,  к
которым ожесточение мое  еще не  остыло. Конечно, я стану спокойно отдыхать.
Едва  ли  кто-то  слышать способен  мои  янтарные  и  беспокойные шепоты.  В
скрежетах  ночи.  Безвестность   номер   четырнадцать   с   именем  ночи.  В
инволюционном  синдроме мира утешение тишайшим.  Неужто  я  уж настолько  не
владею собой,  ведь  я же сам себя всегда  выдаю, но это  невозможно, говорю
себе я. Мурашки ползут по коже ночи, угрожая мне  попискиванием  и шорохами.
Но за окном тишина, и тьма притаилась в себе  самой,  и все теперешнее  ее в
напряженном  и  надсадном  созерцании. Дом  нетерпимости.  Я не в силах даже
раздеться, я  раскладываю постель  и  изможденно  валюсь на  нее. Без света.
Предстоящая церемония. Сила - есть череда напряжений, объединенных сходством
ориентаций,  мои же напряжения -  суть  составляющие  растраты. Я  теперь не
доверяю никаким замкам или запорам. Входная дверь  расшаталась, между  нею и
косяком можно свободно  просунуть руку  и  замок отомкнуть, некоторые так  и
делают, и я прячусь в прихожей, чтобы в этом убедиться  самому. О чем это я?
Миру  следует переселиться  душою в  какое-либо  сообщество,  пребывающее  в
младенчестве. Я должен успеть разобрать все, и все  рассмотреть. Но  ведь за
разгребателями  грязи  должны  приходить  зачинщики   чистоты.  Из  искусств
извлекаю  изобретения  враждебности  в  подножия  меланхолий.  Прихожая  моя
заполняется паломниками злости,  само присутствие которых равнозначно ужасу.
Они заходят в спальню, и некоторые  из них холодные ладони свои прикладывают
к моему влажному лбу. Я несколько раз поднимаю голову и убеждаюсь в том, что
никого нет. Но это ничего еще не значит. Спать, приказываю  я себе, спать. Я
вполне подготовлен ко  сну, глаза мои закрыты, но сон настигает  меня сзади,
со  стороны  затылка, он вторгается в меня своими кошачьими лапами. А с чего
ты взял, что боль непременно будет нестерпимой? Череда событий  блаженства и
зазубрины похвалы. Здесь  каждый должен  заснуть. А если бы  меня собирались
убить, то незачем было городить такие бесконечные и невыносимые предисловия.
Успел ли я все? И я повторяю это четыреста  раз,  как в детстве, и тогда все
исполняется. О  чудо!  Ожидаемое  свершилось, но  я сумел  всех уговорить  и
многократно уменьшить ужас. Ко мне столько раз приходили в продолжение ночи,
и  я всех  убедил, со  мною  все  решено,  и я  вовсе избавлен.  Современные
медитации на  кончиках  ног  танцовщиц,  в живой  энергии  дрожжей.  Это  же
катакеметик.  Что  такое катакеметик?  Ты  опять  все перепутал. Вскипающее.
Расстался.
     Я  вижу  уже  в  себе старость,  и она  приходит  отовсюду. Боже, какие
холодные руки! И с воздухом входит в мою  грудь. Опять захотел дурноты? Все,
что есть вокруг, все  собралось во мне, и то, что  далеко-далеко, и  то, что
подле   самого   глаза.  На  волшебном  сквозняке  ощущений   безудержных  и
беспорядочных.  Пространство  расширилось,  разговоры  про  горизонт  пахнут
какой-то  малопонятной ересью.  Остановись.  Человека  совсем-совсем  чужого
принуждаю отцом  моим быть,  а  самому  даже черт того  не  различить, но...
удается. - Ты всегда так неприятно  противился нашей с тобой одновременности
существования, - с горечью говорит он, - ты выталкивал меня. - Слова его как
окалина, под которой  остывший металл. - Разве так? - бессильно бормочу я. -
Разве  так? -  Теперь он  наставляет меня  на  основаниях  отцовства,  и  по
поручению его должен диофантовы  уравнения решать,  которые он пишет  передо
мной. Я  запутался  с  неизвестными, да  нет, неизвестно  вообще  все,  знак
равенства  меня не пускает, и существует вовсе без  сути, и его мне никак не
понять.  И чужеродность человека того нарастает, мне уже не совладать с нею,
и  оборачивается...  Боже, опять они здесь!..  Цифры и  смысл  стоят  у меня
поперек горла. Нельзя на меня смотреть без отвращения, и все более распаляют
себя, и вот  уже воздух  пропитан угрозой, и срываюсь, и весь отдаюсь одному
из своих бесчисленных и обреченных побегов. Пока я перебежками поднимаюсь по
дороге в гору,  по обе стороны только березняк, полный лжи и тревоги, и те -
более,  чем ощущения,  а  после открывается городской квартал,  в  котором я
надеюсь укрыться, или  не надеюсь ни  на что, и меня все время преследуют на
автомобилях. И вижу теперь, как по всей почве прокатились суды над цинизмом.
Если только теперь увидят, их после точно будет ни за что со следа не сбить.
И поворачиваю за угол дома,  и огибаю еще один дом, мне извилистость дана на
весь  остаток  прозябания.  И белизна  ослепляет. Тревога все время со мной,
если  бы  неуловимость  предписана  была мне  изначально, но так  приходится
настигать  ее ценой своего сердца. Какие гнетущие отцовы преследования, их я
не выдумал, но со  мною были  всегда. И опять то же. Ведь я уже  объяснился.
Вложена  безнадежность, и  выдохнута  жизнь.  Это  снова  они. Сколько  мной
обогнуто углов, и временной  силе моей никак во мне не окрепнуть. Они  хотят
вырвать мои глаза,  автомобили  не спятили,  Боже, есть ли убежище для меня,
ибо бегу я без цели?!  Каждой  из них,  ведь каждой из  них  был  я  обманут
прежде.   Бремя  упругости   юности   все   уходит   на  уплату  амортизации
существования в очертаниях текущего  времени. Отец был неправ,  ибо  не зная
меня,  старался совратить меня  в неизвестность.  Свойства сверхсеверные его
необманчивы есть и беззаконны. Ему только следует сделаться, говорит кто-то,
менее чем моралистом, но  судьею  блаженства. Непростившие и непримирившиеся
возвращались последними. И есть во мне неисчерпаем  потенциал трагического и
таинственного  письма.  Ключ  есть  у прислуги, говорю я, но  у  нее сегодня
выходной, и сразу просыпаюсь.
     Но нет, это продолжение сна, спальня полна людей, весь дом полон людей,
ночи как и не бывало. Как  они могли здесь оказаться? И  хорошо понимаю, что
теперь уже не сон,  что люди эти пришли за мной, и всю ночь беспокойство мое
охраняли.
     - Проснулись,  - человек говорит, одетый  в серое пальто и  сидящий  на
стуле, и сам встает. В пепельно-серое. Какую угрозу могли нести  автомобили?
Иероглифов просоночных рушащихся исчезновение  тихое.  Он старше  остальных.
Какая была короткая ночь! Забыто. Совсем.
     - Мне на вас наплевать, - бормочу я, сидя на постели. - Я собираюсь еще
спать.
     - Вы сошли с  ума, - говорит тот человек.  - Известно  ли вам,  что уже
десятый час?! -  И, наверное, для  подтверждения своих слов глядит на ручные
часы, небольшие, почти дамские. Подушка  моя мокра,  влага  под мышками,  за
ушами и на висках.
     - Кто вы такой?
     -  Моя фамилия Горбовиц,  -  отвечает, - и я  поставлен помочь  вам  не
наделать сегодня каких-нибудь глупостей.
     - Могли бы и не трудиться, - отзываюсь пренебрежительно.  - Я и без вас
не собираюсь  их  делать. - Усмехается.  Слишком  мало времени  для славы, и
бесконечно   много   его  для   безвестности.   Отравленному  ядом   мнимого
преимущества.  Небесный мошенник ловко скрывает  условия договора,  согласно
которому  отсылает  нас в  мясорубку обыденности.  Без подготовки,  a  prima
vista. И встаю, немного пошатываясь. Спальню свою называю Медовой Клоакой, и
когда я в настроении...
     - Ну-ну,  встряхнитесь,  - говорит Горбовиц, или  как его там.  - Да вы
сами только посмотрите на себя. - И  один  из парней, состоящих под  началом
этого  корректного истукана, подносит  мне  к самому лицу зеркало. Смотрю на
себя  и  вдруг смеюсь  неожиданно;  выгляжу,  конечно, отвратительно, волосы
всклокочены, небрит,  под глазами  мешки, глаза дикие и измученные, и все же
физиономия,  черт  ее  дери, весь  вид  не лишены некоторого обаяния, именно
такие,  именно теперь.  Я  готов  превзойти  сегодня  все  виды  сомнения  и
сонливости, хотя и время не подвластно моей настойчивости. По мановению руки
Горбовица зеркало  исчезает, и  - новое явление  вместо  него. Другой парень
подскакивает ко  мне и, по-боксерски пританцовывая, один за  другим кулаками
наносит мне  удары  в  грудь  и в скулу.  Пару  ударов я  пропускаю,  вполне
ощутимых, но потом уворачиваюсь и сам нокаутирую того в челюсть, тот валится
на  пол и потом довольно смеется, когда двое других ему  помогают подняться.
Во  мне  что-то всплывает  на  мгновение, когда  я  гляжу на парней, но  оно
слишком коротко, чтобы успеть уцепиться.
     - Это уже  лучше, - Горбовиц мне говорит, и бескровные губы  его сухи и
почти неподвижны.  -  Теперь  умываться,  завтракать!  Быстро,  быстро!  Вам
нелегкий день предстоит, и все нужно делать энергично и быстро.
     Меня  усаживают на  стул,  и один  из  парней  бреет  меня.  У них тут,
кажется, на все руки  умельцы.  Чужие прикосновения не то, что бы неприятны,
но всего  только необычны при моей теперешней воспаленности  восприятия, мне
надолго  запомнятся эти  прикосновения.  Я  есмь суббота и  безнадежность. В
напряжении. Изнутри.
     - Кстати, вы можете познакомиться,  - рассуждает Горбовиц, прохаживаясь
за  моей спиной  и поочередно указывая на каждого из парней.  - Это Гонзаго.
Мадонна. Цицерон. Вьюнок. Вам теперь часто  придется  их  видеть. Вы слишком
ценны для нас, и эти мальчики станут оберегать вас от всяких случайностей.
     - Цицерона мне можете, пожалуй, оставить, - равнодушно соглашаюсь  я. -
Должно быть, любопытно будет  иногда поболтать с  ним,  если,  конечно, он и
вправду так красноречив, как утверждает его прозвище.
     Парни  чему-то  смеются. -  Нет-нет, - поспешно говорит Горбовиц. - Они
все останутся с вами. Хотя вы, конечно, можете сразу же  сказать  нам,  если
вас в них не  будет что-либо устраивать. Но я думаю, что  проблем  не должно
возникнуть. Ну-ну, не вертитесь. А то вас могут обрезать.
     - Как? - насмешливо бормочу я, сидя с запрокинутой головой. - Прямо уже
сейчас?
     Вьюнок  обтирает мое лицо  льняною салфеткой и позволяет  мне встать. -
Вполне прилично, - говорю я. - Не хуже, чем в "Севильском цирюльнике".
     Мы все снимаемся с места, и  меня  ведут  в ванную комнату,  я открываю
воду и хочу  запереть  за собой дверь, но  теперь уже Гонзаго  становится  в
дверном  проеме  и  наблюдает  за  мной,  всем  своим  видом показывая,  что
запираться не  нужно.  Ну что  ж,  если решили  посмеяться над  наготой отца
своего... Я отворачиваюсь  и больше уже ни на кого не обращаю внимания. Если
все-таки триумф окажется полным... Да нет же, этого мне просто не перенести.
Я   все  время  пытаюсь  вспомнить...  Иногда  опасности   показываются  нам
преждевременно;  для того,  чтобы  отучить нас от  смирения. Колючие  водные
струйки  со  змеиным шипением вторгаются  в упругие  территории  моей  кожи.
Хватит   ли   всего   меня  на   существование   в   последнем,  библейском,
предыстерическом напряжении?! Вода горяча, тело мое раскраснелось, и, должно
быть, буквально лучится исходящею от  него витальной  силой. Меня совершенно
не  занимает происхождение  зависти, отражающейся на  лицах у всех,  имеющих
необходимость  наблюдения за мной.  Все - ложь, от  первого и  до последнего
ощущения, все клокотания идей и намерений, мне так и не удалось приблизиться
к  себе, пусть на расстояние вытянутой  руки, пускай  на расстояние  прямого
взгляда.  Я не  собираюсь делать  известными  мои  канонические недомыслия и
несправедливости. Вода. Монолог безмыслия. В беспорядке. Меня не учили.
     -  Скорее,  скорее, -  говорит Горбовиц, появляясь в дверном  проеме за
спиной у Гонзаго. - Кофе давно готов и ждет вас.
     - Ничего, - возражаю я, легко оборачиваясь. - Я могу пить и холодный.
     Гонзаго подает мне полотенце, и вытираюсь; все время наблюдаю  на  себе
чьи-нибудь  взгляды  и  чьи-то  влияния, и  равнодушием  силюсь разрушить их
непроницаемость,  бронебойным  орудием   безмятежности.   Горбовиц  украдкой
смотрит на  часы, но молчит. Я  выхожу.  Еще раз гляжу на  парней,  и  вдруг
вспоминаю, что одного из них, того, которого называют  Мадонной, видел вчера
в  "Аргусе", тот был  одним  из четверых дерущихся,  я  видел  его  с  битой
бутылкой в руке. На мгновение всплывает его образ в самой  гуще ожесточения,
как я мог не сразу это вспомнить, и на  что  же рассчитывали они?! Смотрю на
него,  он  спокойно смотрит  в  ответ.  Я  скрываю  нынешнее свое  открытие,
Горбовиц пристально наблюдает за мной; мне  следует осторожнее быть, когда у
них в соглядатаях воздух, которым дышу. Вы желаете продолжения наготы моей в
ином роде?..  Стойкость  или уверенность, или  любая  из  противоположностей
смятения.  Всякая  телесность  чужеродна,  и  постепенно   уступает  безумию
увядания.  Образец  производства,  развитие  которого  диктуется  интересами
потребителя.  Вот  и  ответ.  Всю  силу  искусства  своего   направивший  на
объяснения тревог.
     Меня  усаживают   за  стол,  наливают  кофе  и  прелагают  два  горячих
бутерброда. Рукою я делаю призывное движение остальным.  - Отчего бы вам  не
разделить со мной завтрак? - говорю. - Здесь каждому вполне может хватить по
глотку.
     Горбовиц усмехается и отказывается за всех. Я в этом и не сомневался. -
Значит, - говорю  я Горбовицу, - надо полагать, что эти  четверо поставлены,
чтобы быть  ответственными  за сохранность  тухлятины? За неприкосновенность
дерьма?
     - Нет-нет,  -  отвечает Горбовиц, - функции их  не  слишком широки. Они
нужны для того, чтобы  помочь вам избежать каких-либо досадных случайностей.
Вы увидите, как мы вас ценим.
     - Ну ладно, оставим это. Вы знаете, как все будет происходить сегодня?
     - Вы  всяком  случае, я  знаю -  где,  - отвечает  тот.  -  В помещении
спортклуба профсоюза железнодорожников северо-запада.
     - И чем же было продиктовано?..
     - Нет-нет, - прерывает меня  Горбовиц. - Помещение очень  хорошее,  как
раз то, что нужно. Обстановка будет торжественная, да вы еще пока не знаете,
что уже сейчас творится на улице возле вашего дома.
     - Вы меня интригуете, - говорю.
     - Не имею такого намерения.
     - Что еще?
     - Квартиру вам придется переменить. Вообще в вашей жизни теперь следует
ожидать значительных изменений. Многие  вопросы уже решены, осталось  только
не самое серьезное.
     - Будем ли мы с вами встречаться в дальнейшем?
     - Маловероятно, -  Горбовиц говорит. - Вас  будут окружать другие люди.
Вашим способностям следует возможно полнее быть обнаруженными.
     - Могу ли я высказывать сегодня какие-либо пожелания или просьбы?
     -  Любые ваши  пожелания  будут  рассмотрены, -  уклончиво отвечает мой
собеседник,  и  я не  жду  иного,  и  у  меня  пропадает желание  продолжать
расспросы. Выстрелы, не попадающие в  цели в себе  самом. Даже когда дичь  и
охотники не могут поменяться ролями... и все равно изначально одержимы одним
и тем  же азартом. Мне удобней с  моим беспокойством,  мне привычней с  моей
тревогой. Сначала человек узнает отвращение к себе, а потом уже... да нет, с
ним  и тогда нельзя будет иметь дела.  Наконец  кофе  выпит до капли,  нужно
вставать, жаль, что нет  больше;  чувство ли  это, которому более  мгновения
сохраниться?  -  и,  немного  промедлив,  встаю.  Пружинисто  поднимаюсь.  И
безвинность заглаживая одним  изобретением корысти. С сего состояния следует
вести  новый  отчет,  в  котором  мое отсутствие в себе  неизбежно. Из  лона
безучастности. По-видимому.
     -  Не  ради ли  этого момента  вы здесь? -  говорю только  Горбовицу  с
временной  неприязнью к  его нетерпению. Все  же  он осторожный сообщник,  и
прикосновения его присутствия едва ощутимы, и только наблюдает за тем, как я
повязываю галстук. Ощущаю кожею горла.
     - Может  быть, повторяюсь,  -  наконец  отвечает, -  но  мы  здесь  для
предотвращения  любых   случайностей,   и   ничего  более.  -  Взгляды  наши
пересекаются и  срастаются. Не  плотоядность,  но плотопристойность. Намного
позже рассвета.
     - "Из  опасения нашего мира перед  ненарочным", -  должно  быть, хотите
сказать вы, - говорю  я. Но сам не уверен,  что все же произношу вслух; ныне
труд,  порученный  гортани,  непомерен.  Из  предосторожности.  И провол*чек
никаких  не измыслить,  не  за что  уцепиться.  Малый  не промах.  Тот,  что
наверху.
     - У  вас  все  готово?  -  вопросительно смотрит Горбовиц, и  некоторое
движение среди парней происходит.
     -  Будем  считать, что  так,  - отвечаю.  -  Разумеется,  готов, если я
говорю.  -  Должно   быть,  не   существует   никакого   спасения   от  моей
гипертонической болезни разума, и меня неудержимо клонит в бодрость.
     Когда выходим, отдаю свой ключ Горбовицу; это чисто символический жест,
но  собеседник  мой отвечает на него  со всей серьезностью. Целый день вчера
мертвецки  трезвым  был,  но  отчего-то  теперь  только во  всем  теле  вкус
нездорового похмелья после прежнего напряжения. Потуги определения  ощущений
уже  их  самих создают,  и беспорядок в  том,  и в другом  как  в  средствах
самоосуществления. Неужели так  и будет  всегда? Я  старательно собирал себе
врагов  при посредстве своих мгновенных озарений. Едва  только под  открытое
небо выступаем мы, как первое ощущение - аромат праздника, почти  торжества.
За  забором  поодаль  собралась  толпа  любопытных,  ближе тех  не  пускают,
какие-то  люди  распоряжаются  и  здесь.  Едва  появляемся,  толпа  оживает,
несколько  десятков вытянутых  голов  за временною  оградой,  смех,  громкие
разговоры, в  воздухе прокатывается что-то вроде "виват", весьма неслаженно.
Слава - игра ощущений, маскирующихся под сладость. Зачем же так? Медицинских
противопоказаний  не  имеется.  Огонек безнадежности  еще  теплится. Издание
переработанное и дополненное. Живая хватка.
     Бесцветное небо пылит тончайшей, невесомой, холодной моросью,  ни дождь
и ни ведро. Вьюнок раскрывает надо мной свой шербурский зонтик, некоторые из
толпы также  стоят  под зонтиками, так и  идем -  впереди Цицерон и Мадонна,
Гонзаго и Горбовиц со мною идут рядом.  Мадонна  с острым стеклом. Смотрю  в
спину.  Под спудом имею только одно наблюдение против них, которому суждено,
подобно рыбе, подняться из толщи тяжелых  вод.  Объяснению позже свершиться,
если  во  взаимности   сольются  во  мне  нетерпение  мое  и  злое,  жесткое
любопытство. И я ни в чем не жду не только выигрыша, но даже самого ожидания
выигрыша.  And  I  see  a   moisture.  Довольно  торжественно,  но   изнутри
представляется состоящим из пустяков.
     - Пронюхали, - бормочет  Горбовиц. Завидев  нас, толпа  устремляется  к
воротам.  Всем  хочется увидеть меня вблизи,  может, дотронуться до меня или
пожать руку. Люди  Горбовица едва сдерживают любопытных.  Я думаю о том, что
должен думать,  не забыл ли чего в доме. -  Скорее, - шепчет мне Горбовиц, и
мы проходим ворота. Люди теснятся буквально в трех или четырех шагах от нас,
стараюсь на них не смотреть или смотреть вскользь,  на лице моем нет никакой
растерянности, это  я знаю, но  мне все равно себя не увидеть так, как видят
они. Человек - инструмент озарений, бормочу я, а  у окружающего всего только
не  выходит   беззлобности.   В   ту  же  секунду   передо  мною   беззвучно
останавливается  черный лимузин,  сверкающий  хромом,  и меня  одного  почти
вталкивают в  него. Вот как,  а я только  собирался  проголосовать; глядишь,
кто-нибудь подвез бы сироту. Нельзя, однако, не оценить отработанности всего
действа. Пружины сиденья сразу же вполне принимают меня. Рядом со мною сидит
инженер Робинсон.  Отношения  человека к миру  насквозь  проникнуты  пафосом
признательности.  Оптимисты особенно  хороши  в роли обреченных  в  ловушках
религий. И всю жизнь напролет заботящийся о свершениях. Сдерживаясь.
     -  Ну  вот,  -  говорит инженер,  -  сегодня  совсем  иное  дело.  -  И
любопытство отражается в его тонкогубом лице. Впервые.
     - Да, - соглашаюсь я, - я и сам чувствую сегодня в себе силу.
     Собеседник мой едва приметно  морщится.  -  Миссия твоя,  -  говорит, -
ничего  общего  не  имеет с  низкооплачиваемой  дисциплиной  праведничества.
Малыш, не стара