- ну, что ж, -- сказал папа, -- теперь уже близко.
     Врачи-убийцы, лечившие  вождей, в тюрьме  сразу же  во всем  сознались,
причем двое при сознавании умерло. Лидию Тимашук наградили орденом Ленина, у
     Тетя  Лиля всплеснула  руками,  хотела  запричитать, но  посмотрела  на
Женьку и  осеклась.  Женька, черная как прах, стояла у притолоки, держа руки
за спиной, и смотрела мрачно.
     -- Девочка тяжело переживает эту историю, -- сказала бы тетя Лиля.
     -- Девочка тяжело переживает Историю, -- сказал бы папа.
     В этом заключалась вся  разница между ними. Папа мыслил ретроспективно,
читал мудрые книги на иврите, и для него средневековые ауто-да-фе были такой
же  реальностью,  как  киевский  погром  пятого  года,  который  он  пережил
мальчишкой.  Бабий Яр, 1де лежали  бабушка и дедушка, как бараки Освенцима и
будущие бараки Биробиджана, строительство которых, по слухам, заканчивалось.
     Тетя  Лиля жила  сегодняшним  днем, и  душевное  спокойствие  сохраняла
частым повторением фразы:
     "Еврейский бог  этого  не допустит". Тем не менее бог  допустил,  чтобы
Женьке разрезали сзади пальто бритвой -- и  хотя  тетя Лиля шов зарубцевала,
он прямо-таки провоцировал публику надругаться еще разок. Да  и Женька  была
хороша -- лезла на неприятности.
     Раз  как-то ехали  они с Раей Гликман из Дома Звукозаписи,  где  давали
"Фауста"  в  исполнении французов. Всю оперу Женька проревела  -- жалко было
Маргариту  -- и сморкалась  в  оба носовых  платка, свой и Раин. На обратном
пути, стоя с  Раей в хвосте  автобуса, где их потряхивало  и подбрасывало --
остальная  публика  сидела  --  она  еще  срывающимся,  придушенным  голосом
излагала Рае свои литературно-музыкальные мысли:
     -- Этот Фауст болван  самовлюбленный,  понимаешь? Все  испортил, бросил
ее...  Вот так разные гады  убивают порядочных людей. А когда он  приходит к
ней  в  пятом  акте, она  уже сидит на соломе... И что же  она ему  говорит?
"Умереть за тебя". После всего, что было, она ему говорит... Нет, это просто
невозможно...
     Из  Женьки  опять  потекли  слезы. Рая,  упитанная, в рыжих  веснушках,
сострадала Женьке, как  могла, и не заметили они, как, покачиваясь на кривых
ногах, стоит  рядом с  ними  подвыпивший гражданин  в глубоко надвинутой  на
голову кепке,  под прямым углом отдавливающей  уши -- мода такая  была среди
населения. И сказал гражданин громко, на весь автобус:
     -- Ах, жидовня, разговоры ведет! Мать мою отравили, а сами... Ах, убью,
сволочь... Ампулу ей в зуб ввинтили...
     Женька  глядела на него, раскрыв глаза, -- и кто-то в ней захохотал  во
все горло над нелепостью ее слез по Маргарите, а Рая вся побледнела, и никто
в автобусе не сказал  ни слова. Пьяный полез на них,  дыша  сивухой, и хотел
смять Раино лицо своей пятерней -- и тогда Женька кинулась на него, рыдая, и
лупила кулаками,  не  видя куда, пока автобус не  остановился,  пока они  не
выбежали через заднюю дверь в холодную, темную ночь, и автобус, с сидящим на
полу пьяным, не уплыл дальше, сияя, как бальная зала.
     На следующий день Рая  Гликман в  школу не  пришла,  а  Женька  впервые
холодным,  внимательным взглядом посмотрела вокруг -- кто же  все-таки живет
рядом с ней, с Раей? Если будет погром, кто пойдет?
     Была  как  раз  подходящая  минута осматриваться  --  шло комсомольское
собрание. Обсуждался распад империалистической  системы. Лизочка Перловская,
с вострыми  глазками, вострым подбородком, бойко излагала передовую, пророча
полную  и  быструю  победу  коммунизма.  Настоящая  ее  фамилия  была  не то
Цукеркопф, не то Цукеркнопфер -- в общем, что-то длинное и неприличное. Отец
Лизочки,  окончив институт, поехал  в  командировку,  и там, в гостинице,  в
течение   суток  женился  на  некой  блондинке,  польке  по  национальности.
Цукеркнопфы, отец и мать, приняли невестку  как родную; она же, родив дочку,
вскорости убежала -- потому как была профессиональная воровка и использовала
молодого  Цукеркнопфа  только  для  отдыха.  Молодой  Цукеркнопф  больше  не
женился, в первый же день войны ушел на фронт и его сразу же убили. Такой уж
он был невезучий, молодой Цукеркнопф.
     Лизочку  воспитали  старики, любили, как умели, но  она тяготилась ими,
целовала только за обновку, а когда целовали они -- утиралась. В шестнадцать
лет  Лизочка  пошла  и записалась  в польки, и фамилию взяла матери.  Носик,
правда, у нее остался еврейский, но после окончания школы было запланировано
идти  в  Институт   красоты,  резать   кончик.  После  обрезания  намечалось
замужество. Лизочка говорила, что скорее умрет, чем  выйдет  замуж за еврея;
они все противные какие-то, слабосильные.
     К сожалению, Лизочка говорила не на эти интересные  темы, поэтому никто
не слушал. В классе стоял ровный, сильный гул -- люди обменивались жизненным
опытом.    Следующим    вопросом   было    списывание.    Ксана,    классная
руководительница, дура  и старая  дева, умоляла воздерживаться,  ссылаясь на
дорогие     тени    Николая    Островского,    Александра     Матросова    и
героев-краснодонцев. Слушали внимательно, чтобы не раздражать нервную Ксану,
и она,  повещавши немного, успокоилась.  Репрессии, вроде, не намечались; из
этого следовало,  что Ксана вылезла по собственной  инициативе,  а  из этого
опять же следовало, что обращать внимания не стоит.
     Последним  номером шел отчет  о  работе  в подшефной  школе глухонемых.
Отчет был чистой липой, и все это знали: нормальному человеку заглянуть туда
было страшно, не то что работу проводить.  Стали собирать взносы:  на ДОСААФ
-- укрепление армии,  авиации и флота --  30 копеек, на  спортивное общество
"Труд"  -- 30 копеек, на лесозащитные полосы -- 30 копеек, в помощь Корее --
50 копеек, на великие стройки коммунизма -- 50 копеек, на подарки глухонемым
-- 1 рубль.
     Такова  была  официальная сторона жизни  30 девиц, взращенных  согласно
сталинской идее  размежевания полов,  в  атмосфере  истерии  и  подавленного
онанизма.  Официально  считалось,  что девицы еще не  знают,  откуда берутся
дети. Вполне половозрелые особи (некоторые могли избирать и быть избранными)
не смели  явно  встречаться со  столь же  половозрелыми  особями,  несколько
отличающимися  в  некоторых  отношениях.  О замеченных  случаях  докладывали
директрисе,  сволочной, сильно партийной  бабе, зачинательнице  движения  за
моральную чистоту в районе.
     Иногда,  под  присмотром  педагогов,  разнополые  официально  сводились
вместе:  женская школа  приглашала мужскую на  танцы.  Танцы проводились под
радиолу,  сладким   голосом  стенавшую  об  аргентинской,  небывалой  любви;
сладострастные танго  гремели для обездоленных. Вдоль шведской стенки -- зал
был  один, и  для физкультуры, и для  танцев --  убого  стояли  не  красивые
девочки; они  принужденно улыбались и хихикали. Вдоль  противоположной стены
стояла шеренга мальчиков, они мрачно  грызли ногти.  Танцевали продвинутые в
сексуальном отношении  пары -- развязные, как  приказчики,  молодые люди,  и
тщательно отобранные красотки, с грудями  самыми настоящими, не говоря уже о
всем прочем.
     Куколки  уходили  домой  с провожатыми, рискуя  доносом;  прочее  быдло
перлось своим ходом -- мальчики  с мальчиками, девочки с девочками, чувствуя
себя так, будто мыла  наелись. Мысль о  сексуальных отношениях, изгоняемая в
дверь, лезла  в  окно с такой  страшной силой,  что стекла лопались.  Женька
слышала  обрывки   странных   разговоров,   в  которых   упоминались  свечи,
используемые не по назначению, и прочие фаллические предметы.
     До учения ли было  в подобных стесненных обстоятельствах? Ох нет, не до
учения.  Вот  тут на  сцену являлась  Женька --  полкласса  списывало  у нее
математику, полкласса--французский. Женьку считали неподверженной мукам пола
-- из-за  сильной сублимации (она целый день играла на пианино), а также  по
младости лет -- она поступила сразу во второй класс. Уроками Женька почти не
занималась,  оставаясь первой по  всем предметам  --  это вызывало искреннее
восхищение.  Ею  гордились,  как местной  достопримечательностью; ее даже за
еврейку как бы не считали -- прощали по доброте душевной.
     Другое дело  -- Гликман.  Гликман,  выражаясь словами  Гоголя,  "сильно
означила  свое жидовское  присутствие в той стороне". Главный ее  враг  Зара
Моцоева, здоровенная дылда,  осетинка,  будучи в  настроении,  исполняла для
Гликман свой коронный номер:
     "Старушка не спеша,
     Дорожку перешла,
     Ее остановил милиционер..."
     При этом Зарема била себя ладонями по коленям и груди, как это делают в
ансамбле  Игоря  Моисеева. Часть  слов она произносила по-осетински, поэтому
вместо "старушки" она пела "жарондыш",  а вместо "дорожки" --  тоже какую-то
чепуху, отчего получалось дико смешно, все просто со смеху падали.
     "Ах, боже мой, --
     пела Зара с еврейским акцентом, выпучивая глаза,
     Я спешу домой,
     Сегодня мой Абраша выходной!".
     Гликман краснея, старалась убраться  подальше. "Несу я курочку, Кусочек
уточки..." -- не унималась злодейская Зара, преследуя ее -- пока не являлась
учительница, или Женька. Женьку Зарема слу