сленной  дружественности, ее шелковых грабежей. Не совсем понимаю,  о
чем он  говорит,  и  до меня только с некоторым  трудом доходит  иронический
подтекст его рассуждений.  Он все же довольно хорошо знает  меня, давно  уже
знает.
     Думаю, что я теперь  не слишком  волнуюсь, во всяком  случае,  это  мне
кажется  так;  но  чувствую вдруг, что  у меня  совершенно  онемели губы,  я
машинально касаюсь их пальцами, белые, должно быть, совсем, если  со стороны
сейчас  взглянуть  на  меня.  Машинально  смотрю  на  часы,  хотя  вовсе  не
интересуюсь  временем  и  даже  не  запоминаю  расположения стрелок,  просто
какое-то автоматическое движение. Часы внутри меня самого, меня завораживает
всякий мой  собственный жест.  Чувствую еще  острейшую  нужду,  малую нужду,
прямо хоть  делай  на улице,  она волною  накатила во  мне, и мое  внезапное
желание невозможно переносить или сдерживаться, я даже вздрагиваю от остроты
и нестерпимости его.  Останавливаюсь. Он  также помогает мне участием в моем
сдирании кожи умеренности.
     -  Тебя   сегодня,  наверное,  -   говорю  Марку,  задыхаясь  и   глядя
неприязненно прямо ему в лицо, хотя и обещал себе не поддаваться его садизму
безмятежности, - специально приставили следить за мной?!
     - Не беспокойся, - улыбаясь, отвечает Марк, - мы ведь с тобой друзья.
     Снова что-то  нахлынуло на меня: отвращение, ненависть, бешенство... Но
перламутровая  придирчивость моя едва ли  достигает цели. Я снова  повторяю,
что день не  настолько короток...  Ненавижу  себя еще и за это. Не знаю, как
определить  эту  волну  самоистребительного невыносимого  чувства, я  сродни
приговоренному,  сродни смертнику, собственное  мое существование не то, что
меня невыносимо гнетет, но  раздавливает,  уничтожает,  ослепляет,  душит!..
Соблазны  около наслаждений. Фигура красноречия.  Никак не  найти  мне камня
шершавого, чтобы голову разбить об него. А иначе мне в себе  не убедиться. У
меня шумит  в голове, тошнота подступает к  горлу.  Не знаю, сколько я стоял
так, но потом  стало  немного  легче,  звенит  еще в ушах,  снова  позывы  к
мочеиспусканию, опять  столь же нестерпимые...  Хорош же я буду,  если еще и
обмочусь прямо на улице. Великая проза всегда  приходит беззвучно,  но и мои
ощущения,  и  мои  сентенции  появляются так.  Ничуть.  Улица  пригодна  для
прогулок ненастья. Усмехается.
     - Чему ты смеешься? - спрашиваю его в напряжении.
     - Подумал об иных проделках олухов от экзистенции.
     -  Нелепость, - возражаю я.  Но в себя не уйти.  - А кто, -  говорю еще
Марку каким-то чужим, самому  себе  незнакомым голосом, говорю с трудом, как
будто разучившийся делать это, - кто тебя больше спрашивал  обо мне? Мужчины
или женщины?
     - И те и другие - больше,  - усмехается  Марк. - Пошли, пошли. Что  это
тебя так беспокоит?
     - Далеко нам еще идти? - спрашиваю.
     - Пустяки, - отвечает. - Пришли уже.
     И   вправду   пришли.   Стоим   возле   большого   двухэтажного   дома,
приткнувшегося  в  глубине  темного  живописного   палисадника  за  каменной
обомшелой  изгородью  и воротцами  тяжелой  витиеватой  ковки.  Произведение
искусной  органической архитектуры. Марк здесь, вроде, чувствует себя своим,
звонить  не стал,  но пошел прямо в  дом.  На парадной лестнице  задержался,
подождал меня и, отчего-то понизив голос, говорил мне чуть ли не шепотом:
     - Ты не удивляйся. Я познакомлю тебя сейчас с хозяином дома... Говорят,
инженер Робинсон у него что-то спрашивал о тебе.
     - Инженер Робинсон? - останавливаюсь я в удивлении.
     - Тс-с, - прошептал Марк, - не нужно, чтобы знали, что я тебе сказал об
этом.
     - Да  ты  мне  пока еще ничего  и не сказал, -  выдавливаю  из  себя  в
некотором  смятении. -  Марк,  - прошу его я, -  ты здесь все выходы знаешь.
Покажи ты мне, ради Бога, уборную. Ты не представляешь, как мне нужно.
     - Ладно, ладно, - беспечно  и  веселее уже говорил  мне  Марк, - сейчас
сначала познакомимся с хозяином, а потом обязательно чего-нибудь выпьем.
     Мы входим в гостиную. Приглашенных было человек  около двадцати, все по
разным  углам, некоторых я знал, наверное, хотя  все-таки мало кого. Хозяина
дома  Марк  сразу  не заметил,  это было  к  лучшему, я оставил  Марка и так
быстро, как это только позволяли приличия, отправился искать  уборную. Нашел
сразу  и никого  не  встретил  по дороге, стремглав запер за собой  дверь  и
трясущимися  руками  стал  расстегивать  брюки.  Теплый  светлый  сладостный
водопад. Иеллоустоунский парк. Облегчение.  Бьющееся сердце. Около ощущений.
И вдруг неожиданно темнеет в глазах,  меня пошатывает,  и едва  не валюсь на
пол. Господи, да что же это со мной?!
     Что-то мне теперь совсем нехорошо стало. Я вцепился рукой в кран, чтобы
не  упасть, и долго рассматриваю себя  в зеркале.  То,  что мгновение  назад
доставило мне такое облегчение,  ни с чем не сравнимое, теперь же доставляет
мне и непереносимое  отвращение  к  себе, к своему  телу, его потребностям и
всему  моему настоящему. В мире лишь изощряющееся в  достоинстве имеет право
на  существование вне  пределов моей насмешливости. Думаю еще, что потом это
все будет  выполняться как-то по-другому, лучше ли, хуже ли,  но не так. Мне
нужно  было расспросить подробнее  доктора,  как это  все будет  выполняться
потом. И как все будет выглядеть. С фотографической точностью. Воочию.
     Я  тру свои руки под  струею  воды, полощу  рот, делаю несколько резких
движений мускулами лица, решив не  выходить до тех пор, пока не буду уверен,
что выгляжу теперь совершено так  же,  как выгляжу всегда. Я  сумею обмануть
всех, ожидающих от меня естественности  или беспокойства. Прежнее было более
временем  напряжения.  Голос  сбивчивый, но  неумолчный.  Без  всякого слова
излияния  час передышки объявлен в тревогах.  Сегодня все будут смотреть  на
меня  так внимательно  и придирчиво, как никогда не смотрят на себя. Наконец
выхожу и возвращаюсь в гостиную.
     Марк  подвел меня к хозяину дома, мы пожали руки друг другу. Марк снова
исчез, его здесь все знали, ему это было несложно.  Известие  о моем приходе
распространилось, должно быть, уже по всему  дому, несколько человек заходят
с  террасы в гостиную, заходят только чтобы  взглянуть на меня, любопытство,
по-видимому, превосходит их  терпение, хотя никто не проявляет навязчивости.
Я ожидал  сразу же чего-то особенного, важного  от хозяина дома, хотя сам не
знаю, какие у меня есть основания предполагать такое, он же говорит какие-то
самые обычные пустячки, предложил попозже показать мне свою коллекцию сабель
- я  поблагодарил, разумеется. Хрусталь  брызжет величаво огнями на  гарус и
поплин,  изнемогающие от  светлого  изобильного пиршества.  Будто самоцветы,
корчащиеся в печи. Diospyros ebenum. Ощущение гладкости.
     - Обратите  внимание, как они сегодня все сами  не  свои  из-за вас,  -
говорит он мне, почти неуловимо улыбаясь и не поворачивая  головы, так чтобы
со  стороны нельзя  было  догадаться, о  чем идет  речь. Отпечаток  светской
рассеянности. - Вы  сегодня наш герой дня. Или, вернее будет сказать, вообще
герой на многие  месяцы или годы  вперед. Хотя, вы ведь знаете,  наша память
так устроена, что ей постоянно  необходимы новые  раздражители. Про себя  же
скажу  вам,  что я такой  человек, который боится всех людей, которые боятся
скуки, - немного напрягаюсь при этих  его словах,  но тут подходит Марк,  он
принес по аперитиву себе и мне, и хозяин дома отпускает нас.
     - В странную же ты привел меня компанию, Марк, - говорю я своему другу.
     - Не обращай внимание, - прекословит он с отчетливою иронией выражения,
- это  все политика. Привыкай,  оно и тебе будет полезно на будущее. Да ты и
сам, впрочем, заметить не успеешь, как будешь дышать этим воздухом.
     -  Марк,  и ты туда  же! - недовольно  говорю я. И болезнь самоощущения
отступает. - Это уже смешно наконец.
     - Туда же - куда? - быстро спрашивает он.
     -  В многозначительность, - отвечаю. - Ты грешишь  этим  сегодня  более
всех остальных. У меня тоже есть свой круг общения, и, если я никогда не был
в этом доме,  это не значит, что у твоего круга  есть какие-то  преимущества
перед моим.
     - Ну  ладно, ладно,  - как всегда ускользает от  меня  Марк. - Они  все
славные люди.
     Мы  выпили  с  Марком.  Вязкость.  Дыхание пресекши. Искусство  и  само
существование  -  есть только  род  организации времени. Он тут же предложил
принести еще, я  возражаю,  что  можно сделать  это попозже, он  соглашается
сразу и, кажется, без  тени какого-либо чувства на лице. Будто безветрие над
водой. Прежнее  волнение из-за меня улеглось, хотя я  еще замечаю, как  иные
подчас  украдкой  за  мной  наблюдают.  До  нас  иногда   доносятся  обрывки
разговоров  тех,  кто  находится к  нам  поближе,  и,  когда  я  не  слишком
отвлекаюсь  на Марка, то стараюсь уловить хоть некоторые  из  них.  Я был бы
таким же.
     -  Все-таки,  что  бы ни говорили, а  он всего  лишь самый обыкновенный
сикофант, и ничего больше...
     - Признаться, и я никогда не испытывал особенного почтения.
     -  Представьте: строят дом.  Соорудили  леса  вокруг  его  стен, кладут
кирпичи, перекрытия, вставляют рамы. Потом дом достроили, леса разобрали,  а
дом  развалился  в  тот же  день. Только  строительные  леса,  пока  стояли,
придавали   прочность  конструкции.  Только   видимость   придает  прочность
реальности. Вы слушаете меня?
     - О да, я вас внимательно слушаю, Феликс.
     - Обстоятельства заставили меня вчера провести целых четырнадцать часов
за рулем.  Мне  и раньше случалось водить машину  подолгу,  но, согласитесь,
такое все  же изматывает, -  это  говорит  подвижный лысый  человечек  очень
небольшого  роста,  в  черной  кожаной  куртке,  со скороговоркой,  подобной
отбойному  молотку, как  мне показалось, резонер ужасный. Марк мне поясняет,
что  это какой-то  журналист, хотя он  его  не слишком знает. Лицо мясистое,
лоснящееся и кажущееся бесполым. Служитель жертвенного огня. Резкость.
     -  Сколько я ее наблюдаю, а это довольно давно, уж поверьте, - женщине,
говорящей это, лет, наверное, сорок, она в декольтированном бархатном платье
с воротником из оцелота, я немного знаю ее, она, говорят, довольно известная
художница,  в основном, работает со  стеклом,  - она  меня только однажды, -
продолжает женщина, - поразила до самой глубины сердца. Я,  разумеется, имею
в  виду  партию в "Принце пагод". И все же слава ее более  заслуженна, чем у
всех тех, кто, как считается, даже ее затмевает.
     Собеседник, совсем мальчишка,  уж, во всяком  случае, порядочно моложе,
например, нас с Марком, решается противоречить женщине:
     - Уж если  мы теперь  обсуждаем какие-то ее  качества,  - рассудительно
говорит этот,  должно быть, университетский  мальчик,  - и  - более  того! -
придаем им непреложный статус достоинств, а первым в  их ряду, как мы сейчас
с вами согласились, является  артистизм, то  уж,  наверное,  проявления  его
должны  носить  более  стабильный,  переходящий характер. То  есть,  я  хочу
сказать,  должна  существовать какая-то  априорность...  -  говорит еще  он,
немного волнуясь и силясь выглядеть убедительным. Ответом  его настойчивости
был только снисходительный, скучающий, царственный, почти материнский взгляд
женщины.  На  коленях  у нее  лежит  пофыркивая  разомлевший  длинношерстный
японский  хин  какого-то  эксцентрического  окраса,  и  женщина  то  и  дело
запускает ему в холку пальцы с острыми  и длинными, словно кинжалы, ногтями,
крашенными  лаком загадочного серебристого цвета. Художница поворачивается в
мою  сторону  и  машет  мне рукой,  сделав вид, что  только  заметила  меня.
Каким-то малоопределенным  жестом она вроде приглашает меня подойти к ней, я
делаю  движение,  оборачиваюсь  к  Марку и  начинаю  вставать, чтобы  идти к
женщине. И  вдруг  чуть  ли не вздрагиваю  от неожиданности. Рядом со мной и
Марком стоит  тот самый журналист в куртке, смотрит на меня в  упор и как-то
желчно  и  спокойно  улыбается.  Я  замечаю,  что  у него  довольно  низкий,
изборожденный горизонтальными складками лоб, широкие скулы и очень выпуклые,
рыбьи губы, сразу показавшиеся  мне маслянистыми.  Марк -  нечего  делать  -
представляет нас друг другу. Крупная родинка на лоснящейся  коже. Голгофа на
развороте  щеки. Знак  препинания. Уголок рта - убежище  бесов. Подвижность.
Положение тела.
     Журналисты  вообще совершенно бесцеремонный народ, и  вот  один  из них
стоит перед нами, нимало  не смущаясь,  раскачивается на  пятках и, кажется,
чуть ли  не  собирается  брать у  меня  интервью.  Ответно  смотрю  на него.
Восстание  неосознанного. Застрельщик  в фальшивых играх кровососущих.  -  Я
позволю  себе  задать  вам пару пустяковых вопросов, если  ничего не  имеете
против, - говорит этот человечек  и смотрит на Марка, будто ожидая  от  него
поддержки.  Половина литературы  своим происхождением обязана  высказыванию:
"ну  и тип!" Бестактность с определенными свойствами фантасмагории.  Мускулы
шеи. - Скажите, каково ваше мнение о положении на наших восточных  границах?
И еще: вы предполагаете, как там будут развиваться события - с одной стороны
- в ближайшее время, и в отдаленной перспективе - с другой?
     Более всего испытываю желание послать его  к черту, замечаю, что на нас
начинают  обращать  внимание,  к  нам  прислушиваются,  поэтому   приходится
отвечать  ему  почти   серьезно.  Или,  вернее,  ровно  настолько  серьезно,
насколько серьезно вообще возможно отвечать на его идиотские вопросы.
     - Прежде всего, -  говорю я, сдержанно озирая своего собеседника слегка
прищуренными  глазами,  едва ли  излучающими удовольствие, -  я не хотел бы,
чтобы весь вопрос сводился к самой  заурядной политике. Потому  что, в таком
случае,  мне просто будет нечего прибавить сверх  обычных рассуждений на эту
тему всевозможных теле- и радиокомментаторов, которые, в общем-то, в  данной
сфере достаточно добросовестно  отрабатывают свой  хлеб. Вопрос этот волнует
меня  совсем  в   ином  аспекте  -  в  аспекте  неразрешимого   трагического
противостояния  значительных  группировок людей, что, тем более,  становится
теперь  едва  ли не постоянным фактором коллективного сознания. Задумайтесь:
изучив  разнообразные  стремления  одного  человека,  обычно с  большей  или
меньшей  степенью приблизительности  можно вывести некую  результирующую его
стремлений.   Если  же   речь  заходит  о  достаточно  значительном  людском
сообществе, то,  видимо,  можно  ставить вопрос  о  какой-то  розе  ветров -
аллегория, полагаю,  достаточно прозрачная - о розе  ветров, составленной из
таких  результирующих,  из  векторов  человеческих  стремлений. И  наконец -
противоборствующие  группировки.  В  принципе  -  стопроцентная  полярность,
противоположность   устремлений.  Но   в  приложении  к  ситуации  с  нашими
восточными территориями -  тут уже я  вплотную  подхожу  к  вашему вопросу и
высказываю  только  личное  мнение  -  положение  одновременно  и  не  столь
критическое, поскольку говорить  о совершенной полярности, думаю, вы со мной
согласитесь, нет оснований,  или это, по крайней  мере, преждевременно,  а с
другой  стороны -  и  даже более  неразрешимое,  чем  при  самой  жестокой и
определенной сшибке  лбами,  ибо уже  вмешивается в дело  третья  неодолимая
сила, помимо  двух  уже обозначенных.  А  именно:  извечная деморализующая и
разлагающая  непоследовательность человеческих  стремлений.  Если эта  самая
неполярность устремлений дает - пусть  иллюзорную - надежду на освоение хоть
какой-то  нейтральной  зоны   миротворства;  лавируя,  идя  галсами   против
направления  прорыва соперничающих группировок,  можно все же нащупать общие
подходы, точки соприкосновения, выделить сходство идей и намерений из общего
их хора,  то вмешательство третьей силы тотчас  же обесценивает все подобные
усилия. Я уж не говорю  о неосознанности  мотивировок некоторых человеческих
поступков.  Поэтому и  радикальные вмешательства  уже невозможны,  поскольку
всколыхнулись значительные  массы людей во всем противоречии их  подавленных
стремлений, но и гомеопатическое лечение уже  не пользуется никаким кредитом
времени  или  доверия  и  непременно будет иметь  своим результатом анархию,
разложение,   упадок,   насилие.   Народы   обычно   отвечают   разложением,
пропорциональным массе сделанного для них добра и излученного на них света и
своеобразия.
     -  Послушайте, -  вдруг совершенно безобразно  ухмыляется мой настырный
собеседник. Я все не могу понять, настолько ли он пьян, чтобы его вызывающее
поведение могло рассчитывать на какую-нибудь снисходительность окружающих. -
Тут  говорят  что-то о  вашем  будущем блестящем поприще, которое  откроется
после...  Ну,  в  общем,   я  полагаю,  что  все  эти  разговоры  совершенно
справедливы. Что  вы думаете, например, о назначении вас на  дипломатическую
работу, скажем, в какую-либо из стран  Южной  Америки? В  качестве одного из
первых шагов, разумеется. А? Заманчиво? К примеру,  советником  посольства в
Боливии? Или в Венесуэле?
     Я бледнею  от  возмущения. Нас  уже  почти  окружили  все,  кто  был  в
гостиной,  привлеченные  моим  сумбурным монологом. Журналист стоит напротив
меня,  не слишком, кажется, смущаясь  моей яростью и широко улыбается своими
выпуклыми, чуть  подрагивающими губами. Я знаю за собой, что бываю надменным
и  резким  в потугах уничтожительного выговора  во всех положениях, подобных
нынешнему. - Знаете  что, - отрывисто роняя слова, говорю я, - поскольку мое
поприще, о котором вы сейчас говорите, мало  зависит от меня,  еще меньше от
вас, а касаться вас оно и вообще не может никаким  образом, соответственно я
и  не считаю возможным сейчас  продолжать  эту тему. Далее.  Состояние моего
тщеславия, если вас интересует, таково, что оно не позволяет мне выпрашивать
сейчас  или впредь  каких-либо  выгодных  мест или  почетных  должностей или
достигать их  хоть  отчасти сомнительными  путями. И еще: если  бестактность
является  достоинством вашей  профессии, то мне мое достоинство подсказывает
попросту оборвать этот бесполезный для нас обоих разговор.
     Меня  выручила  хозяйка  дома.  Она  подошла  и  встала  между  мной  и
журналистом. - Извините,  Юлиус,  -  говорит ему.  И  мне: - Сегодня вы  мой
гость. Не могли бы спеть для нас? Все наши женщины просят вас об этом.
     - Мне? Спеть? - удивленно говорю я. Очень уж это неожиданно. Но я вдруг
чувствую, что схватка  с журналистом порядочно укрепила  меня, она отчего-то
заставила  меня забыть  о самом себе, как  будто включила  какие-то защитные
механизмы.   Взгляд.   Довольствоваться   ли   ныне   безразличным   званием
постороннего? Вопреки. - Если вы действительно этого хотите... Пожалуйста.
     Я  подхожу к роялю,  стоящему посреди  гостиной, просматриваю  ноты  на
пюпитре  и  лежащие  на  крышке   рояля,   выбираю  несколько  отрывков.  Не
оборачиваюсь  и  слышу,  что какая-то женщина  в  это  время  укоряет  моего
недавнего обидчика. - Вы просто невежа, Юлиус. Хам и невежа. Ну  что бы  вам
проявить хотя бы чуточку терпения...
     За  рояль  садится  девушка,  наверное, одного  со мной  возраста,  или
немного моложе. Марк мне, кажется, говорил, что она племянница хозяйки дома.
На ней  открытое  платье, и, когда я стою  рядом, ее  красивая грудь немного
волнует меня.  Машинально  делаю ей какой-то каучуковый  комплимент, который
сам же не запоминаю и на минуту. Она сияет, но тотчас же прячет, пригашивает
свои  чувства,  стараясь, наверное, чтобы  я  не  заметил,  что  доставил ей
удовольствие. Не совсем понимаю,  что их  в  моей истории так всех  сводит с
ума.   Кокетничаю,  впрочем.  Жмых  ощущений.  Остающийся  на  живой  точке.
Давильня. Материальность. Подножие бравады. Охотничий рог.
     Я  показываю ей отобранное, она разглаживает страницы рукой и, почти не
заглядывая в ноты, начинает быстро и уверенно играть. Замечаю сра