ор, - с  притворным
смущением кокетливо проговорила юная княжна.
     - Напишу матери письмо, чтобы поскорее выдавала  замуж,  пока  ты  не
наделала глупостей и не влюбилась без памяти в  каккого-нибудь  непутевого
офицеришку.
     - Я молодых не люблю. Мне больше нравятся почтенные  генералы  вашего
возраста, - стрельнула Голицына глазами в принца.
     - Я тебе в деды гожусь! Нечего мне зубы заговаривать.  Ты  у  кого  в
подчинении? - справился Ольденбургский.
     - У Звонаревской. Она строгая и никакого легкомыслия не допускает,  -
пожаловалась княжна.
     - И правильно делает. Звонарева хороший врач?  -  справился  принц  у
подошедшего Дистерло.
     -  Звонарева?  Прекрасный.   Я   впервые   вижу   такую   талантливую
женщину-хирурга, - ответил Дистерло. - Да притом с большим характером. Она
крепко держит в руках весь персонал и  всех  раненых.  Умеет  пробрать  до
самых печенок. Мужчины на нее не обижаются, как на хорошенькую женщину,  а
женщинам импонирует ее  положение  и  специальность.  К  ней  относятся  с
уважением и побаиваются ее острого языка, - пояснил Дистерло.
     - Кто ее направил сюда? - справился принц.
     - Сам начальник поезда приходится ей деверем и давно знает  Звонареву
как врача. Она в известной степени его ученица в области терапии.
     - Вы, я вижу, тоже находитесь под влиянием  ее  женских  чар,  -  уже
совсем по-дружески проговорил Ольденбургский.
     - Любви все возрасты покорны, - в тон ему ответил Дистерло.
     Гнев принца совсем улегся.
     - Я, кажется, был резок поначалу. Старый солдат, я могу нагрубить под
горячую  руку,  -  извиняющимся   тоном   проговорил   он.   -   Звонарева
действительно  очаровательная  женщина.  Приятно  иметь  таких   в   своем
подчинении. Кека постарайтесь убрать с помощью Фредерикса.  Пусть  пришлет
кого-нибудь взамен этого шулера.
     Ольденбургский милостиво  со  всеми  простился,  наказал  Краснушкину
обращаться к нему во всех случаях, когда потребуется помощь.  После  этого
принц  отбыл,  отдав  коменданту  станции  приказание  отправить  санпоезд
немедленно, чтобы наверстать задержку.
     ...Поезд мерно постукивал колесами.  За  окном  мелькали  телеграфные
столбы, поля, припорошенные снегом,  далекие,  сливающиеся  с  голубоватым
туманом перелески.
     Варя сидела на  аккуратно  заправленной  шерстяным  одеялом  вагонной
полке и смотрела  в  окно.  В  купе  вошел  Краснушкин,  сел  рядом.  Варя
посмотрела на него и, облегченно  вздохнув,  улыбнулась.  Краснушкин  тоже
ничего не сказал, только  сжал  лежавшие  на  маленьком  столике  холодные
Варины руки.
     Поезд, прогрохотав на стрелках  колесами,  с  ходу  миновал  какой-то
полустанок:  мелькнул  маленький  кирпичный  домик  путевого  обходчика  с
сарайчиком и невысоким стожком сена под деревянной крышей.  На  протянутой
от крылечка к сарайчику веревке тяжело полоскалось на ветру мокрое белье.



                                    38

     Батареи артдивизиона  стояли  в  тылу,  в  районе  города  Насельска.
Наступившие холода плохо сказались на здоровье Борейко.  Как  ни  крепился
он, надеясь побороть слабость, болезнь его одолела. Проснувшись утром,  он
попытался подняться, но пронизывающая острая  боль  в  позвоночнике  снова
свалила его в постель. Жаркий пот покрыл все  тело,  потемнело  в  глазах.
Когда пришел Звонарев, Борейко лежал на спине, с усилием сдерживая стоны.
     - Тебе плохо, Боря? - испуганно спросил Звонарев.
     Борейко не ответил, только медленно повел головой по  подушке,  будто
сказал: "И не спрашивай, - плохо".
     Борейко отправили с Блохиным в Варшаву. Со дня на день ждали прибытия
санпоезда, а с  ним  Вари  и  Краснушкина.  Поместив  своего  командира  в
ближайший госпиталь, Блохин отправился по делам. До  прибытия  поезда  ему
многое надо  было  успеть  сделать,  а  главное,  повидаться  с  польскими
товарищами - с Анелей Шулейко, старой знакомой Енджеевского. Она  занимала
небольшой особнячок на краю города, работала на  пересылочном  медицинском
пункте, помогая при отправке раненых, а  в  свободное  время  шила  модные
шляпки для  панночек.  К  ней  ходило  много  разных  людей,  и  никто  не
догадывался, что добрая,  живая  на  острый  язык  пани  Анелька  в  своей
кладовушке среди  разноцветных  тряпочек  и  мишуры  держала  целый  склад
нелегальной литературы, что частенько в  ее  маленьком  домике  появлялись
незнакомые  люди  и,  переждав  день,  к  ночи  отправлялись   с   "верным
человеком", старым здешним учителем, в прифронтовой поселок.  Много  людей
переправила Анелька из России за границу, и еще  ни  разу  не  подвели  ее
осторожность и ум.
     Пани Шулейко встретила Блохина, как родного, усадила на лучшее  место
за столом, накормила, напоила. Небольшого роста,  изящная,  она  быстро  и
уверенно ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату, накрывая на  стол,
подавая кушанье. Между делом, неторопливо и обстоятельно,  она  рассказала
Блохину, что поезд ждут сегодня вечером или завтра утром. Откуда  она  это
знает? Очень просто: дежурный телеграфист на станции -  поляк,  ее  добрый
знакомый, он получил уведомление, чтобы подготовили раненых к отправке.  И
сегодня ее просили дежурить на эвакопункте, хотя и  не  ее  смена.  Срочно
сортируют  тяжелобольных  и  легко  раненых  офицеров  и  просто   солдат.
Начальство решает кого отправлять в первую очередь.
     Рассказывая, Анеля собрала со стола  и  помыла  посуду.  Руки  ее  не
оставались без дела. Они жили своей деятельной жизнью. Сев к столу,  анеля
стала разматывать мотки цветной шерсти.
     - С вами мы условимся так: вы будете находиться при своем  командире.
Его отправят в первую очередь: он офицер, и  в  тяжелом  состоянии.  Когда
придет  поезд,  поможете  грузить  раненых.  Там   увидимся   с   Варварой
Васильевной. Она скажет,  что  делать  дальше.  В  сутолоке,  которая  там
поднимется, мы перенесем под носом у шпиков  все  что  угодно.  У  вокзала
будет ждать наш Стась с пролеткой. Все очень просто.  Поезд  будет  стоять
несколько часов, но лучше взять все, что нам подготовлено, сразу, - это  я
знаю по опыту.


     Погрузка раненых началась часов в десять утра. Но  еще  ночью,  когда
пришел поезд, Блохин успел повидать Варвару  Васильевну  и  Краснушкина  и
сообщить им о болезни Борейко. От них он узнал ошеломляющую новость: среди
санитарок поезда находится Клава Страхова. Ее нужно переправить к польским
товарищам. В этом ей должны помочь Блохин и Пани Анеля.  Так  сказал  Иван
Герасимович.
     Утром пошел мокрый снег.  Большими  липкими  хлопьями  он  сек  лицо,
забивал глаза, мешая смотреть, покрывал белоснежной  простыней  платформы,
железнодорожные пути, ложился пушистым мокрым слоем  на  серые  солдатские
одеяла лежавших на носилках тяжелораненых. Блохин  уже  давно  "определил"
Борейко, поместив его на  нижней  полке  в  офицерском  вагоне.  Вместе  с
"лишними" вещами своего командира он и новенькая санитарка поезда  вынесли
тюки ваты, бинтов, медикаментов, предназначенные для  местного  госпиталя,
все это  уложили  на  носилки  и  прередали  дежурной  сестре  эвакопункта
Шулейко. Расписавшись в получении, Шулейко распорядилась перенести все это
в кладовую, расположенную рядом с приемным покоем. Она  открыла  дверь  и,
пропустив вперед носилки, вошла сама.
     - Пани Анеля, - глухо проговорил Блохин,  разгружая  носилки,  -  вам
привет из Питера и горячая  просьба.  -  Иван  Герасимович  просит  помочь
нашему товарищу.
     Анеля бросила быстрый оценивающий взгляд на санитарку, встретилась  с
ее спокойными, умными серыми глазами.
     - Не боитесь? - тихо спросила она.
     - Нет. Не в первый раз, - последовал спокойный ответ.
     - Хорошо. Филипп Иванович расскажет, что делать дальше.
     Тем временем Блохин отложил помеченные Варей тюки с  прокламациями  в
сторону, сверху положил  грязные  халаты,  простыни,  наволочки.  Шулейко,
разговаривая  с  Клавой,  внимательно  наблюдала  за  действиями  Блохина,
одобрительно кивала головой.
     - Теперь все, друзья. Здесь задерживаться нельзя. - Она открыла дверь
и громко добавила: - Не очень щедрое ваше начальство.  Маловато  принесли.
Несите еще.
     Клава с Блохиным вышли на перрон.  Снег  валил  пуще  прежнего.  Небо
посерело. Сквозь плотную  снежную  пелену  трудно  было  различить  фигуры
людей. Блохин взглянул Клаве в лицо. Из-под белых пушистых снежных  бровей
смотрели улыбающиеся милые серые глаза, которые будто говорили: "Все будет
хорошо. Не волнуйся! Кругом  товарищи  -  видишь,  как  все  помогают.  Не
пропадем".
     - Поезд будет стоять в Варшаве два дня. Завтра  к  вечеру  я  буду  у
Шулейко, - заговорила Клава. - Адрес я знаю от Вари. Меня отпустят к мужу,
- Клава улыбнулась, - который со своей частью стоит неподалеку от Варшавы.
Тут все точно сделано,  даже  если  проверят  -  не  придерешься.  Теперь,
наверное, долго не увидимся, дорогой Филипп Иванович... Желаю  вам  удачи.
Берегите себя от пули и от дурного глаза.
     -  И  вам,  Клавочка,  желаю  счастья  и  удачи.  Передайте  от  нас,
солдат-большевиков, е м у привет. Пусть тоже бережет себя. Уже  скоро.  Не
за горами тот час, когда все свидимся. На н е г о вся надежда наша.
     Прошло два дня. Блохин провожал поезд один. Звонарев,  оставшийся  на
батарее  за  командира,  не  смог   выбраться.   Грустная,   уставшая,   с
покрасневшими от бессонных ночей глазами Варя передала  Блохину  письмо  и
тысячу наказов для своего  Сереженьки.  Помолчали,  думая  об  одном:  как
сейчас Клава? Одна, среди  опасностей,  поджидавших  ее  на  каждом  шагу.
Маленькая  мужественная  женщина!  Но  страха  не  было.  Вспомнилось   ее
красивое, удивительное лицо, серьезные умные глаза, и почему-то  рождалась
уверенность, что она пройдет через все преграды, пройдет  мимо  жандармов,
шпиков и сыщиков, стерегущих ее на пути к человеку, имя которому - Ленин.



                                    39

     Оставшись на батарее за командира, Звонарев привлек  себе  на  помощь
солдатпортартуровцев: фельдфебель Родионов следил  за  общим  порядком  на
батарее, снабжением ведал Блохин, канцелярией - Заяц. Жили одной семьей  -
вместе столовались, сообща решали все дела. Родионову помогали пришедшие с
ним на батарею два солдата  из  донецких  шахтеров.  Блохину  -  Лежнев  с
разведчиками. Близко сошелся последнее время Блохин  с  ездовым  Кондратом
Федюниным.
     Офицеры других батарей избегали появляться в первой батарее, не желая
встречаться с солдатами,  которые  непрерывно  окружали  Звонараева.  Зато
солдаты из других батарей валом валили в первую. По  дивизиону  шел  слух,
что солдаты там обходятся совсем без  офицеров  и  сами  следят  за  всеми
распоряжениями  в  батарее.  Офицеры  негодовали,  считая  такие   порядки
недопустимыми и подрывающими их авторитет.
     Возвратившись однажды из штаба дивизиона, Звонарев застал  у  себя  в
батарее прапорщика Зданкевича, недавно окончившего артиллерийское училище.
Высокий, щеголеватый, с тонкими, лихо закрученными  усиками,  прапорщик  с
особым удовольствием подчеркнул свое польское происхождение.
     - Для меня это не имеет значения, - холодно заметил Звонарев.  -  Для
артиллерийского офицера важны знания и воинский опыт. Поскольку у  меня  в
батарее других офицеров нет, назначаю вас  старшим  офицером.  Примите  от
Блохина батарейное хозяйство.
     Зданкевич начал с того, что запретил солдатам появляться в  помещении
офицеров. Звонарев отменил это распоряжение. На следующий  день  произошла
стычка с Зайцем, которого новый офицер обругал и пригрозил  поставить  под
ранец за непочтение к его, Зданкевича, персоне.
     Опять  Звонареву  пришлось  одергивать   своего   старшего   офицера.
Прапорщик не стерпел  и  отправился  с  жалобой  к  временно  исполняющему
обязанности командира дивизиона Плешкову.  Узнав,  что  прапорщик  заядлый
преферансист, Плешков обрадовался:
     - Соскучитесь, приходите к нам на пульку.  Ей-богу,  это  интереснее,
чем возиться с делами звонаревской батареи. Имейте в виду, мадам Звонарева
состоит врачем в поезде императрицы и  потому  часто  встречается  с  ней.
Поверьте, если мадам Звонарева захочет, то сумеет всем  подложить  хорошую
свинью. Не трогайте Звонарева и его порядков в батарее,  черт  с  ними  со
всеми. Давайте лучше перекинемся в картишки. Это истинно благородное дело,
достойное  офицера.  Карты  и  женщины!  Женщин  здесь  нет  -  потому  да
здравствуют карты! Ура, господа!
     - Из первой батареи  тлетворная  зараза  распространяется  по  другим
батареям, - не согласился  с  ним  Зданкевич.  -  Солдаты  там  совершенно
перестают слушать офицеров.
     - Это  смотря  каких!  Меня  слушают  беспрекословно,  а  вас  -  еще
неизвестно. Ха-ха! Знаете поговорку: курица не птица, прапорщик не офицер.
Нечего вам и  в  амбицию  ломиться.  Побываете  в  боях,  проявите  личную
храбрость и умение  командовать  в  бою  -  поверьте,  и  у  вас  появится
авторитет.
     Зданкевич приутих, перестал спорить со  Звонаревым,  но  с  солдатами
обращался грубо, не стесняясь, раздавал зуботычины.
     Вскоре прибыл новый командир  дивизиона  -  подполковник  Кирадонжан.
Обращала на себя внимание его наружность  -  лицо  с  тонкими  правильными
чертами, большие серо-голубые глаза, аккуратно подстриженная борода. Голос
приятного тембра, мягкий, но достаточно четкий.
     Кирадонжан производил впечатление мягкого и  приятного  человека.  Из
разговоров выяснилось, что он всю жизнь служил в  приморских  крепостях  и
отправился на войну для того, чтобы не отставать по  службе.  Подполковник
поместился в первой батарее, с ним должны были перебраться к  Звонареву  и
адьютант  дивизиона,  уже  немолодой  желчный  поручик   Цылов,   и   двое
чиновников, состоящих при штабе.
     Порядки батареи пришлось менять. Близость с солдатами, к которой  так
привык Звонарев, нарушилась. Кирадонжан побывал во всех  трех  батареях  и
убедился, что больше всего порядка в первой батарее.
     - Потому что в ней меньше всего офицеров, - пояснил Звонарев.
     - По-вашему выходит, что офицеры вносят беспорядок в жизнь  части?  -
удивился Кирадонжан.
     - Офицер офицеру рознь, господин подполковник, - ответил Звонарев.  -
Такой, как наш Зданкевич, и даром не нужен батарее.
     Вскоре произошел случай, чуть не стоивший Блохину жизни.
     Тяжелый  дивизион  получил  распоряжение  выступить  на  позицию,   в
тридцати километрах  к  северу  от  Насельска.  В  этом  районе  намечался
короткий удар по немцам для  улучшения  невыгодного  расположения  русских
войск.
     Надлежало выбрать надежную и выгодную огневую позицию. Для этого были
посланы   офицер   Зданкевич   и    Блохин    с    несколькими    опытными
содатами-разведчиками.
     Из разведки вернулся один Зданкевич.
     - В чем дело, прапорщик? Потрудитесь подробно доложить, -  потребовал
Звонарев. - Где данные разведки и наши солдаты?
     Зданкевич подчеркнуто небрежно откозырял:
     - Прошу вас с этим быдлом мне  поручений  больше  не  давать.  Можете
представить себе, пся крев, эта звероподобная морда  Блохин  грозил  убить
меня, своего офицера! Я думаю дать ход этому делу. Такого оскорбления я не
потерплю - добьюсь, чтобы расстреляли мерзавца.
     Зданкевич побелевшими от злобы глазами смотрел на Звонарева.
     -  Потрудитесь  все  объяснить,   господин   прапорщик.   Из   вашего
бестолкового лепета ничего не ясно. Я знаю не один год Блохина. Тут что-то
не так.
     - Ах, вы солдату верите  больше,  чем  офицеру?  По  закону  как  раз
наоборот, вы обязаны верить мне! Впрочем, ваше  свободомыслие  известно  в
дивизионе.
     Звонарев всерьез обеспокоился. "Что могло  произойти?  Почему  Блохин
хотел  прихлопнуть  этого  трусишку?   Неужели   сорвался,   не   выдержал
характера?.. Дело не шуточное, рядом фронт. Долго ли до беды..."
     -  Все-таки  я  вас  прошу  объяснить,  что  произошло,  -  настаивал
Звонарев.
     - Это быдло попыталось меня учит. Когда я указал на  намеченные  мною
огневые позиции, он рассмеялся мне в лицо и сказал, что это чепуха, мол, я
еще мало понимаю и что он сам сделает лучше  меня.  Вы  только  подумайте,
какая наглость! Ну, разумеется, я поучил его малость, просто  хлестнул  по
его дурацкой морде. А он, вообразите, весь затрясся от злобы  и  схватился
за винтовку, еще бы немного - и, матка  боска,  страшно  подумать...  Ужас
просто, до чего вы распустили эту сволочь!
     Прошло немало времени, пока вернулся Блохин с солдатами. Звонарев,  с
нетерпением его ожидавший, бросился к нем  навстречу.  Блохин  остановился
перед своим командиром и по форме стал докладывать о  выполнении  задания:
огневая позиция выбрана, командный и  наблюдательный  пункты  найдены.  Он
протянул карту со своими пометками. Звонарев  выслушал  рапорт,  сдерживая
поднимавшееся против Зданкевича негодование. Он видел  разбитое  в  кровь,
изуродованное лицо солдата.
     - Спасибо за службу, - сказал он, принимая от Блохина карту.
     Отпустив солдат, Звонарев задержал Блохина.
     - Ну и здорово тебя отделал этот мерзавец, - проговорил  Звонарев.  -
Как ты его не хлопнул, просто диву даюсь.
     - Сам удивляюсь, - попытался улыбнуться Блохин, но разбитая  щека  не
поддалась, лицо осталось распухшей безобразной маской. -  Просто  рассудок
помутился от злости и обиды. Еле сдержался. А то бять бы ему сейчас  самой
последней падалью.
     - Да и тебе бы не поздоровилось, Филипп Иванович, - сказал  Звонарев,
- ведь под расстрел бы подвели. И сейчас будет звону - только держись...
     И в самом деле, "звону" было много. Кирадонжан поручил  расследование
своему адьютанту, начались допросы, расспросы. И неизвестно,  чем  бы  все
это  кончилось,  если  бы  не  активное  вмешательство  Звонарева.  Блохин
отделался десятью сутками строгого ареста. Зданкевичу был объявлен строгий
выговор за рукоприкладство.
     Время шло, и постепенно люди  стали  забывать  эту  историю.  Батарея
заняла новые позиции. Изредка шли столкновения с немцами. Поговаривали  то
о предстоящем большом наступлении немцев,  то  о  наступлении  русских.  А
между тем по всему фронту наступала зима... Сразу обнаружились  недостатки
в теплом обмундировании, нехватка сапог.  Плохо  было  с  продовольствием.
Голодны,  плохо  одетые  и  подчас  разутые  солдаты  производили   жалкое
впечатление. Участились болезни и случаи обмораживания. Среди солдат росло
недовольство и озлобление против начальства.  Звонарев  не  мог  этого  не
видеть. Он боялся бунта. Не потому, что страшился за свою жизнь, нет,  его
отношения с солдатами были хорошие. Он знал, что его уважали за простоту и
душевность. Он боялся другого - бунт вызвал бы кровавую расправу,  "Зачем?
- думал он. - Что можно изменить?" Но  и  в  его  душе  поднималась  дикая
злоба, ненависть к "тыловым героям" и снабженцам. "Жулики! Разворовали всю
Россию! Наживают миллионы, и на чем!  На  крови  солдат,  на  их  беде!...
Бьешся, бьешся - выколотишь две пары сапог на  всю  батарею.  Осчастливишь
солдата, а сапоги на другой день развалились: подметки-то картонные!..."
     Зданкевич  не  забыл  истории  с  Блохиным.  Он   ненавидел   солдат,
истощенных,  грязных,  обовшивевших,  жалких  в  своих  отрепьях,   жгучей
ненавистью никогда  не  знавшего  голода  человека.  "Скот,  свиньи,  -  с
презрением цедил он сквозь зубы. - Я вам еще покажу!"
     И он "показывал" свою власть. Зуботычины, затрещины, избиение  солдат
стали  его  любимым  занятием.  На  предупреждения  Звонарева  он  отвечал
доносами по начальству на самого Звонарева.
     Однажды  Звонарев  получил  приказ  -  обстрелять  немецкие  окопы  и
блиндажи. Для корректирования огня батареи на передовую он решил отправить
Зданкевича. Но, зная, что прапорщик храбр только со  своими  подчиненными,
"для верности" решил  послать  с  ним  одного  из  разведчиков.  Но  кого?
Блохина? Он опытный, з