ть в таких делах  лучше  всего.
Признаюсь... то есть я хотел сказать... вы знаете намерения дядюшки?  Он
приказал мне искать вашей руки...
 
   - О, какой вздор! Не говорите этого, пожалуйста! - сказала она,  пос-
пешно перебивая меня и вся вспыхнув.
 
   Я был озадачен.
 
   - Как вздор? Но он ведь писал ко мне.
 
   - Так он-таки вам писал? - спросила она с живостью. - Ах, какой!  Как
же он обещался, что не будет писать! Какой  вздор!  Господи,  какой  это
вздор!
 
   - Простите меня, - пробормотал я, не  зная,  что  говорить,  -  может
быть, я поступил неосторожно, грубо... но ведь такая минута! Сообразите:
мы окружены бог знает чем...
 
   - Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того  тяжело
это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами, чтоб
узнать что-нибудь... Ах, какая досада! так он-таки вам писал!  Вот  это-
го-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это человек! А вы и поверили
и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
 
   Она не скрывала своей досады. Положение мое было непривлекательно.
 
   - Признаюсь, я не ожидал, - проговорил я в самом полном  смущении,  -
такой оборот... я, напротив, думал...
 
   - А, так вы думали? - произнесла она с легкой иронией, слегка закусы-
вая губу. - А знаете, вы мне покажите это письмо, которое он вам писал?
 
   - Хорошо-с.
 
   - Да вы не сердитесь, пожалуйста, на меня, не обижайтесь; и без  того
много горя! - сказала она просящим  голосом,  а  между  тем  насмешливая
улыбка слегка мелькнула на ее хорошеньких губках.
 
   - Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! - вскричал я с горяч-
ностью. - Но, может быть, вы предубеждены против меня? может  быть,  вам
кто-нибудь на меня насказал? может быть, вы потому,  что  я  там  теперь
срезался? Но это ничего - уверяю вас. Я сам понимаю, каким я теперь  ду-
раком стою перед вами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной!  Я  не  знаю,
что говорю ... А все это оттого, что мне эти проклятые двадцать два  го-
да!
 
   - О боже мой! Так что ж?
 
   - Как так что ж? Да ведь кому двадцать два года, у того  это  на  лбу
написано, как у меня например, когда я давеча на средину комнаты  выско-
чил или как теперь перед вами ... Распроклятый возраст!
 
   - Ох, нет, нет! - отвечала Настенька, едва удерживаясь от смеха. -  Я
уверена, что вы и добрый, и милый, и умный, и, право, я искренно  говорю
это! Но ... вы только очень самолюбивы. От этого еще можно исправиться.
 
   - Мне кажется, я самолюбив сколько нужно.
 
   - Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились - и отчего ж? оттого,  что
споткнулись при входе!.. Какое право вы имели выставлять на смех  вашего
доброго, вашего великодушного дядю, который вам  сделал  столько  добро?
Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это бы-
ло дурно, стыдно! Это не делает вам чести, и, признаюсь вам, вы были мне
очень противны в ту минуту - вот вам!
 
   - Это правда! Я был болван! Даже больше: я сделал подлость! Вы приме-
тили ее - и я уже наказан! Браните меня, смейтесь надо мной,  но  послу-
шайте: может быть, вы перемените наконец ваше мнение, - прибавил я,  ув-
лекаемый каким-то странным чувством, - вы меня еще так мало знаете,  что
потом, когда узнаете больше, тогда ... может быть ...
 
   - Ради бога, оставим этот разговор! - вскричала Настенька  с  видимым
нетерпением.
 
   - Хорошо, хорошо, оставимте! Но ... где я могу вас видеть?
 
   - Как где видеть?
 
   - Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами сказали  последнее  слово,
Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же.
Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра  утром,
пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у  пруда,
есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
 
   - Свидание! Но зачем это? Ведь мы и без того теперь говорим.
 
   - Но я теперь еще ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Я  сперва  все
узнаю от дядюшки. Ведь должен же он наконец мне все рассказать, и  тогда
я, может быть, скажу вам что-нибудь очень важное ...
 
   - Нет, нет! не надо, не надо! - вскричала Настенька, -  кончимте  все
разом теперь, так чтоб потом и помину не было. А в ту беседку и не ходи-
те напрасно: уверяю вас, я не приду, и выкиньте, пожалуйста,  из  головы
весь этот вздор - я серьезно прошу вас ...
 
   - Так, значит, дядя поступил со мною, как сумасшедший! - вскричал я в
припадке нестерпимой досады. - Зачем же он вызывал меня  после  этого?..
Но слышите, что это за шум?
 
   Мы были близко от дома. Из растворенных окон раздавались визг  и  ка-
кие-то необыкновенные крики.
 
   - Боже мой! - сказала она побледнев, - опять! Я так и  предчувствова-
ла!
 
   - Вы предчувствовали? Настасья Евграфовна, еще один вопрос. Я, конеч-
но, не имею ни малейшего права, но решаюсь предложить вам этот последний
вопрос для общего блага. Скажите - и это умрет во мне -  скажите  откро-
венно: дядя влюблен в вас или нет?
 
   - Ах! выкиньте, пожалуйста, этот вздор  из  головы  раз  навсегда!  -
вскричала она, вспыхнув от гнева. - И вы тоже! Кабы был влюблен, не  хо-
тел бы выдать меня за вас, - прибавила она с горькою улыбкою. - И с  че-
го, с чего это взяли? Неужели вы не понимаете, о чем идет дело?  Слышите
эти крики?
 
   - Но... это Фома Фомич...
 
   - Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что
они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он
влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как  замарать  меня
ничего не стоит, а они хотят женить его на другой, так  вот  и  требуют,
чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда  скажут
про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать го-
тов. Вот они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
 
   - Так это все правда! Так, значит,  он  непременно  женится  на  этой
Татьяне?
 
   - На какой Татьяне?
 
   - Ну, да на этой дуре.
 
   - Вовсе не дуре! Она добрая. Не имеете вы права так говорить!  У  нее
благородное сердце, благороднее, чем у многих других.  Она  не  виновата
тем, что несчастная.
 
   - Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но не ошибаетесь  ли
вы в главном? Как же, скажите, я заметил, что они хорошо принимают ваше-
го отца? Ведь если б они до такой уж степени сердились на  вас,  как  вы
говорите, и вас выгоняли, так и на него бы сердились и его бы худо  при-
нимали.
 
   - А разве вы не видите, что делает для меня мой отец! Он шутом  перед
ними вертится! Его принимают именно потому, что он успел подольститься к
Фоме Фомичу. А так как Фома Фомич сам был шутом, так ему и лестно, что и
у него теперь есть шуты. Как вы думаете: для кого это  отец  делает?  Он
для меня это делает, для меня одной. Ему не надо; он для себя никому  не
поклонится. Он, может, и очень смешон на чьи-нибудь глаза, но он  благо-
родный, благороднейший человек! Он думает, бог знает почему - и вовсе не
потому, что я здесь жалованье хорошее получаю - уверяю вас;  он  думает,
что мне лучше оставаться здесь, в этом доме. Но теперь я совсем его  ра-
зуверила. Я ему написала решительно. Он и приехал, чтоб взять  меня,  и,
если крайность до того дойдет, так хоть завтра же, потому  что  уж  дело
почти до всего дошло: они меня съесть хотят, и я знаю наверное, что  они
там теперь кричат обо мне. Они растерзают его из-за  меня,  они  погубят
его! А он мне все равно, что отец, - слышите, даже больше, чем мой  род-
ной отец! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чем  другие.  Завтра  же,
завтра же уеду! Кто знает: может, чрез это они отложат хоть на  время  и
свадьбу его с Татьяной Ивановной... Вот я  вам  все  теперь  рассказала.
Расскажите же это и ему, потому что я теперь и говорить-то с ним не  мо-
гу: за нами следят, и особенно эта Перепелицына.  Скажите,  чтоб  он  не
беспокоился обо мне, что я лучше хочу есть черный хлеб и жить в  избе  у
отца, чем быть причиною его здешних мучений. Я бедная и должна жить  как
бедная. Но, боже мой, какой шум! какой крик! Что там делается?  Нет,  во
что бы ни стало сейчас пойду туда! Я выскажу им всем  все  это  прямо  в
глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сделать. Прощайте!
 
   Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая  все  смешное  в
той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и  совершенно  недоуме-
вая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную  девушку,  и  я
боялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила.  Он  все  еще  держал
свою тетрадку в руке.
 
   - Пожалуйте к дяденьке! - проговорил он унылым голосом.
 
   Я очнулся.
 
   - К дяде? А где он? Что с ним теперь делается?
 
   - В чайной. Там же, где чай изволили давеча кушать.
 
   - Кто с ним?
 
   - Одни. Дожидаются.
 
   - Кого? меня?
 
   - За Фомой Фомичом послали. Прошли наши красные  деньки!  -  прибавил
он, глубоко вздыхая.
 
   - За Фомой Фомичом? Гм! А где другие? где барыня?
 
   - На своей половине. В омрак упали, а теперь лежат  в  бесчувствии  и
плачут.
 
   Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти
совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате,  где  прои-
зошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней  большими  шагами.  На
столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и  крепко  сжал  мои
руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и  нерви-
ческая дрожь пробегала, временем, по всему его телу.
 
   IX
   ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
 
   - Друг мой! все кончено, все решено! - проговорил он каким-то  траги-
ческим полушепотом.
 
   - Дядюшка, - сказал я, - я слышал какие-то крики.
 
   - Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все
это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж ни-
кого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, -
и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб  ты  помог  мне  им  пока-
зать... Сердце мое разбито, Сережа... но я должен, я обязан поступить со
всею строгостью. Справедливость неумолима!
 
   - Но что же такое случилось, дядюшка?
 
   - Я расстаюсь с Фомой, - произнес дядя решительным голосом.
 
   - Дядюшка! - закричал я в восторге, - ничего лучше вы не могли  выду-
мать! И если я хоть сколько-нибудь могу способствовать  вашему  решению,
то... располагайте мною во веки веков.
 
   - Благодарю тебя, братец, благодарю! Но теперь уж все решено. Жду Фо-
му; я уже послал за ним. Или он, или я! Мы должны  разлучиться.  Или  же
завтра Фома выйдет из этого дома, или, клянусь, бросаю  все  и  поступаю
опять в гусары! Примут; дадут дивизион. Прочь всю  эту  систему!  Теперь
все по-новому! На что это у тебя французская тетрадка? - с яростию  зак-
ричал он, обращаясь к Гавриле. - Прочь ее! Сожги, растопчи,  разорви!  Я
твой господин, и я приказываю тебе не учиться французскому языку. Ты  не
можешь, ты не смеешь меня не слушаться, потому что я твой господин, а не
Фома Фомич!..
 
   - Слава те господи! - пробормотал про себя Гаврила.  Дело,  очевидно,
шло не на шутку.
 
   - Друг мой! - продолжал дядя с глубоким чувством, -  они  требуют  от
меня невозможного! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь между ним  и
мною, как беспристрастный судья. Ты не знаешь, ты не знаешь, чего они от
меня требовали, и, наконец, формально потребовали, все высказали! Но это
противно человеколюбию, благородству, чести... Я все расскажу  тебе,  но
сперва...
 
   - Я уж все знаю, дядюшка! - вскричал я, перебивая  его,  -  я  угады-
ваю... Я сейчас разговаривал с Настасьей Евграфовной.
 
   - Друг мой, теперь ни слова, ни слова об этом! - торопливо прервал он
меня, как будто испугавшись. - Потом я все сам расскажу тебе,  но  пока-
мест... Что ж? - закричал он вошедшему Видоплясову, - где же Фома Фомич?

   Видоплясов явился с известием, что Фома Фомич "не желают прийти и на-
ходят требование явиться до несовместности грубым-с, так что Фома  Фомич
очень изволили этим обидеться-с".
 
   - Веди его! тащи его! сюда его! силою притащи его! -  закричал  дядя,
топая ногами.
 
   Видоплясов, никогда не видавший своего барина в таком гневе,  ретиро-
вался в испуге. Я удивился.
 
   "Надо же быть чему-нибудь слишком важному, - подумал я - если человек
с таким характером способен дойти до такого гнева и до таких решений".
 
   Несколько минут дядя молча ходил по комнате, как будто в борьбе сам с
собою.
 
   - Ты, впрочем, не рви тетрадку, - сказал он наконец Гавриле. - Подож-
ди и сам будь здесь: ты, может быть, еще понадобишься.  -  Друг  мой!  -
прибавил он, обращаясь ко мне, - я, кажется, уж слишком сейчас закричал.
Всякое дело надо делать с достоинством, с мужеством, но без криков,  без
обид. Именно так. Знаешь что, Сережа: не лучше ли будет, если б ты  ушел
отсюда? Тебе все равно. Я тебе потом все сам расскажу - а? как ты  дума-
ешь? Сделай это для меня, пожалуйста.
 
   - Вы боитесь, дядюшка? вы раскаиваетесь? - сказал я, пристально смот-
ря на него.
 
   - Нет, нет, друг мой, не раскаиваюсь! - вскричал он с удвоенным  оду-
шевлением. - Я уж теперь ничего больше не боюсь.  Я  принял  решительные
меры, самые решительные! Ты не знаешь, ты не можешь себе вообразить, че-
го они от меня потребовали! Неужели ж я должен был согласиться?  Нет,  я
докажу! Я восстал и докажу! Когда-нибудь я должен же  был  доказать!  Но
знаешь, мой друг, я раскаиваюсь, что тебя позвал: Фоме, может быть,  бу-
дет очень тяжело, когда и ты будешь здесь, так сказать,  свидетелем  его
унижения. Видишь, я хочу ему отказать от дома благородным  образом,  без
всякого унижения. Но ведь это я так только говорю, что без унижения. Де-
ло-то оно, брат, такое, что хоть медовые речи  точи,  а  все-таки  будет
обидно. Я же груб, без воспитания, пожалуй, еще такое  тяпну,  сдуру-то,
что и сам потом не рад буду. Все же он для меня  много  сделал...  Уйди,
мой друг... Но вот уже его ведут, ведут! Сережа, прошу  тебя,  выйди!  Я
тебе все потом расскажу. Выйди, ради Христа!
 
   И дядя вывел меня на террасу в то самое мгновение, когда Фома  входил
в комнату. Но каюсь: я не ушел; я решился остаться на террасе, где  было
очень темно и, следственно, меня трудно было увидеть из комнаты.  Я  ре-
шился подслушивать!
 
   Не оправдываю ничем своего поступка, но смело скажу, что, выстояв эти
полчаса на террасе и не потеряв терпения, я считаю, что совершил  подвиг
великомученичества. С моего места я не только мог хорошо слышать, но да-
же мог хорошо и видеть: двери были стеклянные. Теперь я прошу вообразить
Фому Фомича, которому приказали явиться, угрожая силою в случае отказа.
 
   - Мои ли уши слышали такую угрозу, полковник? - возопил Фома, входя в
комнату. - Так ли мне передано?
 
   - Твои, твои, Фома, успокойся, - храбро отвечал дядя. - Сядь; погово-
рим серьезно, дружески, братски. Садись же, Фома.
 
   Фома Фомич торжественно сел на кресло. Дядя быстрыми и неровными  ша-
гами ходил по комнате, очевидно, затрудняясь, с чего начать речь.
 
   - Именно братски, - повторил он. - Ты поймешь меня, Фома, ты  не  ма-
ленький; я тоже не маленький - словом, мы оба в летах... Гм! Видишь, Фо-
ма, мы не сходимся в некоторых пунктах... да, именно в  некоторых  пунк-
тах, и потому, Фома, не лучше ли, брат, расстаться?  Я  уверен,  что  ты
благороден, что ты мне желаешь добра, и потому... Но  что  долго  толко-
вать! Фома, я твой друг во веки веков и клянусь в том всеми святыми! Вот
пятнадцать тысяч рублей серебром: это все, брат, что есть за душой, пос-
ледние крохи наскреб, своих обобрал. Смело бери! Я должен, я обязан тебя
обеспечить! Тут все почти ломбардными и очень немного  наличными.  Смело
бери! Ты же мне ничего не должен, потому что я никогда не буду  в  силах
заплатить тебе за все, что ты для меня сделал. Да,  да,  именно,  я  это
чувствую, хотя теперь, в главнейшем-то пункте, мы расходимся. Завтра или
послезавтра... или когда тебе угодно... разъедемся. Поезжай-ка в наш го-
родишко, Фома, всего десять верст; там есть домик за церковью, в  первом
переулке, с зелеными ставнями,  премиленький  домик  вдовы-попадьи;  как
будто для тебя его и построили. Она продаст. Я тебе куплю его сверх этих
денег. Поселись-ка там, подле нас. Занимайся литературой, науками:  при-
обретешь славу... Чиновники там, все до одного,  благородные,  радушные,
бескорыстные; протопоп ученый. К нам будешь приезжать гостить по  празд-
никам - и мы заживем, как в раю! Желаешь иль нет?
 
   "Так вот на каких условиях изгоняли Фому! - подумал я, -  дядя  скрыл
от меня о деньгах".
 
   Долгое время царствовало глубокое молчание. Фома сидел в креслах, как
будто ошеломленный, и неподвижно смотрел на дядю, которому, видимо, ста-
новилось неловко от этого молчания и от этого взгляда.
 
   - Деньги! - проговорил наконец Фома каким-то  выделанно-слабым  голо-
сом, - где же они, где эти деньги? Давайте их, давайте сюда скорее!
 
   - Вот они, Фома: последние крохи, ровно пятнадцать,  все,  что  было.
Тут и кредитными и ломбардными - сам увидишь... вот!
 
   - Гаврила! возьми себе эти деньги, - кротко проговорил Фома,  -  они,
старик, могут тебе пригодиться. - Но нет! - вскричал он вдруг, с прибав-
кою какого-то необыкновенного визга и вскакивая с кресла, - нет! дай мне
их сперва, эти деньги, Гаврила! дай мне их! дай мне их! дай мне эти мил-
лионы, чтоб я притоптал их моими ногами, дай, чтоб я разорвал их,  опле-
вал их, разбросал их, осквернил их, обесчестил их!.. Мне, мне предлагают
деньги! подкупают меня, чтоб я вышел из этого дома! Я ли это  слышал?  я
ли дожил до этого последнего бесчестия? Вот, вот,  они,  ваши  миллионы!
Смотрите: вот, вот, вот и вот! Вот как поступает Фома Опискин,  если  вы
до сих пор этого не знали, полковник!
 
   И Фома разбросал всю пачку денег по комнате. Замечательно, что он  не
разорвал и не оплевал ни  одного  билета,  как  похвалялся  сделать;  он
только немного помял их, но и то довольно  осторожно.  Гаврила  бросился
собирать деньги с полу и потом, по уходе Фомы,  бережно  передал  своему
барину.
 
   Поступок Фомы произвел на дядю настоящий столбняк. В свою очередь  он
стоял теперь перед ним неподвижно, бессмысленно, с разинутым ртом.  Фома
между тем поместился опять в кресло и пыхтел, как будто от  невыразимого
волнения.
 
   - Ты возвышенный человек, Фома! - вскричал наконец дядя, очнувшись, -
ты благороднейший из людей!
 
   - Это я знаю, - отвечал Фома слабым голосом, но с невыразимым  досто-
инством.
 
   - Фома, прости меня! Я подлец перед тобой, Фома!
 
   - Да, передо мной, - поддакнул Фома.
 
   - Фома! не твоему благородству я удивляюсь, - продолжал дядя  в  вос-
торге, - но тому, как я мог быть до такой степени  груб,  слеп  и  подл,
чтобы предложить тебе деньги при таких условиях? Но, Фома,  ты  в  одном
ошибся: я вовсе не подкупал тебя, не платил тебе, чтоб ты вышел из дома,
а просто-запросто я хотел, чтоб и у тебя были деньги, чтоб ты не нуждал-
ся, когда от меня выйдешь. Клянусь в этом тебе! На коленях,  на  коленях
готов просить у тебя прощения, Фома, и если хочешь, стану  сейчас  перед
тобой на колени... если только хочешь...
 
   - Не надо мне ваших колен, полковник!..
 
   - Но, боже мой! Фома, посуди: ведь я был  разгорячен,  фрапирован,  я
был вне себя... Но назови же, скажи, чем могу, чем в состоянии я  загла-
дить эту обиду? Научи, изреки...
 
   - Ничем, ничем, полковник! И будьте уверены, что завтра же  я  отрясу
прах с моих сапогов на пороге этого дома.
 
   И Фома начал подыматься с кресла. Дядя, в ужасе, бросился  его  снова
усаживать.
 
   - Нет, Фома, ты не уйдешь, уверяю тебя! - кричал дядя. - Нечего гово-
рить про прах и про сапоги, Фома! Ты не уйдешь, или я пойду за тобой  на
край света, и все буду идти за тобой до тех пор, покамест ты не простишь
меня... Клянусь, Фома, я так сделаю!
 
   - Вас простить? вы виноваты? - сказа