самих все всегда решено.
     -  Вы  знаете,  есть  Мыс  Доброй  Надежды...  Одна  из  наиболее южных
материковых   точек  мира.  А  согласно  принципу  зеркальности  и  северная
оконечность  мира   тоже   должна  получить   какое-нибудь   сакраментальное
наименование.  Например,  Впадина Злой  Безнадежности. Как, по-вашему? -  но
только молчу. Не слишком-то  он любопытствует  мнением моим. Изучать ли  мне
великие виды беспамятства,  носители которых закоснели в гордости? В битве с
беззлобностью. На ногах.
     Несколько  позже мы  с  хозяином дома  возвращаемся  к  другим  гостям,
перебросившись с  ним  за это время,  наверное,  еще несколькими фразами.  В
гостиной я  отыскал Марка и  сказал ему, что  ухожу. Марк объяснил  мне, что
можно через террасу выйти в парк, а потом на улицу, так проще всего уйти, не
привлекая  ничьего  внимания.  Я  согласился с ним, что  так  лучше, он  еще
спросил меня, не  хочу ли  я, чтобы он  пошел  со мной, и я ответил, что  не
хочу.
     В парке  уже  было так  же темно,  как и  на  улице,  только  несколько
плафонов желтоватого матового стекла  освещали ухоженные клумбы с лилиями  и
левкоями и  cadran solaire  на площадке, окруженной стриженными деревьями. Я
поискал  калитку  в изгороди,  о которой  мне сказал  Марк, на  дорожке  под
деревьями я увидел стоящую женщину, лицо ее  не было освещено, и я ее  сразу
не узнал  и  хотел  пройти  мимо.  Женщина  сделала  мне  шаг  навстречу,  я
остановился,  узнав уже теперь  свою знакомую  художницу,  которую я недавно
никак не мог отыскать в доме.
     - Ну,  конечно, наш герой  сегодня  нарасхват, - с улыбкой говорит  она
мне.  Царица сумерек. Душа мышеловки. -  Нам так  и не удалось перемолвиться
словом,  а  жаль. А если  серьезно,  то я хотела сделать вам подарок.  Я все
искала такую  возможность, и  вот увидела вас, увы, так  поздно. Может быть,
теперь через  несколько  дней,  если  вы тогда еще  захотите  узнавать своих
старых друзей. Я говорю сейчас о своей новой  работе... Я много думала о вас
все это  время,  ваше лицо,  буквально,  преследовало меня,  ваш образ... Не
знаю, что у меня получилось. Или что получится еще...
     -  Если  это  будет скульптура,  -  говорю  я с  какой-то  язвительной,
иронической дерзостью, - надеюсь, все члены у нее окажутся на месте?
     Она посмотрела на  меня своим дымчатым, немного рассеянным, с поволокой
привычной артистической грусти взглядом, никак не ответив на мою дерзость. -
А по-вашему, римляне или греки  сами нарочно  отбивали  руки  и ноги у своих
самых совершенных изваяний?
     -  Да нет, - спокойно возражаю я, - я думаю, что нарочитость это скорее
заслуга  или открытие  новейшего времени.  - Ожидающий исполнения  приговора
сочувствия. С чрезвычайным плебейством рассудочности. Сразу.
     - Мой муж уже добился для меня приглашения на завтрашнюю церемонию, так
что  и я буду там. Не знаю только, не обеспокоит ли это вас. И не будет ли в
тягость.
     -  Поздравляю  вас,  - серьезно говорю я, -  вам действительно повезло.
Потому что, если  бы вы с этим обратились ко мне,  боюсь, хотя  я  и главный
участник завтрашнего  мероприятия, я  все же не смог бы для вас сделать того
же.
     Мы с  ней  вдруг пожали руки  друг  другу, это  у нас вышло теперь  так
естественно и  свободно,  как будто  мы так делали  всегда. Хотя я отчего-то
теперь никак  не  могу вспомнить, как  мы  с  ней обычно приветствовали друг
друга при встрече или прощались при расставании, не знаю, отчего.
     -  Я пожелаю вам сегодня  спокойной ночи,  - говорю  я, - и без  всяких
сновидений.  Ведь  даже самые лучшие и  сладкие из  них зачастую  всего лишь
предвестники бедствий.
     -  Благодарю вас, - отвечает,  - и я вам  пожелаю того же... Как же это
вам удается быть таким спокойным?! - вдруг вырывается у нее.
     -  А  я вовсе  не  спокоен, - отвечаю я  слегка  дрогнувшим  голосом, -
напрасно вы так думаете. - Мгновение остаюсь довольным прозвучавшим  уровнем
дрожи. Победа разорванного горла. Дитя ума-отмычки. Около ночи.
     Она качает головой, глядя  мне в глаза и не выпуская мою руку из своей.
-  Мне только отчасти  отраден тот факт, -  говорит она, лениво еще медля, -
что во главе всего нашего дела стоит не кто иной как инженер Робинсон, с его
непостижимыми волевыми качествами.  Я не знаю более человека, который мог бы
так же справляться с многотрудной обязанностью нашего конунга.
     - До свиданья,  -  снова говорю я.  Она  кивнула мне  головой и  только
вскинула крепко сжатую в кулак руку, прощаясь со мной. И мужеству оставаться
в сфере благотворительности ее. В обстоятельствах новизны. Под занавес.
     Я выхожу на безлюдную малоосвещенную улицу, по обеим сторонам которой в
сумерках  палисадников  громоздятся  помпезные   коттеджи,  будто   античные
развалины, и иду  по  ней  в  направлении на север, в сторону  магистрали  с
оживленным автомобильным движением. Дороги почти не  замечаю,  минуту спустя
возле меня  тормозит такси, водитель  с полусонным лицом и  сеткой  лучистых
морщин возле глаз спрашивает, не нужно ли меня куда-нибудь отвезти. Я смотрю
на него и отказываюсь. Он уезжает без видимости какого-либо чувства на лице,
каковые по  традиции  вообще приучает  скрывать  его  профессия.  Пару минут
спустя я сам останавливаю другую  машину и, мгновение поколебавшись, называю
водителю  адрес Нелли.  Мы договорились  с  ней о сегодняшней  встрече,  это
должно быть нашим прощанием,  ничего иного и быть не могло, у меня давно уже
было  ощущение некоторой тяжести от того, что должно было произойти сегодня,
но   в   машине  отчего-то  почти  не  задумываюсь  об  этом.   Сокровищница
бескровного. Вне всяких молитв. Не зная брода.
     В голову лезут какие-то  невообразимые обрывки,  зачатки мыслей и фраз,
но не даю себе труда достраивать их до конца, меня охватывает изнурительное,
опустошающее   нежелание  какой-либо  законченности,   чуть  не   тошнит  от
необходимости мысли и от сознания бесполезности  ее, от привычки приводить в
порядок свои  ощущения и строго оценивать значимость всякого  из них.  Лучше
всего было бы бормотать или напевать. Тяжесть. Думаю, наверное, вполсилы, не
более того.  Мешает собственное  дыхание.  Узость груди,  буквально,  пугает
меня,  невозможность ее дальнейшего  расширения...  Впервые, наверное,  меня
столь  угнетает  мое  тело,  мое  здоровье  и  моя   молодость.  Нет  ничего
невыносимее ощущения упругости своего  существования, перехлестывающей через
край жизненной силы. Так просто можно свихнуться от здоровья, если, конечно,
и вообще существует оно без умопомрачения. Нарастая.
     Водитель  за  перегородкой включает приемник,  не  отрываясь от дороги,
одной  рукой  ищет музыку, стараясь, должно быть, отличиться в  установлении
минутной связи с его нелюдимым пассажиром. Посреди иного музыкального гомона
слышу  кличи  и  всхлипывания пьянящего и  шероховатого  блюза в  исполнении
одного известного кубинского джазового трубача. Нашел, что хотел. Затылком и
волосами  с  проседью  он  совершенно  со  мною,  этот водитель,  хотя  и не
старается заговорить или повернуть ко мне голову. Остаюсь равнодушен ко всем
его усилиям.
     У всех нот разные лица; одна улыбается мне, другие  предостерегают. Вот
одна с поднятым  перстом, вся  она такова,  что в  каждом  из  очертаний  ее
содержится  нечто поучающее, утвердительное, менторское.  Несколько  похожих
одна на другую, будто сестры,  будто собачонки, что гоняются друг за другом;
у  них идет  игра.  Вот  одна будто  выглянет  в  окно,  вздохнет и  -  поди
распознай,  о чем  ее  жалоба! - тотчас  же укроется в  себе.  После  каждой
остается свой след, свое послезвучие,  это словно росчерк птичьего  крыла на
полотне угасающего неба.  Снова в машине. Миру с  его нарочитостью сиротства
потеряться ли в шествиях забвений или блаженств; навсегда. Преимущество. Мне
не кажется, что я слишком запутался в своих играх  и безделицах утверждения.
Иногда сознанием возвращаюсь к Нелли или к Марку,  думаю об  отце  и о своем
доме. Не знаю того и не думаю о том, какое  из моих ощущений мне более всего
неприятно. Мучение  всегда музыкально, оно подчиняется тем же законам, что и
любая  музыкальная  форма,  с  какими  бы  свободой   или  навязчивостью  ни
развивались они.
     Приехали. Сразу выхожу  из машины,  стараясь  скорее освободиться из ее
плена, из ее власти. Расплачиваюсь, иду  по  тротуару, поворачиваю за  угол,
иногда  натыкаюсь  на прохожих.  Шагаю, как  пьяный, хотя и  не  пил сегодня
ничего, только один раз с Марком.  Знаю, что  могу сразу же стряхнуть с себя
все наваждения ума, но не делаю этого, стараясь подольше сохранить их власть
над собой и очарование. Некоторые из ощущений теперь совершенно новые и пока
непривычные  для  меня.  Я  только прикидываюсь  прохожим, я  строю  из себя
человека, шагами беспорядочными и дыханием жадным приумножая сходство.
     Поднимаюсь к Нелли, здесь меня  ждут,  скоро  мы раздеваемся  и идем  в
спальню, и у меня ничего не получается с ней, хотя я ее и  невероятно хотел,
когда сегодня  собирался  к  ней, это точно.  Такое  в первый  раз  со мной,
никогда  не  бывало  ничего  подобного во  все продолжение нашей многолетней
освежающей любви. Мне всегда  прежде  было очень просто  с Нелли, когда-то я
даже серьезно думал жениться на  ней,  это было раньше. Меня всего  колотит,
стучат зубы, хотя где-то, в глубине существа, я  сейчас довольно равнодушен,
я знаю  об этом.  Наверное бы, вообще  ничего не надо было сегодня, думаю я.
Многие ночи проводили мы без сна в одних изобретениях нежности.
     Она вдруг заливается слезами от нетерпения и обманутых ожиданий, нагая,
она опускается на пол передо мной и влажным лицом зарывается мне в колени. -
Подожди,  подожди, - шепчет она, и - слезы. Я запускаю пальцы  ей в  волосы,
склонившись  над ней, дышу ей в затылок  и шепчу что-то бессвязное. Я думаю,
что  от  жалости к ней у  меня сейчас может появиться  желание,  так  оно  и
выходит,  действительно  появляется,  может  быть,  и  не  такое  сильное  и
нестерпимое  как обычно,  но все-таки несомненное,  отчетливое желание.  Она
замечает  это,  и,  когда  поднимает  на  меня  глаза, все  лицо ее светится
благодарностью и нетерпением.
     Мы снова вытягиваемся  на простынях, и опять ничего. Во мне  все  сразу
гаснет, одни  только  бессмысленные дерганья, и - все;  безо  всякой  жадной
безжалостной неудержимой  мужской энергии. Я словно  гимнаст, сорвавшийся со
своего  снаряда   и  летящий  вниз,   мучительно  летящий   вниз,   жаждущий
определенности, жаждущий окончания муки. Слишком  много мысли, милый Моцарт.
Ровно столько, сколько выходит само собой. Что же это? Приз за самое  лучшее
негодование? За самую отъявленную благодарность? Меня чуть  ли не  тошнит от
внезапного ощущения собственного бессилия; собственное дыхание и собственное
тело вызывают у меня  почти отвращение,  я не  могу уже не думать о том, что
вошло  в  меня  однажды разлагающей,  въедливой,  самоистребительной  силой.
Прежде  я  всегда  бывал  достаточно  уверенным  в  себе,  и  сладость  ныне
раздражает  как уже виденное сотни раз. Ну, вот, наконец, и  попался! Да нет
же, сегодня еще пустяки!.. Так много внимания главному герою! Мне досадны ее
попытки чего-то непременно добиться от меня,  хотя ничего уже более не будет
после,  она вскоре понимает меня, вдруг понимает, и оставляет в покое. Потом
все  действия  ее  -  только  жалость  и  ласка,  в  ней  появляется  что-то
материнское, какие-то  новые кротость, терпение, забота. Они все чрезвычайно
любят носиться с этим. Агасфер-отвращение. Воздух.
     Скоро она встает, надевает  халат, я тоже одеваюсь, она идет на кухню и
готовит кофе,  а я  в это  время принимаю душ.  - Ты не хотел  приходить, но
все-таки пришел,  -  говорила  Нелли.  Из  несформулированного.  Изобретение
кротости.
     -  Я  хотел  прийти,  но мне  не  следовало  этого  делать, - возражаю.
Существующее сохраняет себя только мгновение, в которое протекает. О чем?
     -  Да, мне  кажется, я  понимаю,  -  соглашается  Нелли.  Свет  ночника
блуждает  в зелени  штор,  и  никто  не выходит победителем.  И  соглашаясь,
прекословлю. Первая фраза, которая... - Ты очень боишься? - спрашивает.
     - Нет,  наверное,  - отвечаю. -  Хотя и переполнен сейчас неощутимым. У
меня    появилась   возможность    сделаться    виртуозом   священнодействия
существования, и  я  не  сумел  устоять  или отказаться. Мне  еще  предстоит
держать себя так, чтобы гибель блаженства сделалась только началом человека.
-  С предплечий,  с  груди бедер стекают  струйки  воды,  никогда  прежде не
обращал на это  внимание,  все на  мне чужое, незнакомое,  непривычное,  как
будто новая одежда, рассматриваю свою кожу,  свои руки, разве что в  детстве
смотрел  так.  Прозрения  бытия? Изобретения  вопля.  Вынести  существующее.
Гальванизированный. Ad libitum.
     Я вытираюсь, расчесываю  волосы  и выхожу  из  ванной. Мы пьем  кофе со
сливками  и  едим  бутерброды  с поджаренной  рыбьей  молокой,  Нелли  сидит
напротив  меня, совсем рядом, только протянуть руку, я снова ее хочу, но это
уже не важно, я  ничего не говорю о своем желании, и мы уже не  делаем новых
попыток. Мы почти  не говорим с нею. Что сталось с  нашей прежней близостью?
Хотя,  возможно, что и это не более чем  видимость, всего лишь  видимость. Я
только лениво  пересказываю  Нелли  содержание своей  статьи, напечатанной в
одном   научном  журнале.  Она  слушает  со  своей  привычной   обязанностью
вдумчивости и ни разу не прерывает меня. Скоро я переодеваюсь и ухожу.
     Я вышел  от Нелли со  странным  чувством не то, что  бы облегчения, но,
пожалуй,  скорее  удовлетворения  от  выполненной работы,  хорошо или  плохо
выполненной  - это уже другой вопрос,  но,  во всяком случае, к этому уже не
нужно будет  возвращаться никогда. Отчего-то вспоминаю, что  у нее в спальне
висят две  репродукции с  картин  Пиросманашвили  "Ишачий мост" и  "Продавец
дров". Она-то знает,  что мне когда-то нравилось такое. Несколько шагов, и -
ощущение беспокойства. Быть может,  я  завербован космосом или смертью,  и в
кармане у меня  лежит соответствующее удостоверение,  но  только  я  об этом
забыл, и теперь потому бездействую, что мне  еще  не разъяснили толком целей
моей миссии. Гомон улицы лишь касается осторожно. Подошвы.
     Около  одиннадцатого часа,  на один больше,  чем у Спасителя, небесного
иудея  Иисуса.  Иду пешком довольно долго и кутаюсь, только кутаюсь в  самую
теплую из одежд - в безразличие. Я теперь уже гораздо спокойнее, чем прежде.
На  улице уже  совсем  темно,  с неба  понемногу моросит, и влажные тротуары
повсюду  сверкают отраженным светом витрин. По проспекту шириною со среднего
размера  площадь   снуют   разнообразные  сонмища  автомобилей,  нетерпеливо
сигналящих, тормозящих на  светофорах, снова вырывающихся лидировать,  будто
бы  в  безмолвном  состязании  их водителей  в  своеволии.  От  остановки  к
остановке  пробираются  разрисованные рекламою  автобусы, привычно  подбирая
слегка  осоловелых вечерних  пассажиров;  верткие  фургончики  коммивояжеров
чудом  выруливают  из  всего чадящего  выхлопными  газами, жестяного месива;
словно потешаясь над всеми заботами четвероногих,  пулею  вперед  вырывается
младший брат - мотоциклист,  в  кожаной куртке, в шлеме, как у астронавта, с
прямою  посадкою,  будто слившийся  в единое  целое  со  своим  молниеносным
снарядом.  Взором замирающим  провожаю  всех скоростных херувимов.  Росчерки
существования их искусством сгорающего пороха напоены.
     Праздная часть населения готовится к ночной жизни. Все бары открыты, из
фойе  небольшого кинотеатра  доносится  музыка, исполняемая  оркестром перед
одним  из последних  сеансов.  В  иных  магазинчиках на  витрины  натягивают
пластиковые жалюзи, протирают окна,  вывозят мусор,  сдают  дневную выручку,
договариваются по  телефону с любовницами,  проверяют  счета.  Прогуливаются
проститутки, как  будто  пребывающие  на  страже  всякого ночного  телесного
томления. У  них усталые лица, машинально  отмечаю я, проходя  через зону их
особенного  доискивающегося  требовательного  притяжения. Бритоголовые  юнцы
лапают своих  патлатых подружек,  и те,  и  другие  что-то  жуют,  поминутно
сплевывая на  асфальт.  Два музыкальных театра, один подле другого, успевшие
уже  поглотить несколько сотен  вечерних зевак, специально пришедших,  чтобы
поглощать,  в  свою очередь,  предлагаемые им  незамысловатые  шоу, сверкают
светом  электрических гирлянд  на фасадах, рядом движущаяся реклама  силится
убедить всякого прохожего в исключительности идущего представления. У входов
в оба театра пустыннее, нежели где-нибудь в других местах, как будто бы всех
засосало вовнутрь разряжением.
     Иду домой. Мне, наверное, давно  бы  следовало сделать это, думаю  я. У
меня иногда бывают ощущения какой-то истекающей и  входящей в меня незримой,
бездымной энергии  в некоторых  уголках  моего  дома, и, наверное,  я втайне
надеюсь и сегодня  почувствовать это. Может быть, заряжусь  я этой энергией,
может быть, вольется в меня какая-то новая сила, которая меня укрепит. Будто
по  шатким мосткам иду  я по влажному тротуару, и, если только сорвусь я, то
сорвусь лишь в себя самого. Казалось бы, мне  сейчас себя особенно не за что
корить, но не повод ли для того ищу теперь в моем напряжении настойчивости?!
Измучить,  конечно,  я  себя  не  смогу,  но  также не  выходит и  вывести в
благость. Без доброго умысла. Заранее.
     По дороге захожу в  бар  со странным названием  "Аргус",  странным  для
бара, пожалуй. "Аргус" находится в десяти минутах ходьбы от моего дома, но я
отчего прежде не бывал здесь, предпочитая этому бару  два-три  других тоже у
моего  дома. Здесь полумрак, вспышки  прожекторов, и по смуглым стенам пятна
холодного света блуждают,  гремит музыка в глубине  зала. В  зале, в  стенах
глубокие темные  ниши,  длинные  закоулки, отчего,  войдя,  не сразу  нахожу
стойку. Возле  стойки  околачиваются несколько  типов в  кожаных  куртках, с
обритыми  головами, и только  у  каждого по небольшой копне густых волос  на
темени, подобной оазису, у  всех  подведенные глаза, словно  у педерастов, у
некоторых в ушах  серьги, и  очень жесткие колючие взгляды у всех, в  каждом
вздохе у них убежденное  надругательство над всеми заповедями смирения,  вся
видимость  их излучает агрессию и бешенство; кажется, всякий из них способен
сразу же завестись в  любое мгновение, пускай даже от косого взгляда или  от
того, что еще может там  ему не понравиться,  и  будет  он уже  тогда  бить,
крушить, ломать, калечить до тех пор, пока или не  убьет  своего противника,
или  сам не  будет  убит  в том  случае, если  напорется  на  более ловкого,
сильного   и   удачливого.   Существование,   протекающее   по  направляющим
инстинктов. Меня сейчас не особенно беспокоит  опасность,  исходящая от них,
может быть, я  даже хочу, чтобы  им что-нибудь  во мне не понравилось,  я не
задумываюсь  о  том,  что  может  случиться  тогда,  у  меня  внутри  что-то
подрагивает и звенит, и я спокойно разглядываю этих типов, долго, пристально
и  не  скрывая  своего  отвращения. Потом мне  надоедает их  разглядывать, я
заказываю  два коктейля, сажусь за свободный столик и не спеша  потягиваю из
стакана  прохладный  напиток. Почему  же  не так?  Я не трону чужих находок.
Ирония веры.
     Хорошо, что меня здесь никто не знает,  думаю я, прикосновение  чьей-то
общительности было бы  для меня  сейчас нестерпимо, в особенности  такой, на
которую  нужно было бы отвечать дружественностью и радушием. В баре немало и
другой публики, все молодежь,  в основном, я иногда рассматриваю остальных с
ленивым любопытством.  Щуплые  юнцы  парами сидят за столиками  у входа, еще
несколько  человек   постарше,  должно  быть,  работники   из   каких-нибудь
мастерских. Я  думаю  о  постоянных посетителях мест такого  рода, вчерашних
парнях  и девчонк