ния,  одного  взгляда  которой было достаточно,  чтобы
любой мужчина, кроме последнего идиота, бросил все его окружающее и тревожно
побежал следом, принюхиваясь, словно бродячий пес.
     Незамеченная,  Виля  осталась  стоять с  открытым  ртом;  но когда  они
скрылись за угол, бросилась догонять  их, с искаженным от  напряжения лицом,
гремя коляской, гремя  банками, нещадно  тряся  младенца,  который  чуть  не
вываливался из коляски и вынужден был держаться обеими ручками. Она добежала
как  раз вовремя, чтобы увидеть дом,  к  которому они повернули,  подъезд, в
который вошли,  и  окно, которое нахально  раскрыли  в  раннюю весну  -- ах,
сукины дети, сейчас прелюбодействовать будут! И не помня себя от ярости, она
схватила круглый булыжник, окаймлявший  прошлогоднюю клумбу, и запустила что
было  сил  на  второй этаж,  в  единственное  полуоткрытое  окно, которое  и
обрушилось со звоном  -- после чего  в  панике  бежала,  подхватив  коляску,
взметая полы вытертого, грачиного пальто.
     Дома ее  начало трясти,  бить  изнутри,  и предметы,  необычайно яркие,
стали бросаться вниз головой в ее расширенные зрачки. Хлебница своим розовым
цветом могла довести до сумасшествия. Младенца, пронося мимо двери, она чуть
не саданула  о притолоку, после чего решила временно  воздержаться, не брать
его на руки.
     Эта вот трясучка и называлась ревность -- ив таком состоянии не то  что
Дездемону  удавить,  весь  мир  можно  было  переукокать.  Эта женщина  была
невероятно,  безумно хороша  -- вот в  чем заключалось  дело. Самая красивая
пара  на  свете.  Любимчики,  которым  все  можно. А  нелюбимых  куда?  Куда
нелюбимых, спрашивается? И она обратила укоризненный взор  в  правый верхний
угол комнаты, где у нее помещались высшие силы.
     Угол  никакого  ответа  не  дал, но тут  явился  муж,  злой,  как черт,
изгнанный Нилой  с позором после  истории с окном  -- причем эта стервь  еще
позвонила  при  нем  болвану-кинооператору и  нарочно  мяукала  самым  своим
развратным голосом.  И во  всем  виновата была  эта  дура, неизвестно откуда
взявшаяся на его голову.
     -- Ты что, -- сказал он, не глядя на нее, -- ополоумела совсем...
     Виля  смотрела  на него,  как  дети-преступники  во время  процесса  --
тревожно и с надеждой.
     -- Надо ж все-тки соображать, -- произнес он, морщась. --  Ты ж все-тки
не пальцами сморкаешься...
     У Вили  пересохло в горле. Конец, ужасный конец -- он никогда еще так с
ней  не  разговаривал.  Безумная  мысль  заметалась в  ее  безумной  голове,
достигла языка и со страху она брякнула:
     -- Я беременна...
     Совершенно непонятно, откуда она это взяла, но оказалось  -- правильно:
муж только  глянул пораженно и  заткнулся. Беременных женщин он уважал, любя
детей, и мысль о дочке ему сразу же понравилась.
     -- Ладно, -- сказал он,  -- ты это... в общем,  не  психуй. Ну, что ты,
глупая, ей-богу... Че ты ревешь-то, я не понимаю...
     Но  она всхлипывала и заикалась, и не могла произнести ни слова --  так
что  пришлось  изрядно  с  ней  повозиться, прежде чем она успокоилась.  Его
самого грыз червь -- что-то там Нила поделывает со своим кинооператором. Вот
баба -- ни слова правды, ни одного слова  правды! И на следующий вечер, екая
селезенкой,  он осторожно  позвонил ей из автомата -- как вдруг услышал, что
она  разговаривает  хотя  и  капризно, но не безнадежно  --  нет, совсем  не
безнадежно  --  и  уломавши ее в пять минут,  он выскочил,  возбужденный, на
темную  улицу, сразу же удачно схватил такси, и, сунув шоферу бумажку на чай
--  по  набережным,  по  набережным, к  этой  лживой,  как черт,  гениальной
потаскухе,  от одной мысли  о  которой его жаром охватывало. И  оттого,  что
связь их длилась  давно, а страсть все нарастала  и нарастала, и впереди был
еще миллион таких свиданий --  на  него вдруг накатил такой приступ счастья,
такой  сладкий речной  дух несся ему в  лицо, что казалось --  это молодость
его, а не такси, летит по набережной, и нет ей никакого конца и  не будет. И
потом он  взбежал к пей по лестнице,  а  она  встречала его в кимоно --  эх,
черт,  живут же люди, отчего  это мы с вами так не можем. И  в этот вечер он
остался у  нее ночевать  --  и на следующий вечер тоже остался,  и скоро оно
само собой так получилось,  что он начал жить, где ему  удобнее, приходить и
уходить,  когда  вздумается  и  цветы  удовольствия  срывать  в максимальной
степени:  Нила явно предпочитала его  остальным претендентам и даже генералу
одному дала отставку.
     Для  Вили  же это были  дни, исполненные невыносимого  кишкомотания.  С
самого  утра она  уже  знала,  что пойдет  караулить  --  и  хотя  пробовала
удержаться, и давала  себе  клятвы, и ходила  по  комнате,  взывая в  правый
верхний  угол  --  в  пять,  бледная, она выволакивала потрепанную коляску и
младенца, безвинно страдающего, и ехала на  метро в центр, глядя по сторонам
беспокойно, как птица. И потом они ждали в известной подворотне, в полумраке
--  ив  назначенный  час   мимо  проходило  светлое   видение   --  весенний
красавец-муж, в сером костюме и она, эта невероятная женщина, маленькая, как
японка,  всегда в чем-то новом. И они  исчезали, оставив  позади себя легкий
дымок  -- а Виля получала  короткий  широкий нож в сердце, и,  покорчившись,
сколько следовало, выезжала своим фаэтоном обратно.
     И однажды, когда она, как утопленница, безвольно влеклась к дому, к ней
подошел  сухой молодой человек  с длинными прямыми волосами и  начал обычные
приставания: "Девушка, а вы не скажете, который час? А вам не страшно одной?
Чего  это вы  такая  неразговорчивая?" -- и тогда она  вдруг, как очнувшись,
остановилась и  поглядела  на него своими широко расставленными глазами.  Он
был не очень противный, внимательный как тень, и сильно себе на уме -- и она
повела  его  домой, и все, что имело  произойти с  ним, произошло коротко  и
просто, как "эники-беники", и так же бессмысленно.
     Но странно, после этого случая она успокоилась -- и снова потащила свой
воз, налегая на  сбрую, как  прилежная  лошадка, по  знакомой колее, к  чуть
темнеющему  впереди  лесочку. Иногда забредал  муж, поиграть с  ребенком,  в
голубой  заграничной  рубашечке,  в тон  глазам ("подарок",  --  говорил  он
скромно),  еще  более  стройный,  чем  всегда,  весь  сверкающий   какой-то,
европейский  --  ах,  как  преобразовала  его  эта  женщина,  украсила,  как
самодержец  столицу.  И Виля только изумлялась на  ихнее  счастье, и даже не
насылала никаких безобразий  -- а если б уж начала насылать, то прежде всего
на себя, чтобы не портила своим видом мироздание.
     И  когда  это  безобразие  скоро подвалилось  --  обнаружились  роковые
последствия товарищеской встречи с  серым молодым  человеком -- она  даже не
испугалась  нисколько,  будто  ожидала  чего-нибудь в  таком  духе, а только
подумала  про этих своих, из угла, что очень  все-таки  нечестно  ловить  на
слове.  И хотя она попринимала меры  --  попарилась в ванной, доводя себя до
краснорачного состояния,  попрыгала до потолка, покуда  колени держали (сын,
сердешный,  так  и  заливался  смехом, глядя, как  его молодец-мама  здорово
скачет, и пытался делать то  же самое, задирая ногу в ползунке) -- в глубине
души она знала, что  все  это ерунда, лажа  и впереди  положено испытание. И
покорившись,  махнув на  себя рукой,  она организовала аборт,  в больнице  с
обезболиванием  -- что,  вообще  говоря,  было не так уж  плохо, потому  что
существовал  ад,  где  баб  драли  живьем,  без  предварительной  заморозки,
руководствуясь, в основном, по воплям, не протыкают ли кого насквозь.
     И  в  назначенный день она встала  ни свет, ни заря, вымылась тщательно
под  душем, с сомнением поглядывая на свое желтоватое тело, и, собрав узелок
с  трусиками  поприличнее,  постояла  немного  над сыном.  Сын  спал,  гордо
повернув голову,  как  римский  император  -- мокрый,  небось, до  ушей,  но
сносящий  бедствие  достойно.  Она  его трогать  не  стала,  а вместо  этого
разбудила  мужа, который оставался караулить  младенца -- и  пока  он зевал,
охал, чесал поросшую  редким волосом грудь и пялил  свои синеющие глаза (все
равно красивый,  хоть убейся)  -- она  подхватила узелок, вышла  на знакомую
лестницу  с мусорными ведрами у  каждой двери,  и  медленно пошла  вниз,  на
ожидавшее ее судилище.
     Абортницы  стояли  в  глубине огромного гудящего  зала  перед  приемным
покоем, небольшая  серая очередь  у  окна.  Кругом  ходили,  глядели на этих
блудниц презрительно-подозрительно разные приличные больные:
     желтые, исхудалые печеночники-фарисеи, цвелые сердечники  с  супругами,
шушера-кожные. Имелась,  безусловно,  и праведница -- как раз перед Вилей --
низенькая, толстая  бульдожка в круглой  фетровой  шляпочке,  которая даже в
очереди  стояла  не  так,  как  все,  а  несколько  боком,  выступая,  будто
желудечно-кишечная какая или партийная. Какая-то морда у нее была надутая да
недовольная,  будто перед месткомом, на котором расстановка сил складывалась
в пользу  враждующей группировки -- и когда Виля задела ее случайно, то была
подарена  таким злобным и  негодующим взглядом,  что  аж  поперхнулась своим
извинением.  А членша  еще повела плечами, освобождая себе  плацдарм, встала
гордо  -- после  чего  Виле осталось  только втянуть в себя  живот и в тоске
завертеть шеей. Никакого выхода из создавшегося положения не было -- и тогда
она представила себе членшина супруга, небольшого,  угодливого, мягкого, как
зайчик --  и как  членша держит  его  обеими руками,  одной  --  за карман с
зарплатой, а другой -- еще за одно место, чтоб по сторонам блудливо не зекал
и  соблюдал  моральный  кодекс;  а  он  улыбается  криво,  лепечет "Нюрочка,
Нюрочка", а сам копит, копит стрихнин, и когда она отвлечется -- он ей бух в
кисель,  и  готово,  и  поедут  на похороны скорбные сотрудники  в  траурных
грузовиках  с  черной  каймой на борту,  с  каменными лицами, подпрыгивая на
ухабах, и  председатель  месткома произнесет  речь --  "Товарищи! Сегодня мы
провожаем  в последний  путь..." -- но тут  членша зверски наступила  ей  на
ногу, как бы  в  доказательство  того, что жива еще, и разом оборвала легкие
мечты.
     И  сейчас  же их вызвали  --  "На аборт!", и  привели сначала в обычную
канцелярию, где на каждую заполнили анкету, задавая самые щекотливые вопросы
-- и про законный брак,  и про который раз, и про сношения с мужем (то-то бы
печеночников сюда!), а потом перевели  в обширную кафельную комнату, посреди
которой, как саркофаг, возвышалась ванна -- но мыть  не стали,  а  откуда-то
явилась, будто из преисподней, старуха-банщица, похожая на обезьяну, и ловко
орудуя  тупой  бритвой,  в момент  обрила  их  всех, нанеся  каждой  тяжелые
повреждения. Далее,  отняли у них личные вещи и выдали в одни  руки  корявую
рубаху  без  завязок, коричневый  халат  без  пуговиц  и пару  шлепанцев  от
мужиков-покойников,  после чего  в таком виде  провели  промозглым, в мокрых
разводах двором, в то, другое здание, где должны были  облегчать  сию минуту
-- а во главе процессии шел сторож  в ватнике и треухе и торжественно нес их
анкеты.
     Первой  на  аборт решилась  огромная  баба-гренадер,  двенадцатый  раз,
дворник и слесарь-водопроводчик одновременно, которая, сняв халат, открыла в
рубашонке не  тело,  а  танк, и, перекрестившись, пошла во весь  рост, как в
психическую  атаку  -- и когда ее вывезли через  некоторое время на каталке,
хоть и потерявшую кирпичный цвет лица,  но вполне ясным голосом проклинающую
мужиков и вносящую предложение пообрывать им  все яйца -- остальные увидели,
что это совсем не  так страшно, как думалось, и пошли ободренные. После чего
санитарки  знай  гоняли  каталку взад-вперед,  и скоро  их всех,  уделанных,
свезли в одну палату и поклали рядами. Дали поесть -- щец горячих и треску с
картошкой; слопали за милую душу и повеселели -- отмучались, избавились.
     И  когда  они  все,  угомонившись,  заснули   тяжелым  сном  в  палате,
предварительно  тщательно законопатив  окна и  двери, чтобы  ни одна струйка
свежего воздуха  случайно не проникла в палату -- Виля собственными  глазами
увидела, как  из  правого  верхнего угла к ним  спустился  ангел  Господень,
щупленький, рыжий, тоже из нелюбимых, раз был послан небесной канцелярией на
такую тяжелую и неблагодарную работу, как описывать абортниц; и он сделал им
полный перечень, с указанием заслуг, перенесенных страданий и прочего добра,
и, уходя уже, заметив,  что  Виля  не спит,  он  помахал  ей дружески  своей
костлявенькой ручкой и все  веснушки брызнули  в  улыбке на  его  остреньком
лице.
     ----------------------------------------------------------------------------

МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ
     В десять лет я была человек решительный, и когда мне  надоело бегать  с
утра  до  ночи  по  каменным московским переулкам,  играть  с мальчишками  в
казаки-разбойники,  я просто взяла и пошла  в  музыкальную школу  на площади
Пушкина и попросила принять меня учиться. Тот факт, что я  знаю наизусть все
оперы  и не пропускаю  ни  одной музыкальной передачи по  радио, казался мне
вполне достаточным для  приема -- однако учительница, строгая, сухопарая, из
дворян,  судя по  виду,  держалась  другого  мнения.  Оказалось,  что  я  --
переросток, начинать  надо было в  пять,  когда пальчики  нежные,  а  в моем
возрасте следовало уже играть разные там сонаты Бетховена,  важного, как все
глухие, или еще того чище, Баха, который жил  так давно,  что неизвестно,  о
чем и думал.
     Но за деньги (хе-хе, денежки все любят),  она могла согласиться  давать
мне частные уроки. Разговор происходил в коридоре, и из-за всех белых дверей
доносились наводящие зависть рояльные рулады. В  одну из таких дверей она  и
удалилась, прижимая к плоской груди тяжелые ноты.
     "Подумаешь, барыня какая", -- решила я ей вслед.
     Учительница смутно меня обидела  -- впервые я осознала, что обретаюсь в
низших слоях общества,  где детей  не учат языкам и  музыке, а объяснять ей,
что у  меня отец погиб на фронте, так что я и не помню его, а о маме вообще,
нечего и говорить -- так  как объяснишь подобные вещи? Сама должна понимать,
не маленькая. Всей-то моей жизни была война, да эвакуация, да вот еще Москва
послевоенная -- а этих музыкантов будто и не касается ничего. Дураки.
     И,  выйдя  на жаркую  площадь,  я  остановилась  огорченно около  ихней
вывески,  не  зная,  что  же  мне  делать.  Кругом  бежали, будто муравьи по
дорожке,  люди.  Каждый тащил какую-нибудь  ношу --  кошелку, две,  чемодан.
Никому не было до меня дела. Я вдруг увидела себя со стороны --  кто это там
стоит  на  тротуаре, такой  маленький, жалкий, весь  пораненный  какой-то? У
меня, действительно, была ссадина на лбу (об  вагонетку), сбитые локти, и на
ноге, около самого драного носка --  огромнющий, чернющий синяк (об железные
ворота).  Обычно я на это внимания не  обращала, но сейчас, в этом  приступе
жалости  к  себе,  у  меня  все раны заболели, как у  инвалида Отечественной
войны.
     И потому очень мрачно,  хлеща горе стаканами,  я отправилась домой,  по
всей  цепочке  безобразных переулков,  которые ведут от  Пушкинской  к обеим
Бронным -- Палашевский, Южинский, Трехпрудный, Козихинский, направо, налево,
направо, налево -- но с  каждой минутой, по мере приближения к дому, со мной
происходили все более  чудесные  и  разнообразные превращения. Сущность  моя
наполнялась все  более геройским содержанием,  и синяки  сверкали горделиво.
Шел   не  кто-нибудь,  а  известный  в  этих   местах  человек,  непобедимый
казак-разбойник, которого  никто и никогда догнать не мог;  личность, высоко
стоящая  в  иерархии  дворовых  отношений,  которая  собиралась, к тому  же,
заняться музыкой  --  да, да, мы  сами слышали, она замечательно играет! Бах
этот -- ей раз плюнуть (я сплюнула), Бетховена шпарит -- любо-дорого...
     Так что  в  квартиру  я  вошла  уже  повеселевшая, привычно  не обращая
внимания на соседа-слесаря, который  был  человек скромненький, хоть  и  пил
смертным поем  --  и похватав  оставленную  на столе  картошку,  направилась
прямехонько к этому таинственному  черному  ящику, который притулился себе в
углу, случайно уцелевший после эвакуации.
     Стояли  самые  сумерки.  Я  подняла крышку,  нажала  на клавишу,  и  он
произвел длинный, расстроенный "бом", будто сообщил что-то  очень  важное --
но  что?  "Бом" облетел  нашу большую темную  комнату,  обмахнув предметы, и
оглянувшись,  я увидела, как мы стоим подряд в полумраке -- пианино, я сама,
комод,  мамина кровать, стулья... Для чего мы все?  Что произойдет с нами  в
будущем?  Через  год,  через два  -- мы  будем стоять вот  так же,  но  ведь
когда-нибудь, кто-нибудь уйдет -- кто? Комод, наверное, --  у него был такой
вид. А вдруг это буду я, в сосновом гробу? Вот когда мама пожалеет! Закричит
"Доченька  моя, встань поскорее!" А я  лежу  вся белая, каменная...  Нет, ей
богу, что ж это такое... Слишком рано, безобразие какое-то... И  я дунула на
улицу, где давно уже павлиньими голосами кричали ребята.
     Наутро я стала думать -- где же, все-таки, взять деньги? Мама, конечно,
платить  не могла. Она вообще после смерти отца стала не в себе -- то  есть,
ничего такого она не делала,  а просто  вечерами,  отработав  восемь  часов,
отстояв  в  очередях,  отстирав,  приобрела манеру сидеть на  своей  большой
кровати, свесив  ноги, и шептать  что-то самой  себе сухими губами. Или  она
бродила с распущенными волосами, как  Лючия ди Ляммермур ("Входит  Лючия; ее
вид  подтверждает страшные  предположения Раймонда"  -- как  было сказано  в
либретто).
     Поэтому я даже удивилась, когда она разрешила  мне позвать мальчишек на
день рождения и спекла мои любимые пирожки с  картошкой. Но  как только  мы,
давясь,  начали  запихивать эти  пирожки в  рот, торопясь,  чтобы  захватить
побольше, в передней раздался звонок,  сосед-слесарь открыл и вызвал маму. И
мы с  мальчишками, открыв рты,  в которых виднелась  незаглоченная картошка,
стали  глядеть,  как  открывается  дверь  и входит смущенная мама, а за  ней
невиданное пузатое  дитя, пожилой еврей, подстриженный под носорога, с видом
застенчивым и взывающим  к  расположению, с большой  коробкой и авоськой. Он
подошел  прямо ко  мне, ставя ноги носками внутрь, и вручил коробку, бормоча
толстыми, со слюнями, губами:
     -- Вот вам, позявуста... От Бенцион Мосеица... Игвайтес, позявуста...
     И  он отошел,  кланяясь и расшаркиваясь,  и  стал вручать авоську маме,
показывая нам  обширнейший  зад в слишком коротких для него, черных обвислых
штанах:
     -- Манецка,  тут  кувица...  Кувица  --  пвосто  квасавица. Остовознее,
яицки...
     Я раскрыла коробку -- внутри лежала покойница-кукла, в газовом платье и
кожаных ботах. Мальчишки,  потрясенные куклой и "кувицей-квасавицей" (курицу
ели до  войны, кто успел родиться), ощутили  непреодолимый порыв  смыться  и
один за другим пошли  мимо Бенцион Моисеевича к выходу, глядя на него сбоку,
будто  гуси.  Мы  же сели обратно  за  стол  и  стали есть  продукты Венцион
Моисеевича. Причем, я все ела и ела, а на столе все оставалось и оставалось.
Бенцион  Моисеевич  скоро  освоился,  чавкал  с азартом, хлюпал, втягивая  с
ложечки чай, цыкал зубом и с восторгом рассказывал  о каком-то  Варнавицком,
который спас положение и спрятал текстиль на складе. Я временами  вскидывала
на него глаз, а мама  сидела и краснела, и когда он ушел, она только сказала
умоляюще:
     -- Но он очень добрый... -- и посмотрела боязливо, бедная лошадь.
     Мне стало ее жалко и я ответствовала сурово: -- Да мне-то что... Пускай
живет. Что я, живодер какой...
     Вот так это носорогое вошло  в наш дом, и  начало  хлюпать и чавкать, и
лопотать неразборчиво о своем техгстиле, и приставать к маме с коммерческими
вопросами ("Как ты думаес, дать  Вавновицкому или не дать?"),  и довело меня
до того, что даже Герман в "Пиковой  даме" пел для