вопрос,  пожалуй.  Всегда ли
новые  интересы  истиннее  прежних?  Либо  же  все  существование  -  череда
бесконечных  измен  под личиною  опыта?  Если мое  существование есть  сумма
ощущений  и еще  неких импульсов, не  могущих быть  названными таковыми,  то
какие из действий  над  ними допустимы  -  прибавление, вычитание  (то есть,
отсечение), либо же полная замена этих импульсов иными слагаемыми, без того,
чтобы... взломать саму структуру, чтобы сохранить личность?.. Меня, кажется,
куда-то далеко отнесло... Я сейчас сосредоточусь, - говорю. - А может, и нет
смысла так уж стоять за сохранность?..
     -  Вы достаточно хорошо помните интересы  своего детства,  - спрашивает
доктор, - чтобы быть готовым им служить?
     -  Вы не поспеваете, - упрекаю.  -  Ведь  я  уже и сам  от этого  ушел.
Классическая   гимназия,   -  начинаю  перечислять,  и   слова  истекают   с
автоматизмом безмыслия.  -  Высшая элитарная школа. Четыре  года в  Академии
Искусств.  Хотя это  уже не  совсем имеет  отношение к детству. Победа  моей
матери на  конкурсе  "Мисс чегототам" за три года  до моего  рождения. Некий
импульс торжества и тщеславия, сопровождавший ее в течение  всех последующих
лет. И отравляющий ее и всех... Об отце могу, пожалуй, вспомнить меньше, чем
кто-либо, потому что жизнь  его  была для всех  и ни для кого, а для меня  и
того  меньше. Помню  только  несколько эпизодов.  Один из первых... Я сижу в
кресле,  он  входит, замечает меня, кладет  мне ладонь на  голову  и  что-то
говорит. Ведь говорил  же он мне  что-то, должен был говорить?! Потом входит
какой-то  человек,   гораздо   моложе  отца,  он   мне   показался  каким-то
ненастоящим,  он  совершенно  беззвучно  подходит к  отцу  и  вполголоса ему
говорит... Там  было что-то  вроде: "Резолюции  отклонены"... И  вдруг  отец
вздрагивает, лицо его побелело,  и мне  показалось,  что тот  человек ударил
отца по лицу, но совершенно так же беззвучно, как он и шел. Этот человек все
умел  делать  беззвучно.  А рука  отца соскользнула  с  моей головы  и вдруг
вцепилась в мое плечо и  так его сдавила, что я едва не закричал от боли, но
я понял, что нельзя кричать, и молчал, стиснув  зубы... А  человека  этого я
тогда ненавидел  и  боялся из-за  того, что, как  мне  показалось, он ударил
отца. Это  был, наверное,  какой-нибудь  секретарь или помощник.  После отец
вышел, не говоря ни  слова, а я  тогда  дрожал, должно быть.  Из  нескольких
впечатлений, подобных  такому,  складывалось прежде все мое  представление о
мужественности.  -  Умолкаю   и  мгновение  наблюдаю   себя  с   пристальным
безразличием. Из источников строгости. - Мать моя, - продолжаю, - сделалась,
буквально, одержимой после  победы на  том несчастном конкурсе,  ей хотелось
еще  призов и побед  на всех других конкурсах, где  только было возможно, но
успех уже  более никогда не  улыбался ей. Отец  был  почти на  тридцать  лет
старше ее, и его  уже тогда называли светочем нации, хотя, конечно, подобные
наименования никогда ничего не обозначают...
     - Все  эти ваши  обстоятельства известны, -  вдруг  сквозь  зубы  цедит
доктор, почти прерывая меня. Вздрагиваю. Разливается. Созревающее.
     - Вот как? Известны? - говорю. - Вы сейчас наблюдаете меня. И какого вы
мнения обо мне?
     -  Tauglich, - Шмидт отвечает,  тона  не меня своего.  Некоторое  время
растерянно  молчу. Как  кошка с мышкой  играет  со мной; как мышка с  кошкой
играю  с ним.  Парализованный смыслом свершающегося. Я вовсе не  жду никаких
замираний  сердца по поводу своих богохульств и причудливости. Подбрасываю и
ловлю.  В  мире ничего  нет, кроме пригодного для  унижения обитателей  его.
Прости,  Светлейший, и  меня, подобно  иным с головою  захлестнутого обычной
ложью  самоосуществления. Саркастически. И повторяю  снова  свое  глуповатое
"вот как".
     - Но, возможно... все-таки что-то  особенное  следует знать и учитывать
мне? - говорю. - Мне, полжизни  назад едва не истребившему себя  в  одном из
порывов подростковой мятежности.
     - Да? И сколь же глубокой,  -  спрашивает доктор с намеренным спокойным
безразличием,  -  была  тогда  ваша  суицидная   готовность?  -   неприметно
усмехаюсь. Губы. Обо всем догадался.
     - Избранному на свершения,  - кривится  во  мне,  -  суицидом  возможно
шантажировать Всевышнего. - Возбуждение. Намерение.  - Вы не думали об этом?
И вы, разумеется, снова сразу же опознали во мне мою насмешливость. Конечно,
мы  сейчас  занимаемся  мною. Ну  да, собственно, и  концы  света  временами
случаются. Что уж  в сравнении  с тем?.. Простите, - вдруг останавливаюсь. -
Ничего серьезного, конечно, не было; пустяки, конечно... Мне сейчас никак не
сосредоточиться...    И,   кажется,   как-то    несколько   по-кавалеристски
продвигается наш, наверное, не совсем обычный психоанализ.  Впрочем, не  мне
судить.  В ваши намерения,  которые вы, по-видимому, и  далее  рассчитываете
скрывать, входит, вероятно, отсечение всего лишнего во мне,  ради  очищения,
извлечения некоей постоянной составляющей...
     - В  доме  повешенного  о  веревке не  говорят,  -  изрекает  только  с
нарастанием холодности. Чудо-доктор напраслины. От толчка.
     - Когда, конечно, домочадцы его сами не грезят о  петле, -  вспыхнувши,
отчеканиваю я.
     -  Укол, - негромко  говорит Шмидт. Мгновение не  понимаю, что за укол,
причем  здесь  укол, для чего это сказано?!  И сразу же все,  кроме доктора,
окружают меня. Двое  поднимают  меня  со стула, стаскивают куртку с меня, не
то, что  бы  грубо - вовсе нет, просто настойчиво, задирают рукав. Один  мне
руку затягивает жгутом, и все время держат меня, как будто я могу вырваться.
     - Все в порядке. В порядке, - бормочет кто-то.
     И вдруг  уже рядом молодой человек в сероватом комбинезоне автомеханика
со шприцем  в  руке, и  струйка лекарства фонтанчиком брызгает вверх.  Спирт
холодит кожу,  чувствую запах. И в ту же секунду автомеханик уверенно вводит
иглу.  Уже   приготовился.   Мгновение  рассматриваю  набухшую  вену,  потом
отворачиваюсь.  Не  ищу больше  шмидтовых глаз, теперь  буравить  меня  иным
ощущениям, безразличие есть я; и глазам моим и векам, кажется, больше мне не
служить.
     Мозг мой сразу растопился, не успел я... и растекается вместе с кровью.
Везде и повсюду. Не в моей воле. И зубы стискиваю, чтобы самому не сделаться
блаженством. Тени,  пляшущие тени - все эти  доктора, которые вокруг меня, и
те, что  с ними. Сгрудились. Мне темно у моего костра,  и я словно на параде
призраков. По-прежнему  не могу. Откуда-то приходят  слова, которые  сегодня
есть всадники,  всадники  просветления  и необходимости.  Во  мне. Не  знаю,
говорю  ли я. Желание. И  что-то течет  по лицу. Вам  угодно  было  устроить
холодный душ из моей слезливости? Пусть так.  Цепко и отчетливо.  На поприще
благодарности. Методом подбора ключа. Памяти не  существует, ее нет, забрали
и не отдают, принося в  жертву бессилию.  И погружаюсь куда-то, в свет или в
ночь, не  умеющий распознавать.  Настойчиво. Мелькающее.  Вошел и не  выйти.
Слова,  которые  не  распознаю.  Псевдокаламбуром, каким-то извожу  себя, от
которого изжога у  меня и у всего окружающего тоже. Годен для причудливости,
годен для огня  и  железа, и приказано забыть, входите все в  мое детство, я
всякому рад, о Боже, милость Твоя непосильна,  но и отказываться нельзя. Мне
что-то нужно узнать,  и все время мучаюсь этим. Сгибающийся.  После поднимаю
голову, взгляд перевожу, и вдруг оказываюсь у себя дома.
     Но  этого не  может  быть,  точно не может  быть! И  соглашаюсь сразу с
готовностью,  которая   внутри  меня;  вскипает  как   пузырьки.   Уж  лучше
эксгибиционистом был бы,  тогда  бы все стало понятным. Прежнее. Верую,  ибо
невозможно. Куда подевалась часть времени, утраченная мною? Не по воздуху же
меня перенесли, покуда длилась моя  уничтожающая сонная  одурь. Сидим в моей
спальне. Автомеханик прячет в коробочку шприц, других трое наблюдают за мной
с любопытством сочувствия. Дальше нельзя. Рука моя обнажена, и след от жгута
на руке  выше локтя. На опустевшей  земле. Один  из  них хлопает в  ладоши и
машет  перед моим лицом ладонью,  глядя прямо  в глаза. С силами собираюсь и
руку его отвожу. С опозданием вздрагиваю.
     -  Ну все, - говорю хрипло, и мозг мой в онемении тяжелом, будто  после
новокаиновой инъекции, - теперь уже все.
     Весь мокрый, тело и одежда, футболка и штаны - свидетели несчастья мига
существования  - все мокрые насквозь. - Хочу воды,  - бормочу изможденный, -
дайте воды.
     Вода уже  наготове. - Пейте, - говорит один  из  парней и, пока  я пью,
придерживает  стакан, который мне  самому не  удержать. И  с каждым  глотком
горла вспоминаю какой-то участок дороги до  дома, я голову поднимал иногда и
видел дорогу, вторгающуюся  в мое горло. Никогда  не думал прежде,  что  мой
мозг способен на  такие фокусы, наверняка не обошлось  тут без тройной дозы.
Но только беспамятство полезно  для иллюзии  продолжительного существования,
которую  мне д*лжно еще изобретать. Время собирать  плоды  причудливости. Не
отыскивающий места своего в иерархии праведных. Под предлогом безнадежности.
Но дальше нельзя.
     - Не беспокойтесь, мы сейчас уходим,  - говорят мне, - мы не собираемся
досиживать с вами остаток ночи.
     -  Хорошо, - говорю я не своим голосом и как будто не своим горлом. - Я
сейчас буду ложиться.
     Мне возвращают мои  ключи,  я,  утерши  рукавом испарину  на  лице, иду
провожать гостей, меня  шатает  из стороны в  сторону, за мной наблюдают,  и
стараюсь не показать своего измождения. Мне желают спокойной ночи, с усилием
я  отвечаю  и  запираю за парнями дверь.  И с  последним уходит  горечь. Мне
теперь только нужно  избегать  всех зеркал,  да меня и не заставить сейчас в
них смотреть. Бесцельно обратно бреду, и руки мои повисли,  будто закованные
в  кандалы.  Несравнимо.  Упадок наш  подкрепляется также созерцанием божьей
атрофии, которая - много сказать - угнетающа, но только досадна. Жизнь - дар
посторонний, зачастую даже бесполезный или тягостный, тогда как смерть уже -
личное дело всякой  обособленной души,  в которую  даже божье  вмешательство
неуместно. Цепляюсь только за каждый вздох, в  холле  я прижимаюсь  спиной к
стенке, кожей ощущая поверхность сиреневатого декоративного пластика, я не в
силах доползти даже  до кресла  или до спальни, хорошо же меня обработали, и
снова возникает  сознание:  дальше  нельзя.  Я и  не пытаюсь.  Бронзовый век
неподвижности скрадывает сутолоку моих  усилий.  Небо не хвалите  с  тучами,
угрожающими громом или бессмертием. Точность.
     Сегодня  я только имярек, и сонливость заполняет меня  по самые  плечи,
мне голову кружит сознание  обмана прошедшего времени, что делать мне, чтобы
остаться на ногах и не рухнуть  на  пол с высоты  своего роста?!  Мне всегда
предлагали  изучение  новых повальных заболеваний птиц ненавистью к  полету.
Тоска течет по моей крови, будто владычица вод. Уличенный в злословии. Жизнь
моя вся в  сотворении музык рассуждений и  признательности; жизнь происходит
во сне. Если только не привиделось. Как от толчка. И вдруг пелена сновидения
слетает с моих век, и стою в испарине,  и только  прислушиваюсь. Если только
не привиделось. Слышал ли я что-то? Отчего сердце мое как молот,  и угрожает
разрушить мою грудь?! Я уверен, что не было ничего.  Я в доме один, и мне ли
обращать внимание на какой-то из случайных просоночных сполохов. Целый  день
сегодня сердцебиение  меня  выдает, и, как вор крадучись, снова  в  прихожую
передвигаюсь  и возле двери стою и прислушиваюсь, задержавши дыхание. Десять
минут  не было ничего,  все  время не было  ничего,  и,  вспомнивши недавнюю
науку,  начинаю беззвучно замок отпирать. Наконец с ним  покончено, и минуту
крепко всем телом дверь прижимаю, в содрогании  от того только, что теперь с
нею один  на один. И никак не решиться; нелегко подговорить себя на безумие.
Я   обложить   себя  не   позволю   в   тупике   причудливости,   в  ловушке
невымышленности. За круглым столом  с бьющимся сердцем -  намерения. Сговор.
Еще не забыл. Во враждебности радости наставник - тоска. Состав преступления
ли  в  замыслах  нерожденных или  состав  праведности?  Преступления  биения
сердца. Каждый  из вздохов отличается от иных, но все они подобны близнецам.
Дверь вдруг распахиваю, в  мгновение, когда сам  того  не  ожидал, и ужас на
минуту парализует меня. За дверью стоит Марк.
     Он как и я вздрагивает, и друг на друга смотрим ошалело и нерассудочно.
     - Так, - наконец вырывается у меня. А  чего  я ожидал, впрочем; кого я,
собственно, ожидал  увидеть?!  Шепот  мой  прерывист,  и  едва  производится
горлом.  Марк  хватает  меня  за  руку и поспешно  подтаскивает к  себе,  и,
прильнувши всем телом, беззвучно на ухо шепчет.
     - Тс-с!.. Тихо!.. - никто не знает, я  давно уже здесь, еще когда ты...
Послушай. Я принес тебе морфий. Здесь морфий. Шприц и две ампулы.
     - Марк, - только тихо шепчу. - Я видел тебя там на мосту.
     - Я знаю, -  отвечает  и вкладывает  мне  в  руку  сверток с ампулами и
шприцем;  пальцами  сразу содержимое  ощущаю. - Возьми  же. Здесь  все,  что
нужно. Никто не должен знать. Что ты раздумываешь?
     - Спасибо, - говорю и сжимаю сверток в ладони.  - А теперь уходи. Ты не
должен здесь оставаться.
     - Как ты теперь?
     - Уходи, Марк, - повторяю настойчиво.
     - Как ты? - немного и он повышает голос, и уступаю.
     - Меня специально, должно быть, проводят через безнадежность, - говорю.
-  Конечно, во  мне сидит какая-то  программа,  которую  вогнали при  помощи
химии, а без того у них не выходило ни  черта. По-моему, там  еще находились
кто-то кроме тех, кого я видел.  Сейчас я все начисто забыл, но, когда будет
нужно,  оно   непременно   всплывет  и   исполнится  во   мне,   и  никакого
противодействия  не  будет, если только все станет идти на благо  таланту. В
этом  я  уверен. И  это все.  Со  мной  что-то  случилось,  -  с  бесцветной
растерянностью  говорю,  и  слушатель мой глаз  с меня  не сводит. - Меня не
пускают в себя,  ты не знаешь,  что это такое!..  А впрочем, ничего. Из всех
сопротивлений возможно только  безутешное блеянье. Ну все! Теперь все! - и я
дверь  за собой закрываю, не обращая  уже внимания на Марка. Да тебе-то что,
собственно?! Земляничное  безразличие.  Жалости не стоит  моя прямая спина и
плечи в  сотворении  измождения. Мы так любили сами себя.  Человек силен под
защитой  незрелости,  и ею козыряет словно оружием перед обстоятельствами. С
прежним беззвучием. Вооруженный бесцельностью.
     Мое  безумие идет через  ноги, через бесконечные и нестерпимые переходы
текущего  дня. Сколько пройдено  сегодня  безосновательного,  сколько  шагов
сделано   неосмысленных.  Я  силился  пешком  избежать   сумасшествия,  или,
наоборот, настигнуть того, я искал защиты у бездушных  машин.  Я в холле, но
что мне делать в  холле, когда злое беспокойство в  груди захватило какой-то
важный нерв и играет  мною легче, чем на флейте. Элеазар, сын  Иаира. Иногда
вспоминаю.  Стремительность  движений  моих  беспорядочна,  будто  в  плохой
пантомиме,  текущее мгновение меня обжигает перед тем, как исчезнуть. Теперь
поздно,  все  поздно,  жить уже  поздно,  одно  только можно  попробовать  -
одурманить  себя, избавиться  от боли. И одна ампула  будет на утро. Шприц у
меня есть свой, этого мне не  нужно было от Марка. Если только  мой утренний
наркоз никем  не будет замечен. Мне не следует, разумеется, утрачивать своей
способности к  ощущению, теперь не  только я, не один  я способен на чудеса,
расцвечивающие  существование.  Но я  все же еще ожидаю в  себе  какого-либо
важнейшего из откровений. На кухне у меня все есть - шприц и резиновый жгут,
и шаги и движения мои - шаги и движения  человека со вполне созревшею целью.
Не без способности наблюдения. Пустые глазницы.
     Машинально  жую  ломтик салями и  пресноватый  крекер, печеный до цвета
позолоты, запиваю апельсиновым соком, замечаю, что порядочно голоден,  но из
этого  не следует ничего.  Ночь -  праздник подделки  и мистификаций. Во мне
вовсе не так много дара ранимости, и  оттого  пусть  не  спрашивают  с  меня
обстоятельств ожесточений, падкие до сенсаций  беззастенчивости. Перетягиваю
руку жгутом выше  локтя, помогая себе зубами, и вены сразу же набухают, пока
я за ними слежу. Сверток разворачиваю, принесенный Марком, и ампулы сжимаю в
ладони, ощущая небольшое  волнение. В  преддверии дрожи. Запомнивший окраску
беспокойства.  Отечество  полно  фальши, и меня принуждают к  прозябанию  по
законам, в которые сами же не  верят,  которые  сами же не чтут. Сейчас себе
инъекцию  сделаю,  и можно будет напряжение  сбросить,  как старый халат.  У
ампулы   кончик   обламываю   и  прозрачный   пластмассовый  шприц  заполняю
лекарством. Я все сделаю как нужно, свидетелей нет, малокровие ощущений моих
усугубляется   многократно   отщепенчеством,  к   коему   теперь  направлен.
Прислушиваясь к биениям времени - инструменту размеренности. Пульс.
     Я протираю  кожу спиртом,  левой  руке  приятна  ее  беспомощность,  ей
нравится  забота,  и,  когда  я  подношу иглу... в  ту  же секунду  в  дверь
загрохотали, удары сыплются  непрерывно, все более нарастая. Я вздрагиваю. Я
все-таки,  думаю,  успею  сделать  укол,  но  потом все  же  не  выдерживаю,
распускаю жгут, хватаю все  то, что подготовил для инъекции, и бегу с этим в
студию. Грохот настойчивости и  нетерпения. Осторожнее, вы так  мне сломаете
дверь.  После,  конечно,  придется   дезинфицировать  иглу.  Место  укромное
лихорадочно ищу  для  своего приношения, мечусь, и все, на что падает  взор,
пищу  дает для  моей придирчивости. Размышление - лучший  источник  неудачи,
наконец решаюсь спрятать шприц за книгами, выдвигаю две из них на стеллаже -
Сент-Бева и  "Избранное" Сефериса, и все аккуратно укладываю в нишу за ними.
Со стороны ничего  не  заметно.  Кажется, неплохо.  И мне  наплевать  на  те
объяснения, которые, возможно, мне уготованы. И в  воображении теперешнем  я
не  есть  оступившийся,  и  по  расчету  не  заслуживаю  испепеляющей  порчи
презрением. И вид на себя напустивши досады, иду открывать.
     Дверь распахивается, и ко мне врываются четверо молодых парней, это еще
новая четверка, я прежде никогда не видел ни одного из них. Они бесцеремонно
отстраняют меня и  проходят вперед, я имею  основания  быть возмущенным. Они
ничего не ищут,  не говорят со мной и не раздумывают.  Один идет на кухню, и
слышу  только, как там что-то падает на пол. Трое остаются со мной в студии,
не сводят с меня глаз,  и вдруг один из них уверенно направляется к книгам и
движением  безошибочным  выхватывает именно те книги, которых минуту назад я
касался. Сеферис  летит на  пол, Сент-Бев тоже, и еще одна  книга, заглавием
вниз,  согласно  известному  закону,  я  для  чего-то  вспоминаю,  что   это
"Anthropologie  structurale",  совершенно  без  всякой  необходимости;   две
строчки серебром  на черном. Ампулы  и наполненный шприц  летят  на пол, и с
хрустом он  давит  их  своею тяжелой подошвой. Он  из-за  книг  извлекает  и
резиновый жгут и со сладострастной методичностью лезвием  ножа разрезает его
на  куски. В доме повешенного.  Честное  слово, у  меня  впечатление,  будто
соглядатай все время у меня в доме, если только, конечно, это не я сам. Один
из парней, стоящий ко мне ближе  всех остальных, укоризненно качает головой,
на меня глядя. И вдруг я взрываюсь.
     -  Убирайтесь отсюда!  - кричу  я, в ярости  кулаки сжимая.  Беззаконие
именем неожиданности. - Слышите?! Сейчас же убирайтесь к черту! Чтобы  через
минуту вас здесь не  было,  иначе...  я... все отменю!.. И завтра  ничего не
будет!..
     - Ну ладно, ладно, -  отвечают  мне миролюбиво.  - Вы  можете  спокойно
отдыхать.  -  Не  смущаются,  конечно,   но  и  не  рассчитывали.   Блицкриг
неуверенности. Трепет.
     Дверь  запираю  с  тщательностью за четырьмя  молодыми  пришельцами