, в  строю блестящих, радостных  автомобилей, на углу
Ленинского и Ломоносовского, и на зеленый свет они бешено мчались на третьей
скорости, к метро  "Университет",  так что  только  рессоры подбрасывали,  и
дальше, по  темным  Раменкам,  где  на  каждой остановке  стояли граждане  и
всматривались,  ожидая его.  И  он  объявлял  в  кулак  остановки,  железным
голосом, и снова  трогался, жужжа сначала тихонько, а потом все исступленнее
и  исступленнее, пока, наконец, не впав уже  в совершенное  неистовство,  не
начинал высоко  подпрыгивать на диване, мотая головой так, что  она чуть  не
отваливалась у него, и бабушка Ревекка  Ефремовна, проходя мимо,  бормотала:
"Господи, и когда это только кончится" --  но он на  нее внимания не обращал
--  толстая, оливковая,  неприятная старуха --  и несся,  как стрела, мигая,
сверкая, ослепляя огнями и подфарниками, полный  властелин  на своем высоком
сиденье, хозяин, крепко держащий руль и отвечающий за все.
     И  медленно он  вплывал обратно  в ворота, заканчивая  день, заканчивая
рейс, и ставил ЛИАЗ в  темное  стойло, огладив на прощанье дымящийся бок,  и
вразвалочку шел домой, благо близко было.
     Дома  уже ждала мама, любимая, хоть и усталая после работы; он  обнимал
ее и целовал  на уровне  своего рта -- в  живот, а она  его  -- в макушку, в
темные  жесткие волосы. И пока  он рассказывал ей, что по количеству воняния
Америка и  Япония стоят на первом месте,  она вела его, грязного, в ванну, и
купала там,  и  несла, тяжелого, розово-блестящего, в мохнатой  простыне,  и
вытирала и надевала ему ночную рубашку -- не потому, что он  сам  не умел, а
потому, что так приятней  было,  и целовала на  ночь,  придвигая лежащие  на
тумбочке рубиновые подфарники, найденные на помойке -- и  когда она уходила,
он еще  некоторое  время  не  спал,  мучаясь  счастьем, покуда  не  набегала
бутылочная волна сна.
     В спокойные утра, если бывало  подходящее настроение, а за окошком эдак
вяло падал снежок, он малевал что-нибудь  для автобазы --  по  большей части
огромные,  дрожащие  от напряжения автомобили, с адскими кольцами  выхлопных
газов у задних  колес,  или  дома,  косо летящие в  пространство под флагами
вывесок, или вообще что-нибудь эдакое, клубящееся,  красно-зелено-оранжевое,
немыслимо смелое  и зверское. Постепенно  возбуждаясь, он  перекидывался  на
стены  и   рисовал  на   обоях  в  коридоре   человечков,  дорожные   знаки,
предупреждения:
     "Не   ездий  юзом!",  объявления  "Прием  от  часу  до  двух.  Спасибо.
Начальство",  "Тормозная  жидкость  в  свою  посуду.  Спасибо.  Начальство",
"Модель Рабкина -- тембикатор быстроходный!" Ниже, у самого пола, он, ползая
на четвереньках и  выставив  домовитый зад  --  колготки у него  всегда были
заштопаны  на  коленках  --  примазывал  пластилином таинственные  служебные
бумажки,   делал   на  некоторых  пометки  и  старался  раскрутить   старые,
пожелтевшие предначертания. Мама, глядя  на эту китайскую стену, приходила в
отчаяние, и то  хотела ее разрушить --  из педагогических соображений,  чтоб
ребенок знал,  как беречь чужой  труд, то  из педагогических же  соображений
оставляла -- все-таки человек клеил, старался. Желая направить талант сына в
нужное русло, она повела его в музей изобразительных искусств  --  но там он
одобрил только огнетушитель, около которого и остался, таращась восхищенно.
     После  ухода  папы  нянькам  платить стало  нечем,  и Шурика записали в
детский сад, куда  он  пошел  с  большим  интересом  и  расположением, любя,
во-первых, общество,  а во-вторых, нацеливаясь на большой фанерный грузовик,
который стоял там у них в песке. В первый же день какая-то девочка  дала ему
вафлю, чтобы он позволил себя ущипнуть -- а  он-то думал, что в детском саду
просто  так  сладкое  дают,  и  опростоволосился. Дальше его щипали уже безо
всяких вафель -- увидели, что он растяпа  и тюлень, сдачи никому не дает, да
еще и жид оказался -- жид, жид,  по веревочке бежит! Шурик отправился домой,
надеясь, что насчет жида это ошибка и  как-нибудь оно образуется --  но мама
строго  сказала  ему,  что  это правда, что  они  жиды,  евреи, и  этим надо
гордиться, а  не стыдиться.  И  когда-нибудь, они,  может быть, переедут  на
жительство в государство Израиль, где одни  евреи и дразниться некому  -- но
только  это тайна. То есть, не то тайна, что в Израиле одни евреи, а что они
туда едут -- потому что они еще не едут, а только собираются, и неясно,  что
делать с папиным ребеночком и папой, и  вообще, как жить,  неясно -- и пусть
Шурик  лучше обратит  внимание,  когда  читает газеты,  как  Израиль  сильно
ненавидят и хотят уничтожить  -- но он не дается, потому, что евреи храбрые.
Но это тоже тайна -- то  есть не то тайна, что евреи  храбрые, о господи,  а
просто  лучше ни с кем на эту тему не разговаривать,  а то  еще нарвешься на
стукача,  и  поминай  как  звали.  Ну, это дядя  такой,  или  тетя,  которые
сообщают,  о  чем  ты  говоришь.  А в  детском саду надо  терпеть,  пока  не
научишься  драться, а как  научишься --  лупи их  чем  попало,  защищай свою
честь, да не ладошкой, дурачок, а кулаком, вот так, и  можно еще дернуть  за
ногу, тогда человек падает, но главное -- решительность и стремительность.
     Но Шурик так  испугался этой своей будущей жизни, что начал предлагать,
лучше он не будет евреем -- что он, присужден к этому, что  ли? И когда мама
ответила, что присужден, он начал реветь белугой,  уже не слушая  дальнейших
разъяснении, и остановился только  от неожиданности,  когда  вдруг  пришли с
автобазы, новый сотрудник, да такой милый, с  чемоданом и в  фетровой шляпе,
только  что  из  Америки,  где  он  лично видел  конвейер Форда  и старинную
Испано-Сюизу.
     И на следующий день мама опять повела его в детский сад, хотя  он очень
просил не делать этого, каждые пять шагов останавливался и просил -- но мама
сказала,  что он  уже большой  и должен  понимать обстановку,  в которой они
очутились, тем более, что другие дети годами ходят в  детский сад, а он  уже
через неделю  не  может.  Но  она обещала зайти  пораньше  -- что и сделала,
только для того, чтобы увидеть, как ее любимый сын безответно лежит на полу,
а на  нем, вцепившись, сидит  и молотит кулаками, только что зубами не рвет,
какой-то шакаленок,  который, заметив ее, метнулся и убежал. Шурик поднялся,
отряхнул   штанишки  и  хотел  было  сказать  что-нибудь  ерундовское,   для
поддержания достоинства -- но вдруг увидел ее огромные глаза, которые она не
успела  спрятать,  кинулся к ней и  зарыдал ужасно,  захлебываясь,  корчась,
выдавливая  из себя:  "За  что  ме... меня?" Его начал бить озноб, икота, он
страшно побледнел,  и мама,  перепугавшись насмерть,  на руках дотащила  его
домой, и с детским садом было покончено навсегда.
     Вот тогда-то и пришлось призвать бабушку, которую до этого мама просить
не хотела, не желая повторения своего детства; и бабушка начала пилить их, и
грызть, и есть  поедом -- не по злобе,  собственно  говоря, а будучи так  уж
устроена,  чтобы  во  всем  видеть одно  худшее,  непрерывно  ждать  беды  и
подсчитывать убытки. Мамин папа,  человек добрый  и  с  юмором,  как-то умел
уговаривать бабушкин  макбетовский темперамент и даже звал ее "Кицик";  но с
его  смертью бабушка окончательно помрачнела,  отсырела от слез и  полностью
переключилась на дочь-неудачницу, у которой вместо жизни получалось сплошное
безобразие.
     И так  как мамины дела обстояли действительно плачевно,  бабушка  могла
развернуться в полную свою силу, особенно часто и с торжеством повторяя: "не
сумела  мужа удержать, теперь получай", а также: "не надо  было таким  мужем
бросаться" -- забыв, что в мирное время, когда папа жил с мамой, терпеть его
не могла  и  все время  дочери  повторяла: "надо было выйти за Леню" -- хотя
Леня этот почти не существовал в природе.
     Шурику изголодавшаяся по общению  бабушка говорила все, что думала -- и
про цены, и про очереди, и какой  негодяй  его  отец и  та девка, и  что  он
теперь сирота и должен  всю остальную жизнь хорошо учиться -- говорила то, о
чем  болело ее  огромное, расширенное от  разных  болезной  сердце; мама же,
неблагодарная,  услышав, устроила скандал, и кричала, что лучше снова отдаст
сына  в  детский  сад,  чем такие  разговоры --  на что  бабушка  язвительно
отвечала:
     "отдай, отдай", зная, что дочери деваться некуда.
     В  силу  каких-то особенностей  психики бабушка  каждое  утро  пыталась
собственноручно умыть Шурика, хотя он вырывался и кричал "Я сам!"; регулярно
давала  ему  какао,  запрещенное  врачом,  говоря  "пусть  ребенок   получит
удовольствие", а главное,  непрерывно комментировала мамины с ним разговоры,
верша справедливый  и скорый суд: "это ты ему неправильно сказала", "не надо
было забивать ему голову", "глупости какие, первый раз слышу".
     И когда мама не выдерживала, просила ее перестать -- шла большая сцена,
коронное  адажио и па-де-де: бабушка плакала, говорила сама с собой,  что ее
выгоняют  из  дому и она умрет  у престарелых, что надо  было  родить десять
детей, и тогда среди них нашелся бы один  порядочный -- а  так все свои силы
она ухлопала на единственную дочь,  грубиянку,  от которой любой муж  должен
был  сбежать -- что он и  сделал,  оставив ее с ребенком  на руках  -- а как
жить, как платить за квартиру, когда жалованье грошовое, и он теперь дает не
целиком, часть денег несет  этой девке, хоть  бы она  сдохла  скорей,  и еще
приходит сюда, играть с Шуриком,  чего она, как бабушка, не потерпит больше,
милицию позовет, раз он иначе не понимает.
     И мама,  в тоске, вспоминала,  что у ее сослуживицы по работе, скромной
библиотекарши,  есть  тетя,  безумная,  единственное  достояние сослуживицы,
которая на каждый звонок в дверь выползает с небольшим туристским топориком,
защищая  квартиру --  так  что  сослуживица каждый раз  должна успеть первой
добежать,   открыть  дверь   и  оттеснить  плечом  тетю,  уже   наставляющую
трясущимися  руками топорик. По сравнению с  подобным кошмариком,  все грехи
Ревекки Ефремовны  были обыкновенные,  еврейские -- да и куда  же их девать,
этих беспомощных старух, которые ведь не для себя кишки из собственных детей
мотают, а для блага самих же детей, от  которых требуется только одно: чтобы
они  были  счастливы  во всех  своих  начинаниях, жили  богато  и  слушались
старших.
     Папа  ничего  этого  не понимал. Он был, хоть  и еврей,  но  из другого
профсоюза, где не кричали, не скандалили, смотрели внимательно и застенчиво,
никаких амбиций не имели, а задумавшись на улице над каким-нибудь усилителем
и  наткнувшись  на столб,  просили  у  этого столба извинения. И  на кипящем
предприимчивостью   еврейском   фоне,  где   все  были  такие  честолюбивые,
бойкенькие -- что,  впрочем, очень хорошо для прогресса --  папа выглядел по
меньшей  мере странно, так что Ревекка Ефремовна презирала его, видя, что ни
денег,  ни  диссертации от него не  дождешься  и что человек  этот,  вообще,
настолько  не  приспособлен  к  жизни, что  случись  завтра атомная война  и
подъедь  последний  автобус, папа  не  только не примет участия в неминуемом
побоище  у дверей, но сам  отойдет в сторону,  поглядев виновато  на маму  и
Шурика.
     Папа был хорош, когда  требовалось терпеть -- это он  мог бесконечно, с
каждым днем все более  и более замолкая, глядя все  тоскливее и тоскливее --
незаметный,  квадратный человечек,  похожий  в  своих  очках на  лягушку.  В
присутствии  Ревекки Ефремовны он  либо томился в углу, либо норовил  отбыть
куда-нибудь с поручением, на улице уже  отдавая должное кипучей энергии этой
бешеной старухи, которой бы только  дивизионом командовать, недоумевая в  то
же время, отчего это он против нее до такой степени никуда.
     После  изгнания  папа, конечно,  не  смог играть  с Шуриком  на полу  в
большой  комнате  под  прицельным  шквальным огнем  этого  чудовища, которое
нарочно топало мимо  них, бормоча проклятия, метало злобные взгляды и каждый
раз хлопало дверью так, что штукатурка сыпалась, сердце вздрагивало и всякие
слова на устах замирали.  Папа сбежал, позорно, безо всякой милиции, и начал
встречаться с сыном на лестнице, зазывая для игр на чердак, где  Шурик сидел
в шубе и потом простудился.
     Этого  уже  мама  стерпеть  не могла  и  устроила  бабушке  здоровенный
скандал,  в  результате  которого  Ревекка  Ефремовна  обязалась  ездить  по
субботам отдыхать на свою прежнюю квартиру -- и когда она  выходила, бормоча
"ну  вас,  заездили  совсем",  с   верхнего  этажа,  спотыкаясь,   спускался
поджидавший там папа, прижимая к груди кулек зачерствелого зефира,  добытого
в ближайшей булочной.
     Весь  мятый,  несчастный после  своего  сексуального преступления, папа
переступал  порог  своей  бывшей  квартиры   и  останавливался  в  волнении.
Письменный  стол  с  книгами,  заводной  автомобильчик  на  полу в коридоре,
железная дорога в углу -- все эти  мелочи, которые он  не замечал,  пока жил
здесь,  теперь просто  кричали, вопили,  входили намертво  в  сердце.  Мама,
постаревшая,  с  опущенными  глазами, тихо двигалась  по  комнате  --  и  не
веселилась,  не баловалась,  как  раньше,  когда  по  Шуркиной  просьбе  она
придумывала какую-нибудь игру, постановку на троих -- "Жизнь гнома Лешеньки"
или "Пороховой взрыв на складе" -- и порох, действительно, взрывался,  и они
с  Шуриком, одетые  в  занавески,  кисли  со  смеху,  ползая  под  стульями,
изображая  гномиков,  рты разевали,  когда  мама,  с  кастрюлей  на  голове,
внезапно вылетала на середину комнаты и откалывала там какой-нибудь номер, с
пением и  плясками -- отчего  Шурик,  бедный, потом никак заснуть  не мог от
перевозбуждения и мама, кляня себя, поила его среди ночи чаем.
     Конечно,  каторга  домашняя  шла  у  них  своим  чередом  --  долги  за
кооперативную квартиру,  очереди  в  магазинах, Шуркины няньки,  сменявшиеся
помесячно,  из  которых  одна была пьющая и захрапела  при открытом  газе, а
другая ввела для годовалого Шурки жевание мака, дабы мальчонка больше спал и
не тревожил покой -- в общем, пожито было нормально, полноценно пожито было,
как и положено трудящемуся человеку.
     Но уж  зато, когда  входил он в свою квартиру, вечером, после работы, и
мама  козой  прыгала  ему  навстречу,  целовала,  миловала, вела  на  кухню,
кормила, освещая при этом события дня -- тут  уж  зато он  сидел  и  ел, как
шахиншах какой, чувствуя, что нанял  правильную Шехерезаду, и  одуванчиковым
пухом  летели  все  эти обязательства, долги,  денежные  вымогательства,  до
которых  в  аду  не  додумались, а  зря --  грешники  от  них  гораздо живее
корчатся.
     Особый  страх и уныние  наводили  собой двадцать тысяч рублей -- двести
тысяч по старому -- которые  висели на папе как на материально ответственном
по лаборатории.  Именно на такую сумму было  пропито, расхищено  и  вынесено
разного  электротехнического добра,  которое гуляло  теперь по  свету в виде
самодельных  катамаранов,  миксеров   и  даже  роботов,  разговаривающих  по
телефону;  а  папа,  несчастный,  формально  покрывал  собой  это дело,  мог
подвергнуться суду  и пойти  по этапу  -- хотя начальство  знало, относилось
благосклонно и обещало списать при первом удобном случае.
     Как-то так  оно  само  собой получалось, что  именно  мамин драгоценный
муженек был всегда и материально ответственный,  и на овощных базах сиделец,
и по командировкам ездок, по кислым цехам, ртутным производствам, где только
местные бабы выживали, по заплеванным  гостиницам и вонючим столовым.  Тютя,
конечно, был  папа,  тютя  и пентюх,  на таких только воду возить  -- что  и
происходило.
     Правда, когда  собрались  ехать в Израиль, вывозить  Шурика, папа вдруг
проявил  себя  молодцом  и  расторопным:  одновременно  послал за вызовом  и
подыскал себе новое  место работы.  В этот  решительный час  начальство  его
несколько  засомневалось,  будучи,  с  одной  стороны,  радо  хоть   немного
сократить процент по евреям, но, с другой стороны, не представляя себе,  кто
же  все-таки в командировки  поедет  --  и  хоть  на  прощанье,  напоследок,
заткнуло папой зияющую брешь в черноземной провинции, на крошечном заводике,
где дело дошло уже до того, что там рукомойники к стенам цепями приковывали.
     И довольный собой, гордый, что он совсем не то, за кого его  принимают,
папа надел старое пузатое пальто и круглую вязаную шапочку с  помпончиком, и
улыбаясь своим  мыслям, отбыл  на  Киевский вокзал.  И  на периферии он  уже
ничему не ужасался, зная, что видит в последний раз, и даже, как иностранец,
испытывал некое удовольствие от экзотики последовательного доставания ног из
чавкающей грязи, идучи по базарной площади в направлении райкома, бетонного,
в окружении подслеповатых сельских домиков и растрепанных кур  с чернильными
пятнами на спинах.
     И вечером,  уже не желая экономить пятьдесят  копеек на своем  желудке,
приготовившемся  к  приему  свеженькой  заграничной  пищи,  папа  шел  не  в
столовую,  а в гостиничный ресторан, по шницеля, и слабая  довольная  улыбка
блуждала по его лицу,  когда он просматривал местное "Ленинское знамя": "Все
выше темпы откорма свиней в колхозе имени 22 съезда КПСС..."
     Ах, зря, зря это он улыбался, никогда эти улыбки до добра не доводят --
и когда от соседнего столика it нему кокетливо обратилась богемистая  черная
девица с выступающей  челюстью  и  большими зубами, вылитый японский  шпион,
хотя на  самом  деле она  тоже  была  командировочная из  Москвы,  и  начала
охмурять его,  щуря  глаза,  куря  непрерывно, беседуя об искусстве  -- папа
только слушал ее  доброжелательно, забыв о бдительности, и  думал,  что вот,
бедняжка  остается здесь, заигрывать с мужчинами, вместо  того,  чтобы  жить
здоровой жизнью в Израиле.
     И он немножко поагитировал ее за исход, больше для очистки совести, чем
конкретно -- потому  что ей нужно было только  замуж,  в любом месте земного
шара -- и они поехали в Москву, срок командировки кончился. Билеты доставала
она и  взяла зачем-то  мягкие,  с доплатой по  четыре  рубля, отчего он  еще
чертыхнулся мысленно, когда увидел -- и только после того, как они очутились
в отдельном купе, ночью, запертые на защелку, он -- на  нижней полке, она --
на верхней, папа внезапно прозрел, завозился и  подумал, что очень оно  это,
опасно.
     И  когда  в  синем  свете ночника  худющая  черная  женщина с огромными
грушевидными  грудями  слезла  с верхней полки и  стала  наклоняться к нему,
шепча слова любви, папа  только одеяло на себя натягивал, бормоча:  "ну, что
вы, голубушка, что вы..."; и не мог ни выскочить  в коридор в  нижнем белье,
ни обидеть ее отказом, вообще, ничего не мог -- пока, наконец, чувство юмора
не взяло  в нем  верх  и  он не  повел себя  единственно возможным  в данной
ситуации  образом, после  чего домой  приехал злой, временами  хихикающий  и
помятый.
     Но через  три месяца, чуть только папа  перешел на новое место работы и
пришел, наконец, вызов  из Израиля,  за  которым они по нескольку раз в день
бегали  вниз,  смотреть в почтовый ящик -- позвонила таки проклятая девица и
вызвала  папу к  памятнику Гоголя,  сказав,  что есть важное дело. И там, на
садовой скамейке, она  восторженно сообщила ему,  что ждет ребенка,  обожает
уже этого  ребенка, и мама согласна воспитывать, раз  уж такой грех  с  ними
приключился -- с ними!
     И оказалось, что у девицы все каким-то образом перепуталось в голове, и
на  том  месте,  где она, как древняя приапка, соблазняла папу, теперь стоял
голый папа, уговаривая бежать  с ним  в  Израиль  -- и  когда он,  реальный,
выпучив от ужаса  глаза, стал  отрекаться, говоря "вы же сами...", -- девица
была оскорблена до глубины души, пролила слезы и сказав:
     "подлость  и низость идут  рука  об руку", ушла  драматически,  закинув
назад голову.
     Папа  же  остался  сидеть на скамейке, похожий на  большую, заброшенную
лягушку, и