ванием рассказал он мне про Фому Фомича и  тут  же  сообщил
мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого по-
нятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали  и  положили  женить
дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с
какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом придано-
го; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что  они  между  собою
родня, и вследствие того переманить к себе в дом; что дядя,  конечно,  в
отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на  полумил-
лионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и  Фома  Фо-
мич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей
дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб  полковник
в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже  и  успел  в  нее  влю-
биться. Эти последние слова меня поразили. Впрочем, на все мои  расспро-
сы: уж не влюблен ли дядя в самом деле, рассказчик не мог или  не  хотел
дать мне точного ответа, да и вообще рассказывал скупо, нехотя и заметно
уклонялся от подробных объяснений. Я  задумался:  известие  так  странно
противоречило с письмом дяди и с его предложением!.. Но медлить было не-
чего. Я решился ехать в Степанчиково, желая не только вразумить  и  уте-
шить дядю, но даже спасти его по  возможности,  то  есть  выгнать  Фому,
расстроить ненавистную свадьбу с перезрелой девой и, наконец, - так как,
по моему окончательному решению, любовь дяди была только придирчивой вы-
думкой Фомы Фомича, - осчастливить несчастную, но,  конечно,  интересную
девушку предложением руки моей и проч. и проч. Мало-помалу я так вдохно-
вил себя, что, по молодости лет и от нечего делать, перескочил из сомне-
ний совершенно в другую крайность: я начал  гореть  желанием  как  можно
скорее наделать разных чудес и подвигов. Мне казалось даже,  что  я  сам
выказываю необыкновенное великодушие, благородно жертвуя собою, чтоб ос-
частливить невинное и прелестное создание, - словом, я помню, что во всю
дорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце  светило  ярко;  кругом
меня развертывался необъятный простор полей с дозревавшим хлебом... А  я
так долго сидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только те-
перь настоящим образом взглянул на свет божий!
 
   II
   ГОСПОДИН БАХЧЕЕВ
 
   Я уже приближался к цели моего путешествия. Проезжая маленький  горо-
док Б., от которого оставалось только десять верст  до  Степанчикова,  я
принужден был остановиться у кузницы, близ самой заставы, по случаю лоп-
нувшей шины на переднем колесе моего тарантаса.  Закрепить  ее  кое-как,
для десяти верст, можно было довольно скоро, и потому я решился,  никуда
не заходя, подождать у кузницы, покамест кузнецы справят дело. Выйдя  из
тарантаса, я увидел одного толстого господина, который, так же как и  я,
принужден был остановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже  це-
лый час на нестерпимом зное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением
погонял мастеровых, суетившихся около его прекрасной коляски. С  первого
же взгляда этот сердитый барин показался мне  чрезвычайной  брюзгой.  Он
был лет сорока пяти, среднего роста, очень толст и ряб. Толстота,  кадык
и пухлые, отвислые его щеки  свидетельствовали  о  блаженной  помещичьей
жизни. Что-то бабье было во всей его фигуре и тотчас же бросалось в гла-
за. Одет он был широко, удобно, опрятно, но отнюдь не по моде.
 
   Не понимаю, почему он и на меня рассердился, тем более что видел меня
первый раз в жизни и еще не сказал со мною ни слова. Я заметил это,  как
только вылез из тарантаса, по необыкновенно сердитым его взглядам.  Мне,
однако ж, очень хотелось с ним познакомиться. По болтовне его слуг я до-
гадался, что он едет теперь из Степанчикова, от моего дяди, и потому был
случай о многом порасспросить. Я было приподнял фуражку и попробовал  со
всевозможною приятностью заметить, как неприятны иногда бывают  задержки
в дороге; но толстяк окинул меня как-то нехотя недовольным и  брюзгливым
взглядом с головы до сапог, что-то проворчал себе под нос и тяжело пово-
ротился ко мне всей поясницей. Эта сторона его особы, хотя и была  пред-
метом весьма любопытным для наблюдений, но уж, конечно,  от  нее  нельзя
было ожидать разговора приятного.
 
   - Гришка! не ворчать под нос! выпорю!.. - закричал он вдруг на своего
камердинера, как будто совершенно не слыхав того, что я сказал о задерж-
ках в дороге.
 
   Этот "Гришка" был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук
и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам,  он
тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между барином и слу-
гой немедленно произошло объяснение.
 
   - Выпорешь! ори еще больше! - проворчал Гришка будто про себя, но так
громко, что все это слышали, и с негодованием отвернулся  что-то  прила-
дить в коляске.
 
   - Что? что ты сказал? "Ори еще больше"?.. грубиянить вздумал! -  зак-
ричал толстяк, весь побагровев.
 
   - Да чего вы взъедаться в самом деле изволите? Слова сказать нельзя!
 
   - Чего взъедаться? Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться!

   - Да за что я буду ворчать?
 
   - За что ворчать... А то, небось, нет? Я знаю, за что ты будешь  вор-
чать: за то, что я от обеда уехал, - вот за что.
 
   - А мне что! По мне хошь совсем не обедайте. Я не на вас ворчу;  куз-
нецам только слово сказал.
 
   - Кузнецам... А на кузнецов чего ворчать?
 
   - А не на них, так на экипаж ворчу.
 
   - А на экипаж чего ворчать?
 
   - А зачем изломался! Вперед не ломайся, а в целости будь.
 
   - На экипаж... Нет, ты на меня ворчишь, а не на экипаж. Сам  виноват,
да он же и ругается!
 
   - Да что вы, сударь, в самом деле, пристали? Отстаньте, пожалуйста!
 
   - А чего ты всю дорогу сычом сидел, слова со мной не сказал, - а? Го-
воришь же в другие разы!
 
   - Муха в рот лезла - оттого и молчал и сидел сычом. Что я вам сказки,
что ли, буду рассказывать? Сказочницу Маланью берите с собой, коли сказ-
ки любите.
 
   Толстяк раскрыл было рот, чтоб возразить, но, очевидно, не нашелся  и
замолчал. Слуга же, довольный своей диалектикой и  влиянием  на  барина,
выказанным при свидетелях, с удвоенной важностию обратился к  рабочим  и
начал им что-то показывать.
 
   Попытки мои познакомиться оставались тщетными, особенно при моей  не-
ловкости; но мне помогло непредвиденное обстоятельство. Одна  заспанная,
неумытая и непричесанная физиономия внезапно выглянула из окна закрытого
каретного кузова, с незапамятных времен стоявшего без колес у кузницы  и
ежедневно, но тщетно ожидавшего починки. С  появлением  этой  физиономии
раздался между мастеровыми всеобщий смех. Дело в том, что человек,  выг-
лянувший из кузова, был в нем накрепко заперт и  теперь  не  мог  выйти.
Проспавшись в нем хмельной, он тщетно просился теперь на свободу;  нако-
нец, стал просить кого-то сбегать за его инструментом. Все  это  чрезвы-
чайно веселило присутствовавших.
 
   Есть такие натуры, которым в особенную радость и веселье  бывают  до-
вольно странные вещи. Гримасы пьяного мужика, человек,  споткнувшийся  и
упавший на улице, перебранка двух баб и проч. и проч. на эту тему произ-
водят иногда в иных людях самый добродушный восторг, неизвестно  почему.
Толстяк-помещик принадлежал именно к такого  рода  натурам.  Мало-помалу
его физиономия из грозной и угрюмой стала делаться довольной и  ласковой
и, наконец, совсем прояснилась.
 
   - Да это Васильев? - спросил он с участием. - Да как он туда попал?
 
   - Васильев, сударь, Степан Алексеич, Васильев! -  закричали  со  всех
сторон.
 
   - Загулял, сударь, - прибавил один из  работников,  человек  пожилой,
высокий и сухощавый, с педантски строгим выражением лица и с поползнове-
нием на старшинство между своими, - загулял, сударь, от  хозяина  третий
день как ушел, да у нас и хоронится, навязался к нам! Вот стамеску  про-
сит. Ну, на что тебе теперь стамеска, пустая ты голова? Последний  стру-
мент закладывать хочет!
 
   - Эх, Архипушка! деньги - голуби: прилетят и опять улетят! Пусти, ра-
ди небесного создателя, - молил Васильев  тонким,  дребезжащим  голосом,
высунув из кузова голову.
 
   - Да сиди ты, идол, благо попал! - сурово отвечал Архип.  -  Глаза-то
еще с третьева дня успел переменить; с улицы сегодня на заре  притащили:
моли бога - спрятали, Матвею Ильичу сказали:  заболел,  "запасные,  дес-
кать, колотья у нас проявились".
 
   Смех раздался вторично.
 
   - Да стамеска-то где?
 
   - Да у нашего Зуя! Наладил одно! пьющий человек,  как  есть,  сударь,
Степан Алексеич.
 
   - Хе-хе-хе! Ах, мошенник! Так ты вот как в городе работаешь:  инстру-
мент закладываешь! - прохрипел толстяк, захлебываясь от смеха, совершен-
но довольный и пришедший вдруг в наиприятнейшее расположение духа.
 
   - А ведь столяр такой, что и в Москве  поискать!  Да  вот  так-то  он
всегда себя аттестует, мерзавец, - прибавил  он,  совершенно  неожиданно
обратившись ко мне. - Выпусти его, Архип: может, ему что и нужно.
 
   Барина послушались. Гвоздь, которым забили каретную дверцу более  для
того, чтобы позабавиться над Васильевым, когда тот проспится, был вынут,
и Васильев показался на свет божий испачканный, неряшливый и оборванный.
Он замигал от солнца, чихнул и покачнулся; потом, сделав рукой над  гла-
зами щиток, осмотрелся кругом.
 
   - Народу-то, народу-то! - проговорил он, качая головой, - и все, чай,
тре...звые, - протянул он в каком-то грустном раздумье, как бы  в  упрек
самому себе. - Ну, с добрым утром, братцы, с наступающим днем.
 
   Снова всеобщий хохот.
 
   - С наступающим днем! Да ты смотри, сколько дня-то ушло, человек  не-
сообразный!
 
   - Ври, Емеля, - твоя неделя!
 
   - По-нашему, хоть на час, да вскачь!
 
   - Хе-хе-хе! Ишь краснобай! - вскричал толстяк, еще раз закачавшись от
смеха и снова взглянув на меня приветливо. - И не стыдно тебе, Васильев?

   - С горя, сударь, Степан Алексеич, с горя,  -  отвечал  серьезно  Ва-
сильев, махнув рукой и, очевидно, довольный, что представился случай еще
раз помянуть про свое горе.
 
   - С какого же горя, дурак?
 
   - А с такого, что досель и не видывали: Фоме Фомичу нас записывают.
 
   - Кого? когда? - закричал толстяк, весь встрепенувшись.
 
   Я тоже ступил шаг вперед: дело совершенно неожиданно коснулось  и  до
меня.
 
   - Да всех капитоновских. Наш барин, полковник, - дай бог ему  здравия
- всю нашу Капитоновку, свою вотчину, Фоме  Фомичу  пожертвовать  хочет;
целые семьдесят душ ему выделяет. "На тебе, Фома!  вот  теперь  у  тебя,
примерно, нет ничего; помещик ты небольшой; всего-то у тебя  два  снетка
по оброку в Ладожском озере ходят - только и душ ревизских тебе  от  по-
койного родителя твоего осталось. Потому родитель твой -  продолжал  Ва-
сильев с каким-то злобным удовольствием, посыпая перцем свой рассказ  во
всем, что касалось Фомы Фомича, - потому что родитель твой был столбовой
дворянин, неведомо откуда, неведомо кто; тоже, как  и  ты,  по  господам
проживал, при милости на кухне пробавлялся. А вот теперь, как запишу те-
бе Капитоновку, будешь и ты помещик, столбовой дворянин, и  людей  своих
собственных иметь будешь, и лежи себе  на  печи,  на  дворянской  вакан-
сии..."
 
   Но Степан Алексеевич уж не слушал. Эффект, произведенный на него  по-
лупьяным рассказом Васильева, был необыкновенный. Толстяк был так  разд-
ражен, что даже побагровел; кадык его затрясся, маленькие  глазки  нали-
лись кровью. Я думал, что с ним тотчас же будет удар.
 
   - Этого недоставало! - проговорил он задыхаясь, - ракалья, Фома, при-
живальщик, в помещики! Тьфу! пропадайте вы совсем! Эй вы, кончай скорее!
Домой!
 
   - Позвольте спросить вас, - сказал я, нерешительно выступая вперед, -
сейчас вы изволили упомянуть о Фоме Фомиче; кажется, его  фамилия,  если
только не ошибаюсь, Опискин. Вот видите ли, я желал бы... словом, я имею
особенные причины интересоваться этим лицом и, с своей стороны, очень бы
желал узнать, в какой степени можно верить словам этого доброго  челове-
ка, что барин его, Егор Ильич Ростанев, хочет подарить одну из своих де-
ревень Фоме Фомичу. Меня это чрезвычайно интересует, и я ...
 
   - А позвольте и вас спросить, - прервал толстый господин, -  с  какой
стороны изволите интересоваться  этим  лицом,  как  вы  изъясняетесь;  а
по-моему, так этой ракальей анафемской - вот как называть его надо, а не
лицом! Какое у него лицо, у паршивика! Один только срам, а не лицо!
 
   Я объяснил, что насчет лица я покамест нахожусь в  неизвестности,  но
что Егор Ильич Ростанев мне приходится дядей, а сам я - Сергей Александ-
рович такой-то.
 
   - Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас ждут не дождут-
ся! - вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. - Ведь я  теперь  сам
от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за  пудина  встал:  с  Фомой
усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки  проклятого...  Вот
встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот
эдаким от полу помню... Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас...
 
   И толстяк полез лобызать меня.
 
   После первых минут  некоторого  волнения  я  немедленно  приступил  к
расспросам: случай был превосходный.
 
   - Но кто же этот Фома? - спросил я, - как это он  завоевал  там  весь
дом? Как не выгонят его со двора шелепами? Признаюсь...
 
   - Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-то Ильич  перед
ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть  вместо  четверга  середе,
так они там, все до единого, четверг середой почитали.  "Не  хочу,  чтоб
был четверг, а будь середа!" Так две середы на одной неделе и  было.  Вы
думаете, я приврал что-нибудь? Вот настолечко не приврал! Просто, батюш-
ка, штука капитана Кука выходит!
 
   - Я слышал это, но, признаюсь...
 
   - Признаюсь да признаюсь! Ведь наладит же одно человек! Да чего приз-
наваться-то? Нет, вы лучше меня расспросите. Ведь все рассказать, так вы
не поверите, а спросите: из каких я лесов к вам явился? Матушка Егора-то
Ильича, полковника-то, хоть и очень достойная дама и  к  тому  же  гене-
ральша, да, по-моему, из ума совсем выжила: не надышит на Фомку  трекля-
того. Всему она и причиной: она-то и завела его в доме. Зачитал  он  ее,
то есть как есть бессловесная  женщина  сделалась,  хоть  и  превосходи-
тельством называется - за генерала Крахоткина пятидесяти лет замуж  вып-
рыгнула! Про сестрицу Егора Ильича, Прасковью Ильиничну,  что  в  девках
сорок лет сидит, и говорить не желаю. Ахи да охи, да клохчет как  курица
- надоела мне совсем - ну ее! Только разве и есть  в  ней,  что  дамский
пол: так вот и уважай ее ни за что, ни про что, за то  только,  что  она
дамский пол! Тьфу! говорить неприлично: тетушкой она вам приходится. Од-
на только Александра Егоровна, дочка полковничья, хоть и малый ребенок -
всего-то шестнадцатый год, да умней их всех, по-моему: не уважает  Фоме;
даже смотреть было весело. Милая барышня, больше ничего! Да и кому  ува-
жать-то? Ведь он, Фомка-то, у покойного генерала Крахоткина в шутах про-
живал! ведь он ему, для его генеральской потехи, различных зверей из се-
бя представлял! И выходит, что прежде Ваня огороды копал, а нынче Ваня в
воеводы попал. А теперь полковник-то, дядюшка-то, отставного шута замес-
то отца родного почитает, в рамку вставил его, подлеца, в ножки ему кла-
няется, своему-то приживальщику, - тьфу!
 
   - Впрочем, бедность еще не порок... и... признаюсь  вам...  позвольте
вас спросить, что он, красив, умен?
 
   - Фома-то? писаный красавец! - отвечал Бахчеев с  каким-то  необыкно-
венным дрожанием злости в голосе. (Вопросы мои как-то раздражали его,  и
он уже начал и на меня смотреть подозрительно.) - Писаный красавец! Слы-
шите, добрые люди: красавца нашел! Да он на всех зверей похож,  батюшка,
если уж все хотите доподлинно знать. И ведь  добро  бы  остроумие  было,
хоть бы остроумием, шельмец, обладал, - ну, я бы тогда согласился, пожа-
луй, скрепя сердце, для остроумия-то, а то ведь и остроумия нет  никако-
го! Просто выпить им дал чего-нибудь всем физик какой-то! Тьфу! язык ус-
тал. Только плюнуть надо да замолчать. Расстроили вы меня, батюшка, сво-
им разговором! Эй, вы! готово иль нет?
 
   - Воронка еще перековать надо, - промолвил мрачно Григорий.
 
   - Воронка. Я тебе такого задам воронка!.. Да, сударь, я вам такое мо-
гу рассказать, что вы только рот разинете да так и останетесь до второго
пришествия с разинутым ртом. Ведь я прежде и сам его уважал. Вы что  ду-
маете? Каюсь, открыто каюсь: был дураком!  Ведь  он  и  меня  обморочил.
Всезнай! всю подноготную знает, все науки произошел! Капель он  мне  да-
вал: ведь я, батюшка, человек больной, сырой человек. Вы, может, не  ве-
рите, а я больной. Ну, так я с его капель-то чуть вверх тормашки не  по-
летел. Вы только молчите да слушайте; сами  поедете,  всем  полюбуетесь.
Ведь он там полковника-то до кровавых слез доведет; ведь кровавую  слезу
прольет от него полковник-то, да уж поздно будет. Ведь  уж  кругом  весь
околоток раззнакомился с ними из-за Фомки треклятого. Ведь всякому,  кто
ни приедет, оскорбления чинит. Чего уж мне: значительного чина не  поща-
дит! Всякому наставления читает; в мораль какую-то бросило его,  шельме-
ца. Мудрец, дескать, я, всех умнее, одного меня и  слушай.  Я,  дескать,
ученый. Да что ж, что ученый! Так из-за того, что ученый, уж так  непре-
менно и надо заесть неученого?.. И уж как начнет ученым своим языком ко-
лотить, так уж та-та-та! та-та-та! то есть такой, я вам скажу, болтливый
язык, что отрезать его да выбросить на навозную кучу, так он и там будет
болтать, все будет болтать, пока ворона не  склюет.  Зазнался,  надулся,
как мышь на крупу! Ведь уж туда теперь лезет, куда и голова его не  про-
лезет. Да чего! Ведь он там дворовых людей по-французски учить  выдумал!
Хотите, не верьте. Это, дескать, ему полезно, хаму-то,  слуге-то!  Тьфу!
срамец треклятый - больше ничего! А на что холопу  знать  по-французски,
спрошу я вас? Да на что и нашему-то брату знать по-французски, на что? С
барышнями в мазурке лимонничать, с чужими женами апельсинничать? разврат
- больше ничего! А по-моему, графин водки выпил -  вот  и  заговорил  на
всех языках. Вот как я его уважаю, французский-то ваш язык! Небось, и вы
по-французски: "та-та-та! та-та-та! вышла кошка  за  кота!"  -  прибавил
Бахчеев, смотря на меня с презрительным негодованием. - Вы, батюшка, че-
ловек ученый - а? по ученой части пошли?
 
   - Да... я отчасти интересуюсь...
 
   - Чай, тоже все науки произошли?
 
   - Так-с, то есть нет... Признаюсь вам,  я  более  интересуюсь  теперь
наблюдением. Я все сидел в Петербурге и теперь спешу к дядюшке...
 
   - А кто вас тянул к дядюшке? Сидели бы там, где-нибудь у  себя,  коли
было где сесть! Нет, батюшка, тут, я вам скажу, ученостью мало возьмете,
да и никакой дядюшка вам не поможет; попадете в аркан! Да я у них  поху-
дел в одни сутки. Ну, верите ли, что я у них похудел? Нет, вы,  я  вижу,
не верите. Что ж, пожалуй, бог с вами, не верьте.
 
   - Нет-с, помилуйте, я очень верю; только я все еще не понимаю, -  от-
вечал я, теряясь все более и более.
 
   - То-то верю, да я-то тебе не верю! Все вы прыгуны, с вашей ученой-то
частью. Вам только бы на одной ножке прыгать да себя показать! Не  люблю
я, батюшка, ученую часть; вот она у меня где сидит! Приходилось с вашими
петербургскими сталкиваться - непотребный народ! Всё фармазоны;  неверие
распространяют; рюмку водки выпить боится, точно она укусит его -  тьфу!
Рассердили вы меня, батюшка, и рассказывать тебе ничего не хочу! Ведь не
подрядился же я в самом деле тебе сказки рассказывать, да и язык  устал.
Всех, батюшка, не переругаешь, да и грешно... А только он у дядюшки  ва-
шего лакея Видоплясова чуть не в безумие ввел, ученый-то твой!  Ума  ре-
шился Видоплясов-то из-за Фомы Фомича...
 
   - Да