там,
колесам высотой  в человеческий рост--все было неправильной формы, ни на что
нельзя  было  опереться.  Солдаты уже не вытаскивали--толпа  превратилась  в
твердое тело, никого нельзя было  выдрать. Теперь Женька понимала, что такое
Трубная:  туда стекались две, нет, три таких реки, а  вытекала  только одна,
шириной все  с тот же  тротуар, вплотную к которому стояли  грузовики.  "Кто
поставил сюда эти  грузовики?--думала она.--Ведь это убийство! Какой  идиот,
какой кретин...".
     Они  замедлили  ход,  прошли осторожно  по  мягкому--и Женька с  ужасом
поняла, что  это был  человек,  упавший  раньше, давно. С этого момента  она
перестала  соображать,  она  кинулась, как все,  куда-то  вперед,  бежать, и
каждый издавал короткие панические вскрики. Почему-то она оказалась у стены,
и теперь бежала, задыхаясь, перебирая по стене рукой, стараясь отталкиваться
локтем; ноги ее спотыкались о решетки  подвалов, о  другие ноги--она вот-вот
должна была упасть, и знала, что упадет.
     -- Машенька! Машенька! -- закричал кто-то отчаянно.
     -- Митя, Митя! А-а!
     Началась Трубная.
     Они уже не бежали; они шли, медленно-медленно;
     мелкими шажками, тесно сплавленные, тело к телу. Женька упиралась носом
в чью-то спину; справа, слева от нее возвышались огромные человеческие тела,
образуя колодец, на  дне которого она закидывала голову, ловя глоток воздуха
-- а наверху было небо, высокое, прозрачное.
     Внезапно  передние рассеялись,  как  во  сне, и она увидела столб,  они
двигались к  нему. Кто-то должен был оказаться прямо против столба--и  тогда
ему  должны  были  раздавить  лицо,  все тело. Кто-то... и  вдруг ее окатило
холодным потом:  она  поняла, что этот  кто-то--она. Столб был еще сбоку, но
кругом нее  двигались  большие  мужчины, женщины,  и каждый держался чуть  в
сторону от столба, и она, против воли, не желая, шла все прямее  и прямее на
него, все  ближе  и ближе. Она не могла даже крикнуть,  а соседи ее смотрели
прямо перед  собой и  работали  локтями, выравнивая ее, направляя куда надо,
абсолютно точно.  Он был серый, столб, и почти такой же  ширины, как она; на
нем  были  поры,  как  на  сыре,  он  казался  теплым...  Это  была  смерть,
неизбежная, чудовищная;  вот,  оказывается,  как  она умрет... Она  крикнула
слабо, все смешалось...  потом она почувствовала, что ее поднимают в воздух,
за воротник, волокут... Воротник начал рваться,  но ее уже подтащили к борту
грузовика,  и два  солдата, молодые, чернобровые, перевалили  ее  в  кузов и
брякнули с другой стороны, на площадь.
     Она  сидела,  привалившись  к  колесам,  в  многострадальном  пальто  с
выпущенной,   как  павлиний   хвост,   подкладкой--и  смотрела,  как  солнце
склоняется за крыши. Никто не обращал на  нее  внимания --  не такое видели.
Она  посидела часок; сзади, на Трубной,  слышались  крики. Потом она встала,
побрела; портфеля, конечно, не было. Явилась она, когда папа  звонил в морг:
убитых было больше  двух тысяч.  Они  лежали в казенных бесплатных гробах, в
белых  казенных  тапочках,  стройными рядами  в  бесплатных  государственных
моргах, и родственники бродили между ними, опознавая своих.
     У них в школе погибли две девочки, и еще одна, десяти лет, осталась без
лица.  Зарема  лежала  дома  с  помятым  желудком--зато  Ксана,  счастливая,
розовая, всю  ночь лазила по крышам, наутро  попала в Колонный  зал  и  мимо
гроба любимого вождя все-таки прошла.
     ----------------------------------------------------------------------------

УХОДИМ ИЗ РОССИИ
     Вечером,  перед  отъездом,  жена  устроила  проработку, в  присущем  ей
партийном стиле --  хотя чистила  она  его  по другому поводу,  за  злостное
уклонение  от  выезда  в  государство  Израиль.  Все  сейчас  подавали,  был
подходящий  политический момент, а  он, презрев  интересы  семьи, преступно,
эгоистично ехал на конференцию в Среднюю Азию--Ближнего Востока ему мало!
     Она  всегда  так говорила:  "интересы  семьи",  "историческая  родина",
"национальное  самосознание",  и  даже  семейного кота  Федьку,  требуя  его
кастрации  в  связи  с  непрерывными и душераздирающими  воплями  по  ночам,
обвиняла по  пунктам  (а--мигрень,  б--бессонница,  в--соседи  жалуются),  и
довела  дело до  того, что  пришлось  своими руками  отнести  Федьку  одному
знакомому,  горькому пьянице, мигренью не  страдавшему.  Она была наполовину
армянка,  наполовину  еврейка,  и  получившейся  смесью можно было поджигать
танки.
     Он стоял  в углу и тоскливо  слушал, смотрел  на нее, черную,  худую, с
тонкими кривыми ногами, с  торящими глазами--нелюбимую свою жену, данную ему
богом  в этой его жизни, в  этой двухкомнатной квартире, с этой вот  красной
ковровой  дорожкой, положенной по диагонали. Удивительно, что именно она, из
всех женщин, смогла родить  ему сына--а ведь бог ты мой, какие женщины были!
Он  женился  немедленно, как только узнал, что будет ребенок. Трехлетний сын
был единственной реальностью, данной ему в ощущении--сероглазый, как он сам,
полненький,  спокойный. Он представил  себе, что было  бы,  если  бы мужчины
умели рожать  детей... Вот  они  завтракают  с сыном  вдвоем, вот  он купает
его... Он  отвлекся  несколько, а  когда привлекся, то заметил,  что времени
совсем не оставалось и что надо  было кончать  балаган, если он хотел успеть
на самолет.
     -- Слушай,--сказал он,--кончай,  я  не могу больше... Через две  недели
вернусь и подадим, бог с тобой.
     --  Обещай,--завопила  жена,  сверкая  очами  и  стараясь  не  упустить
момент,--клянись!
     -- Клянусь,-- сказал он и поднял чемодан.
     У него была смешанная  национальность; самые  разнообразные  предки его
имели привычку  жениться на  еврейках,  фамилия  шла от  далекого  немецкого
барона--Миллер,  имя  было  русское--Сергей,  и  похож он  был  на  русского
дворянина, даже одетый в обноски.
     Он вышел на улицу, вдохнул осенний московский воздух,  еще не холодный,
свежий, как яблоко, посмотрел на низкое черное небо, тусклые уличные фонари,
под которыми  валялась разноцветная листва --  Москва,  Россия, душа из  нее
вон! Надо же, влюбиться в такую страну--лесочки, бережочки, лагеречки... Сын
вырастет свободным человеком, спросит: "Папа, а что  такое лагерь?"--"Видишь
ли,  сынок, кхе-хе..."  И  не  расскажешь,  ей-богу; как-то  неудобно  перед
ребенком.  Выходит,  действительно  пора  ехать.  Пекло  там,   говорят;  по
холодильникам, небось, сидят... Эх, откуда эти дети на нашу  голову--гнил бы
себе мирно в России, так нет...
     И он почти весело вскочил на подножку автобуса, катившего в аэропорт.
     Через 48 часов,  в  полдень,  он  стоял  на  рыжем  покатом  склоне,  в
предгорьях Тянь-Шаня, и рядом  с  ним, в  шортах и  кедах, находилась вполне
милая исследовательница живой  природы, по имени Геня Рабинович.  Они стояли
так временно, отдыхая,  и потом полезли еще выше, причем он взял ее за руку,
якобы для помощи--и уже не отпускал, а она, между прочим, не отнимала. Чтобы
не слишком смущать ее, он  все  время травил старые анекдоты, и она, простая
душа,  покатывалась  над  ними, из  чего  он  заключил, что  ею  не  слишком
занимались и знакомых у нее не так уж много.
     Таким  манером добрались  они до гребня,  перевалили  и очутились перед
прекрасным деревом с круглой кроной,  сплошь увешанным  золотыми  яблочками,
как на иранских миниатюрах. Они рвали и ели эти кисленькие, приятные на вкус
яблочки, и горы стояли  вокруг  них грядами, синие на горизонте, с  тенями и
провалами, в дымке облаков и солнечном мареве.
     Он пошутил, что для рая только змия-искусителя не хватает, -- как вдруг
змий  деловито  прополз  мимо,   в  виде  небольшого  плоского  ужа,  сильно
помельчавший, запылившийся за последние  тысячелетия. Тут только заметил он,
что все это не случайно. Что-то такое тут было.
     Слишком ровным кругом лежала поляна, в центре которой находилось дерево
и, тем самым, они;
     желтое солнце плавилось точно  над их головами,  а  горы  шли огромными
концентрическими  кругами--  опять же вокруг них,  по-видимому, являвшихся в
этот момент  пупом  мироздания -- и  тогда,  повинуясь  скорее эстетическому
чувству, нежели  желанию,  он  обнял  Геню  за плечи,  глядя  в  ее  немного
испуганные, детские глаза--так, чтобы она  могла освободиться, отстраниться,
если  захочет--и  когда  она  не  отстранилась,  легонько  поцеловал  ее,  и
удивился, какой вышел сладкий поцелуй, и поцеловал еще раз. И они стояли так
и целовались, невероятно  сладко, не задыхаясь и не  падая в любовных корчах
на траву, в тени дерева, под  треньканье какой-то птицы--пока снизу не стали
кричать братья-биологи, не понимавшие, куда они могли провалиться.
     С  этого  момента все  свои  дни  они  проводили  под  различного  рода
деревьями,   никогда   не   возвращаясь    к   тому,   первому,   увешанному
яблочками,--чтобы  оно, бессмертное,  стояло  вовеки. Они  вообще  несколько
сошли с ума, обезумели, как люди, выигравшие миллион накануне банкротства, и
ходили с таинственным, гордым  видом, в  полной уверенности,  что их встреча
организована  некими  высшими  силами,  которые  чуть  ли не  горы воздвигли
специально для этого,--а уж конференция-то, конечно, никакой другой  цели не
имела.
     Только однажды  они  прервались, когда Гене надо было сделать доклад--и
он   первый  раз  пошел  на  заседание,  где  был   встречен   хихиканьем  и
похлопываньем по плечу,  ибо выяснилось, что  Геня, Генриетта Рабинович, как
было написано в программе, до сих пор славилась  своей  добродетельностью, и
он, таким  образом,  стяжал лавры. Двое  его ребят.  Валя Костюченко и  Лева
Розенцвайг,  сели  рядом,  гордясь  своим  шефом, и в  самом легкомысленном,
благожелательном  настроении  публика стала  слушать  аспирантку  Рабинович,
очень бледную и волнующуюся, в  платье по такому случаю. Минут через десять,
однако, всякое благодушие кончилось, ибо вместо невинного  научного  лепета,
приличного даме, Геня  вздумала опровергать  авторитеты,  сидевшие тут  же и
скрежетавшие протезами,  и  только вмешательство совсем крупного  ученого, с
Нобелевским нимбом  вокруг головы,  заявившего, что он всегда примерно так и
думал, спасло Геню от погрома.
     Сергей  смотрел,   как   она  ругается   со  старичками,  взъерошенная,
отчаянно-храбрая, ни дать  ни взять воробей, спасающий свое имущество, и про
себя  наслаждался  побоищем,--но  это   уже  потом,  когда  непосредственная
опасность миновала,  а до этого он только от страха глаза закрывал и готовил
защитительную  речь,  которая  в  сложившихся  обстоятельствах  окончательно
погубила  бы дело. Когда доклад кончился--  самый многолюдный, скандальный и
интересный  доклад за весь симпозиум--Геня получила  предложение от "самого"
ходить  к  ним на семинар--честь,  которой мало  кто  из присутствующих  был
удостоен,  и  сияя от уха  до  уха,  счастливая,  запаренная,  она  побежала
переодеваться, чтобы быстрее бежать куда-нибудь со своим ненаглядным, и там,
тараторя, вскрикивая, закрывая глаза и всплескивая руками, поведать ему Свои
переживания.
     Их дела широко обсуждались общественностью;
     знающие  люди  рассказывали  про  Гениного  мужа,  железного  человека.
Известно было, что он добыл Геню тяжелым трудом, ходя за ней следом, сначала
открыто,  а  когда  она стала  сердиться,  тайно;  утром  и вечером  ждал  у
подъезда, проверяя уходы и приходы, с кем и как--так что в плохую погоду она
невольно торопилась домой, зная, что он торчит на холоде, голодный, в черном
рыбьем  пальто, и в его твердых  голубых глазах можно было прочесть, что  он
скорее  умрет,  нежели  прекратит.  Он  был  русский   и   до  знакомства  с
Геней--антисемит,  но  если бы Геня  велела  ему  совершить  обрезание,  или
заговорить по-китайски--через  две  недели он  был  бы обрезан,  аккуратно и
точно, а по-китайски говорил бы с самым правильным, пекинским акцентом.
     В конце концов, Геня плюнула  и вышла за  него замуж, считая, что лучше
пусть она  одна будет  мучаться, чем  они  оба. Женившись, он продолжал свою
линию,  которая  заключалась  в  том,  что  Геня  должна  быть  счастлива  и
заниматься наукой; поэтому, когда родилась дочка, он отправил Геню работать,
а  сам  остался дома--случай беспрецедентный  в  мировой практике;  ребенок,
конечно,  был ухожен мастерски,  и он  еще успевал подрабатывать в  вечерней
школе,  преподавая физику. Дома  он все делал  сам, и  на каждом шагу  у них
щелкало  и   выключалось  какое-нибудь  автоматическое  его  изобретение,  а
беленькая дочка играла  потрясающими  дидактическими  игрушками собственного
производства, развертывающимися и раскладывающимися в трех измерениях.
     Через  три  года  он,  наконец,  решился, отдал  дочку  в  детский сад,
вздохнул  облегченно--и  отправил Геню  на  конференцию, делать  доклад. Вот
какая  это была конференция,  и  вот почему Генины знакомые глаза  отводили,
когда наша парочка, с утра пораньше, прямо после завтрака, в кедах и шортах,
нахально проходила мимо зала заседаний и, сделав ручкой, лезла  на очередную
вершину. Геня сорвалась с цепи, и, видя это нарастающее безумие, а также его
изменившееся,  как  бы   проснувшееся   лицо,  ученые-биологи   мало  помалу
догадались, что перед ними не простая интрижка, а что-то вроде любви, и были
поражены,  что  такое  еще случается в  наше  время.  Существовало,  правда,
течение,   осуждающее   этого   матерого  павиана,  который   воспользовался
неопытностью втюрившейся в него девочки, и представители  этого  направления
требовали  напомнить  об  ответственности,  пристыдить,  просто  поговорить,
наконец.
     Провернуть это  дело взялся верный ученик. Лева Розенцвайг, несмотря на
угрозу побоев  и эпитет "говно" со стороны Вали Костюченко. У Левы были свои
интересы--накануне поездки  шеф  недвусмысленно заявил ему, что собирается в
Израиль, отчего Лева три ночи не спал, обсуждая это событие с мамой и тетей,
блеющими  со страха--пока у тети не случился микроинсульт, и на Израиль было
наложено табу. Между тем Лева перестал писать диссертацию, волновался, бегал
и  каждый  день принимал новое решение: по  четным, а также  погожим дням он
понимал, что надо  ехать  с  шефом,  за  которого  наверняка  будут  просить
иностранные ученые и тогда  он. Лева, тоже попадет в обойму; а по нечетным и
вообще,   плохим  дням,   он  понимал,  что  все   это  наваждение,  миф,  и
впереди--Биробиджан,  как и предсказывала тетя. Хорошо было Вале Костюченко,
который, как русский,  выбора  не  имел,  угрюмо  взирал  на  происходящее и
заканчивал автореферат. Леве  тоже следовало писать--если бы  только  знать,
что шеф  действительно  решил оставаться, как  следовало из его  отношений с
этой неизвестно откуда  свалившейся Геней; и, не в силах находиться дольше в
неизвестности, он как-то вечером продрался через кусты к тому месту, где они
всегда кантовались,  чуть не свалившись  по дороге  в овраг, в котором можно
было свободно переломать себе ноги.
     Они  стояли, обнявшись, над обрывом, чуть-чуть покачиваясь, как бы лежа
вертикально; над ними,  на  твердых  кристаллических небесах неправдоподобно
сверкали  огромные  горные  звезды,  закручиваясь  хвостами, и  глухо шумела
внизу, ворочая  камни,  река.  Продрогши как  следует, Лева, не  осмелившись
потревожить   шефа,  который  и  в  морду  мог  дать  очень  просто--он  был
такой--полез   обратно   через   кусты.   Надо  было   срочно   браться   за
диссертацию--шеф оставался.
     Шеф  и сам так думал,  когда звонил в дверь своей московской  квартиры.
Жена встретила его, радостно смеясь.
     -- Ты ничего не знаешь, -- закричала она. -- Меня уже увольняют!
     На предприятии, где она работала, подал один кандидат, и тогда она тоже
подала, чтобы создать, как она выразилась, целое дело.
     --  Зачем тебе  дело? --  спросил  он тупо. Дело  нужно было,  чтобы на
Западе знали и боролись как следует: жена имела секретность.
     -- Нет у тебя никакой секретности,--взмолился  он,-- третья форма,  это
же ерунда...
     Но  он  уже  знал, что  все  кончено; что  дверь западни  со  скрежетом
захлопнулась за ним, что он потеряет Геню, что он умрет без нее. Геня, Геня!
     -- Я не могу ехать,--сказал он хрипло.--Умоляю тебя...
     Но дело  сделано  было;  жена  уже получила  характеристику, уже прошла
партсобрание,  где ее исключили  из партии, райком, где исключение утвердили
-- она  подавала, в любом случае, с  сыном  -- а это  означало,  что он ехал
тоже. Оставалась одна, сумасшедшая,  надежда -- что Генин  муж пустит  Геню,
отдаст дочку, или поедет сам--что угодно--вместе со своей матерью, старухой,
крестьянкой, видавшей всех евреев в гробу, включая Геню.
     Он побежал к  Гене, уложив жену после страшной истерики, со снотворным,
-- сын спал, слава богу, -- и она вышла на лестничную площадку, в незнакомом
байковом  халатике,  держа  руки  у  горла.  Он  кое-как  рассказал  ей, что
случилось,  а она  смотрела на  него с ужасом, и из  глаз  ее  текли  слезы,
совершенно   беззвучно,   тихо,  и   только   временами  она  переглатывала,
непроизвольно. Он что-то шептал  ей, обнимая, судорожно целуя--но она ничего
не  слышала, дергаясь  от всхлипываний,  стараясь  удержаться--потому что за
дверью стоял муж и слушал.
     Кто-то начал подниматься по лестнице, тяжело ступая, шли сюда--деваться
было некуда, на двери чердака висел огромный ржавый замок--и он сам втолкнул
ее в  полуоткрытую  дверь  квартиры, и  захлопнул  крепко.  Подошел плотный,
пожилой мужчина,  сосед, похожий на серого  борова, поглядел  подозрительно,
долго возился с  ключами,--наконец, вошел. Теперь  была его очередь стоять у
дверей и слушать;  какие-то очень слабые  звуки доносились из глубины, может
быть, рыдания.
     Появился черный кот,  сел, аккуратно подвернув хвост -- имел, наверное,
право,  жил здесь. Сергей испугался,  что коту откроют и увидят его--и начал
спускаться  по  лестнице. Это была узкая  московская  лестница,  в  таком же
панельном  доме, как у него--и на  второй площадке ему  стало худо, заломило
сердце,  он  захлебнулся  слюной и сполз на ступеньки. Он сидел на лестнице,
пока  внизу  опять  не  хлопнула  дверь --  и тогда,  кое-как, на  карачках,
спустился вниз и на улице уже отдышался.
     И пошла эта новая, предсмертная жизнь, вся в сером тумане, на последнем
издыхании.  Они встречались после  работы, около  ее института.  Он  уже  не
работал--ушел сам, чтобы не  подводить Валю  и Леву,  и ночами грузил хлеб в
булочной--и стоя возле института,  в старой  кепке и пальто, чисто выбритый,
только сдержанно  кивал тем знакомым, которые не  боялись поздороваться. Все
они шли после  семинаров, экспериментов--убогих, он знал это, но  удержаться
не  мог--завидовал. Как на грех, в булочной  ему приходили в голову  хорошие
идеи, и он записывал их, потому что проверить негде было.
     Выходила она, эта родная девочка, дочка, в синем, на боку беретике; она
бежала к  нему,  и он  брал ее маленькую ручку,  засовывал вместе со своей в
карман, и так они ходили часами, по улицам,  и он гладил,  ласкал эту ручку,
потом брал другую,  и  вся  их  жизнь  была  в этих руках,  переплетавшихся,
сжимавших друг друга.
     Два  раза  в  неделю, по  понедельникам и  четвергам,  Валя  Костюченко
предоставлял  им  свою  квартиру, и  они  могли  хоть  немного  утолить свою
страсть, которая начала  принимать  катастрофические  размеры. Он уже не мог
существовать,  если не  звонил ей утром, домой,  и потом днем, на работу,  и
всегда более или менее  знал, как она спала, что ела, чем сейчас занимается.
Не было  такой вещи, в которой она отказала бы ему, а он, зная, что осталось
всего-то ничего, тридцать, сорок таких  понедельников и четвергов, умирал от
своей  тяжелой  страсти,  и, отправляясь после свидания в булочную, в ту  же
ночь уже грезил, представляя  себе Геню, раздетую, чудовищно  прекрасную,  и
как и что они  будут  делать в  следующий