во  что-то мягкое  и  безжизненное.  Шерсть.  В  груди  холодеет.  Ощупываю.
Предчувствие  ужаса.  Гвоздь.  Тошнота.  Дерево. Липкое  влажное мясо. Холод
омертвения.  Злые. Рукою  трясущейся  спички  достаю из  кармана. Светящийся
след. Можно было и не рассматривать то, о чем я и так уже все хорошо знаю.
     На  двери возле  ручки  распята собака с располосованным брюхом. Сейчас
только  ощущаю вонь;  кишки,  прежде аккуратно  заправленные, вываливаются у
меня на глазах. От горла до паха. Ногой я немного вступил в кровь, уже почти
застывшую.  Подавляю судорогу  и  отворачиваюсь.  Снова  в  темноте.  Что-то
человеческое,  слишком  человеческое, неистребленное,  неизжитое,  мгновенно
шевельнулось  во  мне.  Цепью покорности  связаны  между  собой омерзение  и
человечность. Не в том дело,  что  жаль  загубленной жизни, и не в  плотском
отвращении   дело.   Неясность   пугает   меня   больше   всего.  Что   это?
Предостережение?  Послание? Символ? Верно  все-таки, столкновения с собой не
избежать. Сколько  же  мне  ломать  голову  над  загадками ночи?!  В  каждом
высмаркивании бездна  из  бездн, и  я, возможно,  выбран  за свои  прозрения
непостижимостей, которыми  и  отличаюсь  от всех.  Существуют  богов тысячи,
известных и  нераспознанных, и  все они между собою посланиями обмениваются,
истребляя целые народы или племена.
     Отступить ли мне  перед угрозой  навязчивого  знака?  Ключ. Слушаю свое
дыхание,  опасливо  сторонясь  мертвечины. Щель  узенькая приоткрывается,  и
приникаю  к  ней.  Спокойно,  кажется. Но не доверяю себе.  Двор. Осматриваю
каждое деревце. Забор. Вглядываюсь в противоположную  сторону улицы. И вдруг
-  отсвет зажженной  спички  на стволе дерева поодаль. Черта с два, думаю. У
дома  четыре  стороны.  Однако,   как  обложили,  если  только  все  не  мое
воображение. Сколько же мне  предстоит шагов неверных, заминок и отступлений
прежде моего  будущего патрулирования праведничества?  В  поисках  своих  не
ожидать  сходства с опытом  предшествующих, прозябающих или  существующих  в
скорби. Не просто рубашку отдать, но не иначе как со своей кожей. Каждый шаг
наш   -  есть  извещение   о  безжалостной  благодати   существования,  гимн
конечностей. Человек - это черный юмор.
     Кажется,  все  более срываюсь  на  молитву.  Щель зарастает без  звука,
смыкаются  губы; еще  один не  выпал из гнезда.  Мертвечина. Близость. Занят
тем, что  делаю  тишину. Скольжу  вдоль  стены;  поворот;  в настороженности
слепого,  и  нога  в ожидании из  всех  ступеней первой.  Книги  многие  уже
написаны для героев, но даже и строчки одной не существует еще для уходящих.
Шероховатость стены. Ступени. Сколько ступеней, столько и вздохов, столько и
задержанных  дыханий.  На   этаже  моем  все  еще  Бах,  но  он  теперь  как
засидевшийся  гость, когда  хозяева  уже  удалились  на  ночлег.  Переклички
бессмысленного   и  непостижимого,   что   составляет   род  рифмовок  прозы
прозябания. Спускаюсь в гараж,  и здесь  снова  со всеми оккультными науками
прилаживаюсь к  двери,  и та  вздыхает  и  уступает.  Машиной,  конечно,  не
воспользоваться, света не зажигаю и крадусь вдоль  стены, пока не  натыкаюсь
на  что-то  высокое  на  своем  пути. Здесь  за  стеллажом  с  инструментами
небольшое  окно,  почти  вровень  с  поверхностью земли,  окно,  которое  не
открывалось лет сто. Зажигаю спичку и, пока огонек ее соединяет меня с миром
предметов, одной рукою поспешно шарю по стеллажу. Отыскиваю  ломик, какие-то
тряпки,  коврик,  рукавицы,  и   все  трофеи  свои  складываю  у  своих  ног
победителя. Спичка гаснет,  летит  отвертка на пол или  что-то еще другое, и
звук  падения  ощущаю,   буквально,  с  остротою  физической  боли.  Дыхание
успокаиваю, в который раз уже, все герои побегов - мои ненавистные братья, я
грудью налегаю на стеллаж,  срастаюсь с  ним, и тот подается  немного, но не
сразу. Hic incipit... Конец  ломика засовываю под стеллаж. Скрежет. Звуки. И
вовсе  нет.  Ногою  подпихиваю под  край  стеллажа  все  мягкое,  что  успел
нагрести. Потом захожу с другой стороны и проделываю все то же самое. Теперь
уже все  проще,  и я даю себе минутную передышку. Богу нужно очень не любить
своих героев, чтобы пьесу заканчивать в мажоре, наверное.
     Приглушенный  скрежет,  тем  же ломиком  отодвигаю  стеллаж  от  стены.
Подземелья  Ватикана.  Окно  отворить  пытаюсь,  в  изнеможении полном долго
вожусь и колдую над древесиною ссохшейся. Наконец открывается... О, Господи,
я не хотел тишину обижать!.. Минут десять меня вообще нет, меня не смогли бы
найти и с собаками, настолько я скрываюсь  в себе. Потом появляюсь украдкой,
ведь следует  продолжать; я подтягиваюсь на  руках и, затаив дыхание, лезу в
окно.  И   в  мгновение,  пока  пролезаю,  успеваю  почувствовать,  что  все
бесполезно.
     Выползаю  в  розы,  в отцветшие розы,  рядом  кусты стриженые,  немного
прохладно,  и дальше тоже  кусты,  похожие на людей,  стоящих в одиночестве.
Прислушиваюсь  после  каждого  движения  -  существо,  ликующее   в  экстазе
предосторожности, - и ползу  на  карачках по  влажной траве,  и та податливо
приминается  подо  мной,  как  будто  сочувствуя  моему  предприятию.  Милый
маленький  калека. Признания в зависти.  Тошноту  вспоминаю,  примериваясь к
судорогам.  Поиск лесного отшельничества.  По  улице возле  забора  проходит
кто-то, голоса и шаги слышу и за кустом укрываюсь. Потом мы с тишиною спорим
и друг друга старательно делаем. И даже дыхание  мое подчиняется мне. Кто-то
пишет меня  на чистом  листе,  небрежно подразделяя на  абзацы, на  россыпи,
сплошные  потоки  существования.  Лицо сливается  с  ночью.  Мир  любого  из
скептиков  способен убедить добротностью  казуса собственного существования.
Гилозоизм.
     На  забор  взлетаю  бесшумно,  словно  индеец,  и улицу  осматриваю, на
мгновение замерши. В отдалении справа двое стоят, но спиною ко мне. Не думаю
о них, плевать, если  за домом поставлены следить, и беззвучно сползаю по ту
сторону добра и зла. Подошвы. Каждое движение мое и идея, и сама жизнь - все
бесцветные  божественные  наброски,  фальшивый  подстрочник, пробы пера, я с
легкостью расстаюсь  с любыми из них,  без какого-либо сожаления, запасы мои
безграничны, мне  не  гоняться с  сачком  за прямокрылыми,  которые заодно с
смертью. Иду  в  сторону  тех двоих и, задолго  не  доходя,  улицу пересекаю
наискось.  Шаги пружинистые, готовые сорваться в отчаяние. Я никто,  молодой
человек, в бар идущий  за сигаретами, меня не стоит даже замечать,  когда  я
прохожу мимо. Не остави, Боже, без поощрения надежд и упований всех на свете
ищеек  и  ловчих! Каждой  легавой  по  тетереву  в  час  ее  взбудораженного
воображения. Снопы  света впереди  подслеповато шарят по дороге, но,  прежде
чем серый  автобус поворачивает  в мою улицу, я уже  снова перемахиваю через
забор. Двор освещен, и шагаю,  почти не таясь.  Весь  дом занимает начальник
почтового управления  с семьей, у  него  четверо детей,  и  все  девочки, мы
немного знакомы,  и,  если  меня  кто-нибудь  здесь заметит,  я  найду,  чем
объяснить свое  появление. Я как будто иду  в гости, подхожу к  дому, потом,
немного пригнувшись,  пробегаю  под  освещенными окнами первого этажа.  Вижу
самого  хозяина  в  гостиной,  он  как  будто  замечает движение во дворе  и
поворачивает  голову  в  мою сторону,  но не успевает меня разглядеть.  Лает
собака, огибаю дом и  мчусь  в противоположную  сторону двора,  не  разбирая
дороги. Плевать, что шумно, плевать, что беспокойно,  я  уже довольно далеко
от  дома. Перелезаю через забор,  у меня это стало  неплохо получаться.  Пою
дуодециму  про себя; она есть эпитафия моей удачливости, сверху вниз и снизу
вверх,  несколько раз подряд.  Не сейчас, а вообще. Из путаниц бесцветности.
Помнишь? Широчайшая мышца спины.
     Иду  по улице со следами  свинцовых сумерек и считаю шаги, к каждому из
них подгоняя по удару сердца.  Всегда  ли мне быть  мальчишкой, отличившимся
дерзко  и  на которого все указывают  пальцем?! А  сейчас  где-то, наверное,
очень холодно, так холодно, что даже у самого мороза зуб на зуб не попадает.
Вдруг останавливаюсь, в первое мгновение  сам  не понимаю отчего.  В боковой
улице,  шагах в  семидесяти от себя замечаю знакомую машину, грязновато-алый
"Фольксваген" Марка, возможно даже, я ожидал его здесь увидеть, предполагал,
по крайней мере, и вижу самого  Марка, который с неспешностью положительного
человека вылезает  из машины. Здесь  в доме  с магазинчиком  в первом  этаже
живет одна  из его подружек, он сейчас,  конечно, направляется  к  ней, и не
гляжу в его сторону, чтобы своей ненавистью и своей молитвой не выдать себя.
Я ожидаю пощечин от прохожих. Чудеса  Бога также меняются  в  соответствии с
изменением представлений о них человека. Я и сам  тоже  опасен, нож у меня в
кармане,  я сжимаю его рукоять  и убивать готов  и колоть по случаю  всякого
косого взгляда. Марк, конечно,  и не может видеть меня,  не может узнать, но
теперь  так  просто поверить в материальность сознания.  В  пределах  одного
побега. Пометки  на полях.  Пометки  на полях. Пометки  на полях. Скрывается
наконец,  и мольба моего  отвращения  гаснет.  Молодой  человек,  идущий  за
сигаретами. В азарте уничтожения. В азарте изнанок.
     Сам не  знаю,  как  оказываюсь  возле его  машины; в трансе  отчаяния и
настороженности  не замечаю ни  одного  своего шага. Машина не заперта, но и
ключей нет.  Чужое лицо.  В  машину  сажусь,  осмотревшись  спокойно, словно
хозяин.  Это   и  средство  побега,  это   и  ловушка,   мне  еще  предстоит
посостязаться с  мотором; все  очень  просто:  нужно  только разобрать замок
зажигания и соединить напрямую провода. Ключей нет  и в перчаточном ящике, я
шарю в нем рукой, на сиденьях улегшись. Сто лет. Они искали  определенности,
а   мы   уж   устали   от   презрения    к    ней.    В   пору   изобретения
тяжеловато-торжественных  финалов.  Ножом  начинаю  разбирать  замок,  потом
все-таки лезу под  сиденье  за отверткой и в ящике с инструментами натыкаюсь
на  запасную связку ключей. Ах, Марк! Мне бы следовало  лучше знать милые  и
подлые   привычки   твоей    предусмотрительности.   Изобретение   свежести.
Левиафан-голос.  Souvenir.  Стоны  субботы.  Утешение утешающих, оплевывание
плюющих. "Mein Herz der holden schцnen!.." Игра в зевоту.
     Поскребывание стартера, и  мотор мягко  заводится, навязываясь со своим
привычным  чудом  внутреннего   сгорания.   Второй  концерт  Брамса.   Вечер
бесконечен, и, если  по  пальцам  пересчитать мои  вздохи,  у всего  мира не
хватит  пальцев.  Напряжение не  спадает,  но  стоит  комом,  подготовкою  к
тошноте. Не чувствую своих рук,  и кулаки-молоты колотят обо  что  придется,
чтобы только ощутить себя.  Трогаю с места, и как будто  я ученик, как будто
первый раз за рулем; пускай  Марк не  слишком сокрушается  по поводу пропажи
своего "Фольксвагена". Магнолии фонарей уличных расцветают, и в плечи голову
втягиваю  под обстрелом их нагловатой светлой  навязчивости.  Созданы, чтобы
придавливать, и  все  более  сквозь строй продвигаюсь;  из рук  в  руки меня
передают,  безрассудно  все  более   сбавляя  на  меня  цену.  В  погоне  за
безвыходностью. Город - перевернутое звездное небо огней, где-то затерялся и
я, мне приказано  быть заступником разоренных гнезд, я вливаюсь в потоки  и,
потрепанный,   выкарабкиваюсь  из   них,  в   улочки  пустынные   поперечные
сворачиваю,  наслаждаясь  за  спиною свободой.  И в ужасе  от  нее.  Следует
обильно плодиться простолюдинам;  когда-нибудь крысы и тараканы переведут на
свои мелкие языки откровения Паскаля  или  Гомера. Возможно, я и не способен
стоять на страже. Свободен настолько, что отчаяние втайне подстерегает меня.
     Стараюсь  поменьше  быть  одному;  как  сказано,  пускай общество  меня
развлечет. В улочках пустынных несколько раз проверяю, не преследует ли меня
кто-нибудь,  и  всякий  раз  остаюсь доволен своими  наблюдениями.  Изнутри.
Колеса накатывают  на  влажный асфальт,  и я сам - одно из колес. Хорошо вот
так превратиться самому в металл и резину  и  совершать  действия привычные,
ожидаемые, не объясняясь потом и не оправдываясь. Выбор  сделать нетрудно, и
не последствия его  ужасают,  но  только  их однозначность отравляет  всякую
возможную  выгоду  и  всякую  предполагаемую  радость.  Я  знаю,  что  скоро
избавлюсь  от "Фольксвагена", пересяду  на автобус или возьму другую  машину
напрокат,  я как можно дальше должен уехать прежде, чем остановлюсь и решусь
осмотреться. Я не должен быть заметным или оставлять следов. Какими методами
станут меня  искать? Я зверь, преследуемый охотниками, и не только охотников
опасаться  должен, но и самого леса. Псаломщик пустынных чертогов. Я захвачу
заложника  и истязать его стану, единственно то  только вымогая, чтобы вовсе
оставили  в  покое  меня.  В  будущем  мне  предназначено  сделаться  мэтром
презрения  и  утраченных  смыслов,  и  во  всякую  минуту,  в  том  числе  и
теперешнюю, я понемногу таковым становлюсь. You're in charge. Диафрагма. Все
мне противостоит - город и космос, дома и дорога, и даже моя  одежда,  и мои
ощущения; все они стараются умалить меня и исторгнуть, я же своими попытками
выжить только расшатываю их закон. Ночная прогулка в месиве света. Блестящая
кожица влаги.  Арки  светящиеся, овалы, прямоугольники,  огни  бегущие,  вся
надсадно-веселая  геометрия испепеляет ночь.  Так я уходил.  Maintenant nous
voilа baisйs. Успокоиться в фантасмагориях.
     Я  в  фиорде; расщелины  улиц  путаются,  теснятся,  перекрещиваются  и
сбивают с толка. Многоэтажные  громады  нависают над  головою, словно утесы.
Потоки автомобилей рассекаются на  перекрестках,  вливаются  новые,  блудным
детям  здесь не пеняют и полусловом. Не людей  перевозят колеса,  но  только
одни  отчуждения. Влага клочьями  украшает фасады зданий на  манер интарсии.
Аллегория -  соперница  подлинности.  Господин Бенгальский Огонь  называю  я
себя, но и сам  не в восторге от своих фантазий и мобилизаций. Даже если мне
когда-либо  суждено сломать себя,  то памятником  мне  будет  мое теперешнее
напряжение,  могильной  плитой,  на  которую смогут мочиться  бездомные  псы
тщеславия. Я обитатель в мире странных энергий, взаимосвязей и случайностей.
Что есть философия? Частный сыск в условиях отсутствия истин. Рукою скорости
переключаю,   из   оцепенения   не   выходя   своего,   в  плену   оставаясь
вседозволенности автоматизма. "De te fabula narratur..." Нервы.
     Несколько раз я застреваю в заторах, клаксоны гортанно гудят, как будто
идет гон  оленей, фары мигают,  механическое  нетерпение,  и всякий раз меня
подмывает выскочить из машины,  бросить ее и бежать, спуститься в  подземку,
ехать на поезде,  пересаживаться  с линии на линию. Пускай задние проклинают
раззяву и идиота, который мешает движению. Я уже ощущаю мышечный импульс, но
всякий раз он гаснет, затопленный рефлексией и размышлением,  я только перед
собою  смотрю и барабаню пальцами. Сердце. Я все  более наливаюсь человеком,
знамена сомнений  над  нашими головами,  они  маячат  и выдают  нас,  словно
дурацкие  колпаки, я  в этом мире  равенства и подозрений не выше остальных,
забывших о  смерти. Человек  - существо  надлома  и червоточины.  Мне  нужно
преодолеть все: все знаки и системы, все учения и концепции, и дело здесь не
в пренебрежении  к именам,  единственный аромат которых  в  завершенности  и
известности.  Я думаю о своем недоделанном, но это  не  то, что  может  меня
побудить вернуться. Маленький скандальчик делу не повредит.
     Еду  на север,  и  город  понемногу  оскудевает.  Несколько  гигантских
транспортных  развязок,  в два  или  три этажа,  будто  цветы  из  асфальта,
понемногу   открывается   горизонт,   наполовину   закамуфлированный   тьмою
теперешнего  времени.  Мотели, освещаемые  неоном,  бензоколонки,  коттеджи;
вереница хмельных черепах несется мимо сельскохозяйственных угодий, и дымный
костерок  в поле  неподалеку, он  и  раздражает, и  привлекает взор,  он как
соринка в  глазу.  Машинально  фиксирую дорожные знаки  и указатели по обеим
сторонам  шоссе:  номера автострад,  форпосты  предприимчивости -  рекламные
щиты. В разгар умеренности. Сведите  вместе человека, пребывающего в юности,
с ним же самим в преклонные годы, и этим двоим будет не о чем друг  с другом
говорить. В  пятнадцати  километрах начинается  национальный  парк;  одна из
дорог,  уходящих направо,  ведет  туда. Внезапно  все  это себе представляю:
можно поселиться в какой-либо деревушке у края парка, или даже прямо в лесу.
Дорожное сновидение.  Мироздание в руках клерков, и замусолено  и замусорено
ими  до неузнаваемости. Музыка Шуберта, стихи Майрхофера.  Тот умеет ставить
силки на животных, кто хоть раз сам выпутывался из силков. "Walden; or, Life
in  the Woods". Но не  знаю, прежде ли  я свихнусь,  чем успею  добраться до
парка,  или   это   уже  произойдет   там.   Или   все  же  природа   с   ее
призрачно-свободными  эманациями  меня укрепит.  An asylum. Не успеваю всего
обдумать, как уже мчусь по этой дороге, и только автобус у меня перед носом,
и не дает  ехать так,  как  хочу,  и встречный поток  не  позволяет  мне его
обогнать. Все время прижимаюсь к автобусу, он же плетется еле-еле, и сигналю
ему,  и проскочить пытаюсь,  уловив  мгновенный  просвет,  и так въезжаем на
мост.  Мост  такой  длинный,  что   ему  почти   не  видно  конца,  движение
замедляется,  и  замечаю,  что вовсе  не  своею охотой  так  жалко  плетется
автобус. Пикап  серо-голубой, едущий  перед ним,  не дает автобусу дороги, и
тот как  издыхающий зверь.  Вырываюсь вперед, и в то же  мгновение  с ужасом
вижу,  что и пикап  принимает влево, и,  оказавшись  у меня на дороге, резко
тормозит.  Нога  на  педали. Как  быстро  убывают метры, как  долго  тянутся
мгновения.   По  встречной  полосе  летит  бензовоз.  Warum?  Позвольте  вас
побеспокоить.  Ничего,  пожалуйста. Будет приятно с вами встретиться  на том
свете. Резина визжит, пикап останавливается,  и я  останавливаюсь в метре от
него. В пикапе сидят четверо, спокойно  сидят, не поворачивая голов. Автобус
отъезжает, и водитель явно  недоволен придурками, что  так  опасно ездят  по
дорогам. И в ту же секунду сзади тормозит еще один автомобиль, до странности
похожий на тот, что спереди. Красное и два серо-голубых... Это уже, кажется,
было сегодня.  Пульс.  Сосчитано или - озарение? Знает ли  пишущий меня,  на
какой же я странице сдохну?! Опускаю голову и закрываю глаза. В бреши.
     За  спиною  ли  место  всего  прошедшего, и упирается  оно в затылок  и
смотрит  своим темным  и  холодным  зрачком? Мир  и  -  против  него -  Бог,
заключенный по  ту  сторону умопомрачительного  мениска  неба,  и друг друга
наблюдают в постыдном обоюдном уменьшении.  Мне не пошевелиться  на  вертеле
пристальных взглядов  наблюдающих за мной; у  всякого  искушения  донос  его
провожатый. А внизу, под  мостом,  свои холодные и тяжелые воды катит  река,
она распухла,  она обожралась водой, у нее  плотоядное  спокойствие удава, к
которому  его жертва сама залезает в глотку. Прими же всякое,  стремящееся к
Тебе!..  Самый  лучший  комментарий  -   приумножающий  недоумение.  Каждому
надлежит  в свое  существование  истребить хотя  бы одного  поэта или одного
небожителя. Приветливость и любезность  - псевдонимы благообразия. Мои мышцы
и мое дыхание - инструменты моего отвращения. Вспыхивает. От горла  до паха.
Если  бы броситься  в  реку, если бы не разбиться  об воду!..  Господи, кому
объяснить  мне,  что я  того  и добивался, чтобы  меня  лишили моей  свободы
выбора. Мысль - это только способ исступления. С нами Бог, за нами  возраст.
Наши страхи не доставляют  нам заступничества перед судьбой. И шагу не дадут
ступить мне, и руки  станут отдирать от перил,  и вода не примет меня в свое
лоно.  Получай   же  заслуженное,  мир-ублюдок;  никогда   не  сыскать  тебе
оправданий  перетряхиванием