ь, а у
меня и желания такого не было.
     Однажды,  поздней  осенью,  ввалившись  продрогшая  и  голодная  в  наш
распотрошенный ковчег  -- семейство в разного рода дезабилье, позевывая, уже
занимало места согласно купленным  билетам,  -- я заметила на  столе  белую,
пухлую  книгу неизвестного  происхождения, и,  ухватив ее  вместе с  хлебом,
колбасой и сахаром, поволокла на кухню, пить чай. Тараканы так и побегли при
моем   появлении,  когда  над  нашим  столиком  зажегся  свет,  дистанционно
управляемый из комнаты -- соседские столики тонули во мраке -- и,  подстелив
газетку,  глотнув горячего  чаю,  я сжевала бутерброд  и между делом открыла
книгу, которая  называлась "СС в действии". Как правило, подобные вещи  я не
читала, не  вынося жестокости,  и  даже  кошка,  сожженная  на  моих  глазах
мальчишками на  улице, навсегда вошла в репертуар моих снов, не говоря уже о
чем-нибудь более серьезном. Но как-то такое я, нехотя,  потащилась через эти
истории,  от  одной страницы  к другой,  от картинки с трупами к  картинке с
очередями в  крематорий,  с  детьми,  глядящими  на  меня  из гетто,  с  так
называемым  мирным населением,  копающим себе ров -- и когда я кончила, часа
через три,  огромное несчастье уже свалилось на мои плечи, и тараканы начали
собираться кланами около родимых своих обиталищ, ибо я сидела тихо и была им
теперь не опасна.
     Потом меня вырвало, и я долго заметала и замывала следы, потом рассвело
и  осветило  обшарпанный  потолок,  стены  в  трещинах и  неотмываемо  серую
раковину  --  и  впервые я  испытала  удовлетворение от  этого  безобразия и
поприветствовала черненькие головки тараканов, выглядывающие из-под плиты --
ибо   так  я  была  ближе  к  смрадным  кучам  моих  евреев,  умиравших  под
пристальными взглядами европейских народов.
     И начались эти ночные кошмары,  страхи, хуже  которых  ничего придумать
нельзя,  когда  я  ворочалась то на  бок, то  на  живот,  пытаясь заснуть, и
пробовала  расслабляться  и  считать  до  ста,  и  расправляла  простыни,  и
свешивала голову с  раскладушки -- но все напрасно,  тщетно,  сон не шел,  и
мускулы мои натягивались, как веревки. Истории были совсем простые:
     одному заключенному  сделали укол в сердце, и он тут  же умер.  Молодая
женщина взяла за  руки двоих чужих  детей  -- с  детьми  прямо с  транспорта
отправляли в  крематорий -- и  сама закрыла за  собой дверь,  чтобы поскорее
покончить с этим делом.  И еще какой-то  мальчик, двенадцати лет, необычайно
умный и образованный, в беседе с комендантом  сказал: "Я знаю,  что больше я
ничего не узнаю".
     И в темноте и сопении нашей семейной ночи я в сотый раз, скосив  глаза,
с ужасом глядела, как под  мое  желтое, обглоданное  ребро вводят  огромную,
конских размеров, иглу, и еще  не веря, не  в силах вздохнуть,  чувствовала,
как она  проникает в меня  все глубже, глубже, толчок --  и с  выкатившимися
глазами, с отвалившейся челюстью я начинала страшно,  хрипя, умирать  -- так
что мама однажды проснулась и стала спрашивать,  в чем дело. И в  сотый раз,
отворив железную  дверь,  я пропускала вперед по  узкому коридору двух чужих
малышей, мальчика и девочку, девочку  с больной ножкой -- но  это теперь  не
имело  значения; и снова  и снова шли эти слова "Я знаю, что больше я ничего
не узнаю" -- и я плакала, потому что мне казалось,  что это обо мне, что это
я больше никогда ничего не узнаю -- хотя ведь к моим услугам были все книжки
на свете, а тот мальчик просто действительно  больше ничего не мог узнать. И
то, что  он сознавал это и  принимал, как взрослый,  и выражение  его темных
глаз, когда он  говорил с  комендантом -- я  понять никак  не могла, как это
небеса  не рухнули в обломках,  и  солнце, как  и прежде,  светило на гнилую
землю.
     И я лежала  на  раскладушке, судорожно вытянувшись,  глядя перед  собой
немигающими  совиными  глазами, и время от времени  выходила почти по трупам
сородичей на  кухню, пить воду  или в холодную  уборную  с вечно протекающим
ржавым бачком, который от грязи, казалось, шевелился.  И  я говорила себе --
ну,  сколько можно,  война давно кончилась. И почему  Гитлер?  Сталин больше
народу убил, чем Гитлер, и сейчас, разве не сажают?
     "Сажают",  -- отвечала я себе тоскливо, и на душе у меня было паскудно,
как в пивной бочке.
     И когда я, наконец, засыпала, мне снились отравленные реки, отравленные
конфеты, тростники, где нельзя спрятаться, лай собак  -- и наутро, когда я с
головной болью перлась в институт, я положительно не знала, в каком времени,
пространстве  и  состоянии я  существую,  и  я  готова  была за  что  угодно
уцепиться,  чтобы отсрочить наступление следующей  ночи, и  университет  был
заброшен давно.
     И  когда я входила  в институт,  у  входа уже  стоял  Витька Пальма  --
удивительно стройный, красивый мальчик из  города  Горького, с  коричневыми,
без блеска, глазами  лермонтовских героинь, с завитком каштановых  волос  на
лбу -- и  он кланялся мне издали, не спуская  глаз,  как кланяются  старушки
прокурору,  и  следовал на  расстоянии в чертежку, где внимательно следил за
всеми моими передвижениями и телодвижениями. Видно было, что любовь трахнула
его по голове, хотя шансов у него  не было никаких --  во-первых, Гофман,  а
во-вторых, когда он  подходил  поближе, у  него  в  глазах  светилось  такое
меланхолическое собачье обожание, что я невольно свои глаза  отводила -- ибо
никак нельзя достойно ответить псу на его любовь, разве что лечь рядом с ним
на пол и целовать в сиреневую пасть, пока не заразишься эхинококками.
     Он  робко  предложил  начертить за  меня злополучный  крюк,  на  что я,
конечно,  согласилась  --  и он сделал  великолепный, как  его  собственные,
чертеж,  с жирными обводными,  изящными пунктирными, безупречным  шрифтом на
белоснежной, настолько нетронутой бумаге, будто сама муза черчения подошла и
дунула  чертежом, а не Витька, изогнув  свое кошачье тело, часами корпел над
ним,  подкладывая  под  локти  газеты.  Чертежник  принял  лист, вздыхая  --
ситуация  была  ясна  ему совершенно  -- ив знак  презрения  только  пожевал
губами, не удостоив ни словом.
     Нечего и говорить, что за крюком  последовали  мрачная болванка в  трех
измерениях, затем некая
     .вещь, состоящая из дыры  с фестончиками, и  много чего еще --  я уж  и
внимания не обращала, что там "у нас по плану, а Витька был счастлив, спасая
любимое существо посредством любимого предмета, и каждый день провожал  меня
домой, вернее, в темное > наше парадное. Мы  шли, и он молчал, а я говорила,
плела ему  разные  байки,  от Шекспира  до Конан-Дойля, и  он так  удивленно
слушал, поднимая брови,  и на его чутком лице немедленно все отражалось, что
он  там  подумал  и  как  отнесся  -- но  сам он  больше молчал, не  обладая
словесным  даром, и  изъяснялся  односложно. И почти  никогда не  произносил
фраз, начинающихся с "я" -- так  что по  сравнению  с гражданами, непрерывно
сующими вам свое жирное "я", как котлету в руку, Витька находился на другом,
редко  посещаемом  полюсе: он  вообще  как  бы не существовал  для  себя,  в
качестве объекта второстепенного, незначительного -- и если и ходил  за мной
повсюду, то  не  потому, что  хотел  чего-то  хорошего  для  себя, а  просто
неведомая сила велела ему ходить, вот он и ходил.
     И каждый день он покупал мне подарок: то плюшевого мишку, то шоколадку,
то нужную  книгу  --  и  прощаясь, вынимал его из старенького чемоданчика, с
какими  ходили  после войны, когда портфелей близко не видали, и  протягивал
мне  с  искательной  улыбкой. Не взять  было  невозможно -- он  смотрел  так
испуганно, будто соображал, что купи он мячик вместо мишки, все обошлось бы;
но и брать было никак нельзя -- два пятьдесят, рубль, три рубля -- он просто
терроризировал  меня  этими ценами,  каждой из которых  хватило  бы  на  его
дневное пропитание, и я уже опасалась, что он убивает или ворует -- а что он
не \ ест и ходит в тряпье, и так было видно.
     •  И я стала уверять его,  что очень хорошо к  нему 1  отношусь, просто
замечательно  -- только  не  надо  мне  '  ничего  покупать,  и  в  качестве
доказательства разре-1 шила держать меня за руку и  целовать в щеку, что ' в
наш развращенный век выглядело до того глупо
     - и по-детски, что скоро я, смеясь, подставила ему губы
     - и  напрасно.  Подлинная  страсть,  которой он  был охвачен, затаенный
взор, холодные губы --  это был поцелуй такой жгучей сладости, что  я только
глаза вытаращила,  удивляясь, откуда  что  берется,  а  он,  как  умирающий,
прижимал  меня  к  своему  серенькому  пиджачку,  пахнувшему  химчисткой,  и
бормотал: "выходи за меня замуж, а? ну, выходи... выходи...".
     И  через  некоторое  время  --  мы  целовались  каждый день  --  он уже
одурманил  меня  до  такой  степени,  что эти его глухариные  бормотания  не
казались мне смешными, и сердца у нас стучали, как бешеные, и я чувствовала,
что еще немного -- и я паду на этих самых ступеньках,  на удивление соседям.
И благодаря этим  новым,  жизненным ощущениям,  мои видения  как-то  сникли,
уползли восвояси, и  если и появлялись иногда, то только во второй  части, в
невероятных  цветных снах с преследованиями -- так что  получившийся продукт
можно было смело пускать на широкий экран, публика бы в накладе не осталась.
     Меня удерживало  только  неверие в  Витькину  предназначенность -- как,
этот мальчик?  А где же  Гофман? Где  совместные занятия наукой,  разговоры,
запланированная общность взглядов? С Витькой  не о чем было поговорить -- он
был  чист,  как слеза октябренка, и еще  в  школе привык отвечать на вопросы
типа "За что автор любит свою Родину? За  что готов сложить  за нее голову?"
--  и сам представлял собой идеальный объект для такого сложения, где-нибудь
в окопе,  в окружении, даже не задаваясь вопросом,  кто и почему  послал его
туда.  И когда я  горячим  шепотом наговаривала ему на советскую  власть, он
только недоверчиво слушал  меня, вздыхая,  и однажды высказался -- что  зря,
мол, народу все это рассказали, народ должен верить -- и посмотрел мудро.  А
я  осеклась и  подумала, что  не напрасно Сталин их благодарил за то великое
терпение, с которым они на его дыбе висели -- и как-то расхотелось мне с ним
лобзаться, и объясняться тоже стало неохота, и я велела ему топать восвояси,
тоном, с Гофманом невозможным, и он ушел понуро, в своем обвисшем коричневом
пальто, ничего не понимающий, очень одинокий.
     Но  на следующее  утро он  уже ждал  меня  на  лестнице, бледный, держа
поперек живота тигра за девять тридцать -- и  он молча протянул его мне, как
искупительную жертву  Молоху, и в первый  раз я почувствовала над ухом свист
крыла судьбы.
     И,  конечно  же, через несколько дней  в общежитии  состоялась драка --
кто-то, как-то оскорбил мое национальное достоинство -- и Витька в  качестве
влюбленного рыцаря дрался сразу с тремя, причем, стоял настолько твердо, что
они никак не могли  одолеть его,  но потом  повалили и начали бить ногами. И
когда я накладывала ему примочки  на черный, закрывшийся глаз, второй, карий
глаз смотрел на  меня любовно и довольно,  будто  спрашивая  "ну  как, этого
достаточно?! -- а потом вдруг взял и  закатился, потому  что у  Витьки  была
сломана ключица, и никто об этом не знал.
     И пока он лежал у тетки на станции Бескудниково, на широкой  купеческой
постели, возле которой примостилась я, мы снова втянулись в наши  поцелуйные
утехи --  но  на  этот  раз  не в  темном,  холодном  парадном, неоднократно
прерываемые  жильцами, а на  выдающихся пуховиках,  в  маленькой  деревянной
комнатке, куда  тетка, похожая на бабу с чайника и такая же безобидная, и не
думала заходить --  и последствия вышли  самые  разрушительные, потому что я
осталась жить в этой комнате, приведя родственников  в состояние  ступора, и
каждую ночь  засыпала  рядом с  Витькой  на теткиной  постели,  куда ни одно
привидение не осмеливалось носа  сунуть, и он еще обнимал  меня для верности
своей смуглой рукой, даже в глубоком сне.
     И когда  я  просыпалась  иногда  в темноте,  то  видела  за  окошком  в
мерцающем  снегу  старые  яблоневые  деревья,  луну, плывущую  за  облаками,
Витькино  спящее  лицо  и  крепкую грудь,  будто  вылепленную  Донателло,  и
счастливо вздыхала, и заворачивалась  снова в  его руку, и засыпала опять. А
на  рассвете  он  уже  будил  меня -- его ненасытной  утробе  всегда и всего
казалось мало  --  и  он  был  так  поразительно  хорош  со своим выражением
глубокой  нежности  в глазах, уже свободных от всякого рабства, уверенных во
мне, что любая красавица почитала бы себя счастливой на моем  месте, в чем я
его очень горячо уверяла.
     Потом он бегом носил  воду из колонки, в рубахе без пояса колол  дрова,
крякая при каждом  ударе, разжигал печь, стоя на коленях, и бежал в институт
--  чтобы не отвлекаться на меня,  дремлющую до  одиннадцати в постели, вяло
ковыряющую  картошку,  затем  эдак  следящую взглядом какую-нибудь  науку --
потому что с  некоторых пор я  слонялась по дому, как отравленная  кошка,  и
прошел целый месяц, прежде чем я догадалась, в чем дело.
     В панике я побежала  в  женскую  консультацию  -- и там  полная врачиха
сказала  мне бодро: "Рожать будем, девушка, рожать",  и пока я  дрожащим  от
ужаса голосом бормотала ей что-то насчет науки, своей жизни и права на аборт
-- она уже начала  производить какие-то  измерения и записывать их в большую
карту.  И  только  когда я внезапно сбесилась и  стала  кричать,  что  пойду
жаловаться, что  я тоже  человек, хоть этого не видно с первого  раза -- она
недовольно записала меня на аборт, на какое-то кошмарно далекое число, когда
уже почти поздно  было,  заявив,  что имеется очередь и что выше  головы  не
прыгнешь.
     Но тут Витька,  который  растерялся  поначалу,  пришел в себя  и  начал
умолять  меня  ничего  не  предпринимать, и ночью  лежал  без сна,  глядя  в
потолок, и все думал, думал -- господи,  ну о чем тут можно было думать? Ну,
влипли, ну, тяжело  --  но небольшая экзекуция,  и я снова буду  свободна, и
снова буду бегать в университет -- ведь не  надо мной же эти слова сбудутся:
"я знаю,  что больше  я ничего  не узнаю!". Почему же надо мной, именно? И я
бросилась на  физфак,  и  достала  программу,  и  лихорадочно  стала  читать
учебники, судорожно пропуская непонятные  места, и все во  мне было  сжато в
комок, в один жалкий комочек, пытающийся отчаянно, в последний момент понять
устройство вселенной, мелкие и важные формулы, хребет и мясо науки.
     И  я  вскакивала на  рассвете, боясь  пропустить  час,  и больше  всего
боялась трудных задач  --  потому  что  стоило  застрять  на  одной, как все
стояло,  не  двигалось  --  и однажды  Витька,  придя  домой, застал меня за
решением  такой задачи, которая  не давалась, хоть  вешайся,  так что я даже
головы  не  повернула,  а  только  буркнула  что-то  --  и  только  позднее,
почувствовав странную неподвижность, взглянула.
     Он смотрел на меня тяжелым, полным ненависти взглядом, какого я у  него
никогда не видела, и он подошел ко мне, и, взяв из моих рук листок, внезапно
порвал его с исказившимся от бешенства лицом, и сказал сквозь зубы:
     -- Я  тебе  не  позволю, моего первенького... Ты  хуже своих  немцев...
Убийца...
     И он пошел и лег на кровать, лицом в подушку, оставив в  воздухе ноги в
черных, мокрых насквозь ботинках -- а дом был полон плющевых зверей, которые
сидели  в  разных позах,  напряженно  следили  за  нами  своими  пуговичными
глазами, ждали, как решится их судьба. И ночью  он рыдал на моем плече и был
в таком неописуемом горе, что я  уж  и не знала, что  и делать, и  пробовала
объяснить  ему, что у нас нет денег,  нет  коляски, кроватки,  ванночки, нет
даже воды, которую нужно  в  эту  ванночку  наливать.  И  что если он бросит
институт, пойдет работать -- его тут же загребут в армию, и  тогда мы совсем
погибли,  а  главное --  если  я останусь  в железнодорожниках, мне  и  жить
незачем -- но он говорил, что я смогу заниматься, что он будет сам пеленать,
и ночью вставать, и  пеленки берет на себя -- он только  не  обещал  кормить
грудью, и это показывало, что кое-какой здравый смысл в нем еще оставался.
     И  мы перестали обсуждать этот вопрос -- а время все  шло и шло, и меня
уже  рвало пять раз на день, и Витьку уже  погнали  с зачета, и  еще проекты
нависали,  и  лабораторные  по электротехнике,  и какой-то  старый хвост  по
технике  безопасности. И в отчаянии я много  раз  таскала  тяжелые  дрова  и
здоровенный  рельс,  который  подпирал  дверь сарая --  но это помогало, как
мертвому  припарки, и Витька уже  прогуливал меня вечерами, говоря,  что это
полезно, и я уже ступала как утка, больше от воображения, чем на самом деле,
и одурманенная тошнотою, тупо смотрела на мелкие звезды.
     И  только   временами,   пораженная   холодной   тоской   в  сердце,  я
останавливалась и видела  вещи в их истинном свете -- как я ненароком выпала
из своей жизни  в чью-то  другую, чужую  жизнь, и  завязла в ней,  и  далеко
позади осталось  все, что  было  важно  для  меня -- университет,  концерты,
Ленинка  с зелеными абажурами, книжки, я сама, вострая и жаждущая,  Гофман и
Янкелевич,  тайные  мечты   и  надежды.  И  в  далекой  перспективе,  как  в
перевернутом  бинокле,  виднелось мое будущее -- семья, спокойный, домовитый
Витька, рядом я, гладкая и спокойная, стол, заставленный тарелками, на окнах
-- белые тюлевые гардины и мир, покой, порядок повсюду.
     ----------------------------------------------------------------------------

НАЧАЛЬНИК АВТОБАЗЫ
     Прекрасную свою автобазу  Шурик Рабкин  создал, когда  ему минуло пять,
назначил  себя  пожизненным  начальником  и  разместился  в  доме 30 "а"  по
Ломоносовскому  проспекту  --  таким  хитрым  образом,  что  ниоткуда, ни  с
Ломоносовского, ни с Ленинского  автобазу нельзя было увидеть, внутри же она
хорошела и  процветала. Каждый день издавались новые приказы и распоряжения;
гремели  в  воротах  выезжающие  автобусы;  сотрудники  в  счастливой  суете
двигались  толпами то  на прием  к начальнику,  то  на  построенную  тут  же
шоколадную фабрику,  то в цирк и кинотеатр -- тоже местные, автобазные -- и,
наконец,  в знаменитый  буфет-распределитель, где каждый мог получить  любые
продукты,  потребные для семьи,  и деньги, если кому недоставало. В стороне,
маленький  и  скромный,  стоял музей  имени  начальника автобазы  Александра
Рабкина,  в  котором  хранились  его  личные вещи, начиная  с  грудничкового
периода, все приказы и подшивка газеты  "Новости автобазы", издаваемой также
начальником.
     Газета  состояла  из двух разделов:  "Читатель  умоляет  рассказать"  и
политического,  который  давался  с  трудом   --  так,  например,  начальник
размахнулся было на статью "Денежный кризис", но сообщил в ней только, что у
некоей  старушки  на улице сперли  кошелек,  отчего  она  и  впала в кризис.
Фанатично сверкая  круглыми  зелеными глазами, начальник  выпрашивал у  мамы
машинку  и  пыхтя,  ерзая   плотненьким  задом  по  фолианту  "Сопротивления
материалов",  оставшемуся  от ушедшего папы, печатал  часами  свои волнующие
творения.
     Истерзавшись  полностью сидением и печатанием,  начальник, уже  кое-как
поставив свою  подпись  под  словами  "подпись  вручаемого" и оставив пустое
место  там,  где должна была расписаться мама ("подпись получаемого"),  шел,
наконец, в свой вечерний, любимый рейс.
     Усталой  походкой он проходил темным двором автобазы, с редкими пятнами
фонарей  у раскрытых ангаров, и задержавшиеся  сотрудники прощались  с  ним,
торопясь домой  с пакетами подмышкой. Он  находил свой новенький,  салатовый
ЛИАЗ, ласково  посвечивающий ему  передними  фарами, будто  говоря  "привет,
начальник!", садился в кабину,  чувствуя ее знакомый запах,  ставил ноги  на
педали -- и ЛИАЗ плавно, волшебно начинал скользить к воротам, и вот  он уже
стоял перед  светофором