меня с торговым  оттенком
-- "Вы можете составить  счастье  целой  жизни, и  оно  вам ничего  не будет
стоить..."  И  хотя Бенцион действительно имел доброе  сердце,  помещавшееся
где-то  в   пузе,  и  сводил  меня  к  зубному  врачу  (половина  зубов  уже
перекрошилась к  чертовой  матери), и мама заходила в новом платье, завитая,
как баран, и я тоже, получила новые башмаки  и форму -- я не особенно любила
его,  потому, что  животное любишь, когда его сам выращиваешь, а мне он  был
вроде в нагрузку, от пионерской организации. Но зато он принес в дом великое
благо -- деньги, и  я  могла, наконец-то, как и подобает приличным девочкам,
явиться к своей строгой учительнице и приступить к частным занятиям музыкой.
     Мы  быстро  прошли  музыкальную  грамоту,  покончили  со  всякими   там
"Петушками" и  "Солнышками",  и однажды  учительница  поставила передо  мной
темно-желтую тетрадь, "Детский альбом" Шумана, и открыла  на  пьесе "Отзвуки
театра". Глаза у  меня полезли  на лоб,  когда я  заиграла эти  волнительные
звуки, дыхание сперло, блохи от учительской собаки разом  вцепились в бок --
о, миг счастливый! Да, есть и у нас о чем вспомнить, ничего не скажешь.
     С тех пор я ничего так не желала, как повторять подобные минуты, и едва
вернувшись  из школы, бросив в угол портфель,  а в рот  -- кусок  хлеба, уже
сидела за пианино и  так называемое играла -- а именно, со  страшным пылом и
жаром лупила по клавишам, распевая во все горло, наступая на педаль, что мне
было строжайше  запрещено,  и  подбираясь сладострастно, бухала  левой рукой
какой-нибудь басовый аккорд, так что только струны стенали. На самом-то деле
я  сидела  в  это  время  на  эстраде,  исполняя  концерт  для  фортепиано с
оркестром, в  длинном белом платье -- у меня  только хватало ума не обнажать
плечи.
     Учительница прямо не знала, что со мной делать;
     но  кто  платит деньги  -- заказывает музыку, поэтому я продолжала свои
завывания, прекратить  которые, ей-богу, не  могла, ибо в наступившей тишине
немедленно делалась слышна моя противная, робкая игра, когда правая  и левая
руки брели себе в совершенно разных  направлениях, потерявшись, как сироты в
лесу, когда даже домика людоеда не видно.
     Тогда хитрая старуха заключила со мной сделку:
     она  выдавала  мне  легкое переложение  "Эгмонта" в  четыре  руки,  над
которым я  с помощью своих двух могла измываться, как  хотела -- я же взамен
обязывалась  выучить  специально  подобранную  педагогическую  программу  --
"Смерть куклы" Чайковского, "Жалоба" какая-то Гречанинова, "Горькая кручина"
и тому подобное. У меня прямо судороги  делались от этих смертей и могил, но
"Эгмонт",  честно говоря, стоил этого. "О, моя возлюбленная Клара!"  -- бум,
бум,  бах,  бабадах.   "Восстань,  храбрый  народ,  богиня  победы  --  твоя
предводительница!"  -- какие  слова, какие слова! "Как радостно мчались  мои
товарищи по  опасному и  благородному пути славы!" -- тут я не  выдерживала,
выскакивала из-за пианино, ходила с простыней вместо знамени и, залегши  под
столом, стреляла из пулемета. "Умирайте на воле и с народом, я вам -- пример
тому!" Ура!
     Эгмонта я в конце всегда спасала -- не пропадать же ему, в самом  деле,
и грандиозными бабадаханьями вершила победу. Хорошо, что никто не слышал  --
все были на работе;  Бенцион же, если и заставал, относился вполне спокойно,
и даже засыпал  на диване под мою музыку. У него была фантастическая нервная
система.
     Идеей насчет Эгмонта я решила поделиться во дворе. Вот было бы здорово,
если  бы мы  мчались  с  криками: "Да здравствует герцог Оранский!"  или "За
Родину, за  Эгмонта!". Все как раз были в сборе; "все" --  это означало, что
Петька вышел.  Петька был признанный лидер -- рослый,  спокойный, с чубом на
левый глаз.
     --  Бегать  будем? --  подскочила  я к нему. Здороваться у нас во дворе
было  не  принято  --  просто каждый  выскакивал, как чертик  из  бутылки, и
начинал  действовать. Обычно мы  с  Петькой  сговаривались  как  "матки",  а
остальные делились соответственно.
     На этот  раз Петька  не сказал ничего и  на меня  как-то и  не  смотрел
вовсе. Это было что-то новенькое. Элементарное самоуважение требовало, чтобы
я  тут  же повернулась на  одной ножке  и гордо удалилась  -- а  потом  еще,
желательно, мелькнула  бы вдали  с нотной папкой, явно торопясь на  урок. Но
Петькино мнение было для меня очень важным, и я продолжала глупо настаивать.
     -- Ты думаешь, я воображала? -- спросила я напрямик.
     -- Он думает, что ты жидовка! -- пискнул сзади Андрюшка-гнида.
     Так  вот  оно  что!  То,   что  во   взрослом  мире  давно  разоблачают
критиков-космополитов, раскрывают им скобки и волокут  в  тюрьму  --  это  я
знала, но  что в результате этого  пакостный,  белобрысый Андрюшка, которого
никто в игру не хотел принимать (недаром он  прозвище такое заслужил), будет
разевать на меня свою розовую пасть --  да, это  был тяжелый удар.  Пришлось
таки гордо удалиться.
     Дома  я с  удрученным сердцем  села за пианино -- ты  одна,  о  музыка,
оставалась  у  меня.  Забывшись,  задумавшись, я  случайно сыграла  "Горькую
кручину"  без  песнопений и вдруг заметила, что меня  слушают. Прямо посреди
комнаты столбиком сидела мышка, деликатно поджав передние  лапки, растопырив
в  сторону лопушки-уши, чтобы  лучше меня  слышать. У нее были крохотулечные
черные  глазки,  на  меня направленные,  и  когда я играть  переставала, она
терпеливо подождала,  надеясь, что снова начнется.  Польщенная, я сыграла ей
"Кручину" от начала до  конца. Не могло быть и речи  о том, чтобы завыть или
бабахнуть -- это было все равно, что ударить мышку по голове. Она была такая
внимательная, эта мышка, так любила  музыку  --  я воспроизвела для нее весь
свой заунывный набор, и она получила огромное удовольствие.
     И  она  стала приходить чуть  не  каждый день -- просто  появлялась  на
середине комнаты (я никогда не видела, откуда), и начинался у нас концерт. Я
для нее подбирала  особенно трогательные  интонации -- это у нас  называлось
"выделять  оттенки" -- честно  выполняла все  указания  автора,  крещендо  и
диминуэндо, ликуя, вовремя снимая руки, даже не прикасаясь к педали, которая
теперь  могла  только  испортить  мои паузы-вздохи -- вот до  чего  она меня
довела, эта мышка.
     И  когда я  через неделю  сыграла мышкину  науку учительнице,  та прямо
окосела  от изумления,  и говорила "ребенка  подменили",  "какое  чувство" и
прочие глупости.  И тогда, вдохновившись, я сыграла для ее собаки Гайдна  --
по моим понятиям, они как раз подходили друг к другу. И пес вилял хвостом, и
учительница сама  напевала  и  отбивала  рукой  такт,  и  такая  шла  у  нас
развеселая музыка, что  мы играли и играли это рондо без конца, благо Гайдн,
будто предвидя такое наше желание, через каждые восемь тактов наставил знаки
повторения.
     В конце учительница воздела руки  и сказала, что должна показать меня в
музыкальной  посоле.  "Ага!"  --  подумала  я  злорадно,  и  хотела  уже,  с
налившимися кровью глазами, как бык, броситься на клавиатуру  -- стоп, мышка
не позволяет. Вот так она постепенно сделала из  меня человека, так что даже
слесарь-сосед   приходил  благодарить  за  игру;  даже  Бенцион   заметил  и
застенчиво  сообщил, что  теперь "засыпаес, мол, как на твавке"  --  из чего
следовало,  что  раньше  он все-таки  страдал,  но  не  мешал  мне  свободно
волеизъявляться.
     И тогда в благодарность я рассказала ему о мышке, и стала  прыгать, как
она, сделав пальцами рожки вместо ушек. И уж не знаю как, но я запрыгала под
кровать, где с  удивлением уставилась на пыльный пол и  старое ржавое корыто
--  и  когда  я  несколько  смущенно вылезла оттуда, Бенцион  сидел и  ждал,
развесив губы, и его голубые глаза были подернуты пленкой идиотизма.
     Как мог  такой глупый  человек делать какие-то  там  гешефты -- ума  не
приложу;  наверное,  ему Варнавицкий  помогал.  До знакомства с Бенционом  я
считала,  что все евреи --- умные; среди них было много  великих людей и сам
Бизе, говорят, тоже  был из  наших.  Шутка ли дело  -- "Кармен"! Я давно уже
умоляла учительницу  подпустить  меня  поближе к  этому произведению, и  она
обещала подумать, если я буду хорошо вести себя.
     И в тот день, когда  она выдала мне переложение арии тореадора (который
по-французски  пел,   оказывается,   не  "Смелее  в   бой!",  а,   наоборот,
"Берегись!"), я  в таком восторге  понеслась домой,  что, встретив  во дворе
Андрюшку,  который  ходил  и  носил  на  палке  старый  рваный  презерватив,
утверждая,  что  это  специально еврейский -- доставила себе удовольствие  и
вздула  его как следует, оттаскав за волосы, а  палку  поломала и выбросила.
После  чего Андрюшка, размазывая сопли, побежал домой жаловаться,  а я  тоже
рванула восвояси,  как бы чего не было -- размышляя  на тему о том, чего это
они все помешались на евреях, даже удивительно.
     И вечером, когда  меня послали за хлебом в  булочную, повторилась та же
история. Около кассы стояла круглая,  средних лет тетка в платочке и вздымая
руку, как Владимир Ильич на  броневике,  призывала  уничтожать  евреев,  где
только можно.  "Облепили,  паразиты, сил нет! -- кричала она.  -- А  мы  все
терпим и терпим!"
     Навстречу  ей медленно  двигалась  молчаливая, уставшая  за день работы
очередь; я шла  боком, как  краб, чтобы она  не увидела моего лица и думала,
что хоть  один,  кто-нибудь  мог  сказать что-нибудь. Но они все молчали,  и
тогда,  выбравшись  на улицу, я придумала,  что войска Эгмонта уже  окружили
город и скоро тетку будут судить. Вот он стоит, Эгмонт,  в длинном плаще, на
городской площади, и два солдата в кирасах подводят к нему тетку.
     -- В чем твое преступление, женщина? -- спрашивает Эгмонт.
     --  Да не делала я ничего, господин! Эти  твои,  в  железяках,  пришли,
наговорили  чего-то... Евреи  какие-то, не  пойму  я... Вы сами, что  ли, из
иудеев будете?
     Эгмонт замялся.
     -- Нет, -- сказал он. -- Я фламандец.
     -- А-а, -- облегченно вздохнула тетка. -- То-то я  гляжу, личико  у вас
больно светлое.
     На этом  суд кончался -- при полном бреде и отсутствии  справедливости.
Сколько я  ни пробовала  говорить  за Эгмонта или за тетку -- они немедленно
переходили на другое.  В конце концов,  он правда, отсылал ее  на два дня на
хлеб  и воду, но только потому, что я укоризненно стояла рядом, и ему передо
мной тоже было неудобно.
     Тут  я  остановилась, как вкопанная, потому, что  около парадного  меня
ждали  мальчишки.  Плохо было,  что среди них  находился Андрюшка.  Хотя,  с
другой стороны, Петька тоже был там.
     -- Вы чего, ребята, -- спросила я, не двигаясь с места.
     Они, хихикая, стали подталкивать друг друга локтями -- и вдруг кинулись
на меня, все  сразу, и стали щипать, и  Петька  тоже  -- а я  отбивалась как
могла, не  догадываясь  бросить  свой хлеб,  и  вертелась  волчком,  и  даже
пробовала крикнуть:  "БСНЦИ...ОН  Моисе!.." Но  кто же это кричит, когда его
бьют,  "Бенцион  Моисеевич!" Никто,  конечно, не  отозвался, а  я  была  так
расстроена, что не могла  драться, как следует --  тем  более,  что  их было
много, а я одна -- так что они  вложили мне по первое число, покуда я смогла
продраться  к парадному.  И когда я, растерзанная, тяжело дыша,  ввалилась в
нашу  комнату, я застала следующую картину:  под большой лампой мирно сидели
мама и Бенцион и  играли в преферанс с  болваном (они последнее время  очень
увлекались этим), и Бенцион говорил:
     "Сейцас я, казется, сяду  на мизеве...", а мама смеялась, торжествующе,
и  из  них  троих болван, представленный  пепельницей, показался  мне  самым
человеком.
     И  я  пошла и  села в  уголок, между пианино и  окном, и  стала  оттуда
ненавидеть их,  и  глядеть, не мигая, и слушать,  как они говорят: "Твефи...
буби... Твефи!" Все  это ложь, ложь одна. Разве они любят  друг  друга? Тоже
мне, волшебный яд желаний... И  в операх тоже все ложь. Почему это никто  не
напишет, как русские  идут  бить  евреев...  Целая  толпа... Хор,  они  поют
"Смерть,  смерть жидам..."  Впереди тетка в платочке,  она, как Жанна д'Арк,
увлекает  народ  за собой...  Бум,  бум  --  они идут по  нашей  лестнице...
Сосед-пьяничка  открывает  дверь,  жидким   тенором  --   "Пожалуйте,  гости
дорогие..." Вот он, оказывается, какой... Распахиваются обе половинки  нашей
двери  --  и тут  я их из пулемета, тра-та-та-та-та! Да,  это вам  не  сюита
"Пионерский костер!"
     Я  приободрилась.  Можно было  еще  сочинить оперу  -- "Гешефт".  Место
действия --  склад, на  заднем  плане идут махинации. Бенцион  с Варнавицким
поют дуэт, у Бенциона --  баритон... Позвольте, но ведь не может же  он петь
"зе", "се"... А если "же" и "ше" -- то у него немедленно исчезает живот. Вот
они, законы искусства! Итак, мощный, красивый Бенцион поет арию: "В текстиле
весь род людской". Варнавицкий клянется в вечной дружбе.
     Картина вторая. -- Органы. Начальник Органов, противный тенор, лицом --
Андрюшка, замышляет операцию по поимке Бенциона. Хор милиционеров:
     "Сожмем кулак и в морду -- хряк...". Все они делают одинаковое движение
рукой. Потом пляшут -- "Чики-чаки, чики-чаки, лезем мы во всяки драки..." --
в опере должны быть танцы. Марш, они парами уходят на розыски.
     Картина третья --  Яуза. Бенцион с  мамой.  Дуэт, мама -- сопрано.  "До
гроба вместе мы..." -- вот какие  дела,  оказывается.  Мама  поет свою арию,
волнуется,  Бенцион утешает ее  короткими возгласами  -- как  у  Верди... Он
должен бежать -- по-видимому, в Турцию. Внезапно появляется Андрюшка. "А, ты
здесь"!   Яростные   вскрики,   выстрелы.   Бенцион   бежит,  раненый.   Хор
милиционеров: "Лови его! Держи  его!"  -- мама покрывает их мощными  нотами:
"О,  муж  мой любимый!" "О, я не переживу  всего этого!" Милиционеры хватают
ее, уводят с собой.
     Сцена четвертая. Мама  в темнице.  Ария... Нет, лучше простая  песня...
Ей-богу,  слеза  прошибает. Появляется  Бенцион.  "Я знала, я знала,  что ты
придешь!"   Короткий  дуэт.  Бенцион  уводит   маму,  потом  возвращается  и
подкладывает  зажигательную бомбу.  Вбегает  Андрюшка --  страшный  взрыв...
Апофеоз, общий хор, через всю сцену разворачивают километры текстиля...
     -- Сколько раз я тебе говорила, что под играющего не ходят с маленькой,
-- сказала мама.
     --  Ой,  Манецка, пвости, позявуста, --  пробормотал  Бенцион. -- Оцень
слозная игва...