й  рыдал  во
весь голос, подходил ко всем и тоже целовал у всех руки. Все были подав-
лены чувством. Никто еще не начинал говорить, никто не объяснялся; каза-
лось, все уже было сказано; раздавались  только  радостные  восклицания.
Никто не понимал еще, как это все вдруг так скоро и  просто  устроилось.
Знали только одно, что все это сделал Фома Фомич и что это факт насущный
и непреложный.
 
   Но еще и пяти минут не прошло после всеобщего счастья, как вдруг меж-
ду нами явилась Татьяна Ивановна. Каким образом, каким чутьем могла  она
так скоро, сидя у себя наверху, узнать про любовь  и  про  свадьбу?  Она
впорхнула с сияющим лицом, со слезами радости  на  глазах,  в  обольсти-
тельно изящном туалете (наверху она-таки успела переодеться) и прямо,  с
громкими криками, бросилась обнимать Настеньку.
 
   - Настенька, Настенька! ты любила его, а я и не  знала,  -  вскричала
она. - Боже! они любили друг друга, они страдали в  тишине,  втайне!  их
преследовали! Какой роман! Настя, голубчик мой, скажи  мне  всю  правду:
неужели ты в самом деле любишь этого безумца?
 
   Вместо ответа Настя обняла ее и поцеловала.
 
   - Боже, какой очаровательный роман! - и Татьяна Ивановна захлопала от
восторга в ладоши. - Слушай, Настя, слушай, ангел мой: все эти  мужчины,
все до единого - неблагодарные, изверги и не стоят нашей любви. Но,  мо-
жет быть, он лучший из них. Подойди ко мне, безумец!  -  вскричала  она,
обращаясь к дяде и хватая его за руку, - неужели ты влюблен? неужели  ты
способен любить? Смотри на меня: я хочу посмотреть тебе в глаза; я  хочу
видеть, лгут ли эти глаза или нет? Нет, нет, они не лгут:  в  них  сияет
любовь. О, как я счастлива! Настенька, друг мой, послушай, ты не богата:
я подарю тебе тридцать тысяч. Возьми, ради бога! Мне не надо,  не  надо;
мне еще много останется. Нет, нет, нет, нет! - закричала она и  замахала
руками, увидя, что Настя хочет отказаться. - Молчите и вы,  Егор  Ильич,
это не ваше дело. Нет, Настя, я уж так положила - тебе подарить; я давно
хотела тебе подарить и только дожидалась первой любви  твоей...  Я  буду
смотреть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если не возьмешь; я буду пла-
кать, Настя... Нет, нет, нет, и нет!
 
   Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, по  крайней
мере, невозможно, даже жаль было ей возражать. На это и не  решились,  а
отложили до другого времени. Она бросилась целовать генеральшу,  Перепе-
лицыну - всех нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился к  ней  и
попросил и у ней ручку.
 
   - Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давеш-
нее: не знал я твоего золотого сердечка!
 
   - Безумец! я давно тебя знаю, - с восторженною игривостью пролепетала
Татьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и  порх-
нула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстяк  почти-
тельно посторонился.
 
   - Достойнейшая девица! - проговорил он с умилением. - А нос-то  немцу
ведь подклеили! - шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря  мне  в
глаза.
 
   - Какой нос? какому немцу? - спросил я в удивлении.
 
   - А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а  та  слезу
платком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как  воро-
тились с погони, я и послал верхового...  Скоро  привезут.  Превосходная
вещь!
 
   - Фома! - вскричал дядя, в исступленном восторге, - ты виновник наше-
го счастья! Чем могу я воздать тебе?
 
   - Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте  не
обращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы.
 
   Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как  будто
и забыли.
 
   - Это все от восторга, Фома! - вскричал дядя. - Я, брат, уж и не пом-
ню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей крови
моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я  молчу,  даже
не извиняюсь. Но если когда-нибудь  тебе  понадобится  моя  голова,  моя
жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повеле-
вай и увидишь... Я больше ничего не скажу, Фома.
 
   И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить  что-ни-
будь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он  только  глядел  на
Фому благодарными, полными слез глазами.
 
   - Вот они какие ангелы-с! - пропищала, в свою очередь, в похвалу Фоме
девица Перепелицына.
 
   - Да, да! - подхватила Сашенька, - я и не знала, что вы такой хороший
человек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фо-
ма Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить.  Если
б вы знали, как я теперь вас почитаю!
 
   - Да, Фома! - подхватил Бахчеев, - прости и ты меня, дурака! не  знал
я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и - просто  герой!
Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка,  брат,  ко  мне
послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и  невес-
той, - да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, -  за-
ранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не дос-
тану! Великое слово даю!
 
   Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без  дальних
слов, крепко обняла его и поцеловала.
 
   - Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нас
сделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а  только  знаю,
что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой...
 
   Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал  ее
в голову и сам прослезился.
 
   - Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в ми-
нуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника!  Про  себя
же скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это  сказал,
кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у  которого  бывают  иногда
зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я  теперь  по
земле с моим посохом, и кто знает? может быть,  через  несчастья  мои  я
стану еще добродетельнее! Эта мысль - единственное оставшееся мне утеше-
ние!
 
   - Но... куда же ты уйдешь, Фома? - в испуге вскричал дядя.
 
   Все вздрогнули и устремились к Фоме.
 
   - Но разве я могу оставаться в вашем доме после давешнего вашего пос-
тупка, полковник? - спросил Фома с необыкновенным достоинством.
 
   Но ему не дали говорить: общие крики заглушили слова его. Его усадили
в кресло; его упрашивали, его оплакивали, и уж не знаю, что  еще  с  ним
делали. Конечно, и в мыслях его не было выйти из "этого  дома",  так  же
как и давеча не было, как не было и вчера, как не было и тогда, когда он
копал в огороде. Он знал, что теперь его набожно остановят, уцепятся  за
него, особенно когда он всех осчастливил, когда все в него снова  уверо-
вали, когда все готовы были носить его на руках и почитать это за  честь
и за счастье. Но, вероятно, давешнее, малодушное его возвращение,  когда
он испугался грозы, несколько щекотало его амбицию и подстрекало его еще
как- нибудь погеройствовать; а главное - предстоял такой  соблазн  поло-
маться; можно было так хорошо поговорить, расписать, размазать,  расхва-
лить самого себя, что не было никакой возможности противиться искушению.
Он и не противился; он вырывался от непускавших его; он требовал  своего
посоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили  его  на  все
четыре стороны; что он в "этом доме" был обесчещен, избит; что он  воро-
тился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он,  нако-
нец, оставаться в "доме неблагодарности и есть  щи,  хотя  и  сытые,  но
приправленные побоями"? Наконец он перестал вырываться. Его снова усади-
ли в кресло; но красноречие его не прерывалось.
 
   - Разве не обижали меня здесь? - кричал он, - разве не дразнили  меня
здесь языком? разве вы, вы сами, полковник, подобно невежественным детям
мещан на городских улицах, не показывали мне ежечасно шиши и кукиши? Да,
полковник! я стою за это сравнение, потому что если вы и  не  показывали
мне их физически,  то,  все  равно,  это  были  нравственные  кукиши;  а
нравственные кукиши, в иных случаях, даже обиднее физических. Я  уже  не
говорю о побоях...
 
   - Фома, Фома! - вскричал дядя, - не убивай меня этим воспоминанием! Я
уж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду.
Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать  наше  счастье!
Твои плоды, Фома!..
 
   - ...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне  не  дают
человека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте,  дайте  мне
человека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда  спрятался  этот
человек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и не
могу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто  сде-
лал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я  мог
любить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я  полю-
бить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея,  если  б  даже  хотел?
Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю  человечества?
Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Я
не хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фала-
лея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем  Фа-
лалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, поди сюда! - закричал
он, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образом выглядывавше-
му на цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, - поди сюда! Я дока-
жу вам, полковник, - кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея, обес-
памятевшего от страха, - я докажу вам справедливость слов моих  о  всег-
дашних насмешках и кукишах! Скажи, Фалалей, и скажи правду: что видел ты
во сне сегодняшнюю ночь? Вот увидите, полковник, увидите ваши плоды! Ну,
Фалалей, говори!
 
   Бедный мальчик, дрожавший от страха, обводил кругом отчаянный взгляд,
ища хоть в ком-нибудь своего спасения; но все только трепетали и с  ужа-
сом ждали его ответа.
 
   - Ну же, Фалалей, я жду!
 
   Вместо ответа Фалалей сморщил лицо, растянул свой рот и заревел,  как
теленок.
 
   - Полковник! видите ли это упорство? Неужели оно натуральное? В  пос-
ледний раз обращаюсь к тебе, Фалалей, скажи: какой сон ты видел сегодня?

   - Про...
 
   - Скажи, что меня видел, - подсказывал Бахчеев.
 
   - Про ваши добродетели-с! - подсказал на другое ухо Ежевикин.
 
   Фалалей только оглядывался.
 
   - Про... про ваши доб... про белого бы-ка! - промычал  он  наконец  и
залился горючими слезами.
 
   Все ахнули. Но Фома Фомич был в припадке необыкновенного великодушия.

   - По крайней мере, я вижу твою искренность, Фалалей, - сказал  он,  -
искренность, которой не замечаю в других. Бог с тобою! Если  ты  нарочно
дразнишь меня этим сном, по навету других, то бог воздаст и тебе и  дру-
гим. Если же нет, то уважаю твою искренность, ибо даже  в  последнем  из
созданий, как ты, я привык различать образ и подобие божие...  Я  прощаю
тебя, Фалалей! Дети мои, обнимите меня, я остаюсь!..
 
   "Остается!" - вскричали все с восторгом.
 
   - Остаюсь и прощаю. Полковник, наградите Фалалея  сахаром:  пусть  не
плачет он в такой день всеобщего счастья.
 
   Разумеется, такое великодушие нашли изумительным. Так  заботиться,  в
такую минуту и - о ком же? о Фалалее! Дядя бросился исполнять приказание
о сахаре. Тотчас же, бог знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничны  яви-
лась серебряная сахарница. Дядя вынул было дрожавшею  рукой  два  куска,
потом три, потом уронил их, наконец видя, что ничего не в состоянии сде-
лать от волнения:
 
   - Э! - вскричал он, - уж для такого дня! Держи, Фалалей! - и  высыпал
ему за пазуху всю сахарницу.
 
   - Это тебе за искренность, - прибавил он, в виде нравоучения.
 
   - Господин Коровкин, - доложил вдруг появившийся в дверях Видоплясов.

   Произошла маленькая суета. Посещение Коровкина было, очевидно,  некс-
тати. Все вопросительно посмотрели на дядю.
 
   - Коровкин! - вскричал дядя в некотором замешательстве. - Конечно,  я
рад... - прибавил он, робко взглядывая на Фому, - но уж, право, не знаю,
просить ли его теперь - в такую минуту. Как ты думаешь, Фома?
 
   - Ничего, ничего! - благосклонно проговорил Фома, - пригласите и  Ко-
ровкина; пусть и он участвует во всеобщем счастье.
 
   Словом, Фома Фомич был в ангельском расположении духа.
 
   - Почтительнейше осмелюсь доложить-с, - заметил Видоплясов, - что Ко-
ровкин изволят находиться не в своем виде-с.
 
   - Не в своем виде? как? Что ты врешь? - вскричал дядя.
 
   - Точно так-с: не в трезвом состоянии души-с...
 
   Но прежде чем дядя успел раскрыть рот, покраснеть, испугаться и скон-
фузиться до последней степени, последовало и разрешение загадки. В  две-
рях появился сам Коровкин, отвел рукой Видоплясова и предстал пред изум-
ленною публикой. Это был невысокий, но плотный господин  лет  сорока,  с
темными волосами и с проседью, выстриженный под  гребенку,  с  багровым,
круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком  волося-
ном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке  необыкновенно  истас-
канном, в пуху и в сене, и  сильно  лопнувшем  под  мышкой,  в  pantalon
impossible и при фуражке, засаленной до невероятности, которую он держал
на отлете. Этот господин был совершенно пьян. Выйдя на средину  комнаты,
он остановился, покачиваясь и тюкая вперед носом, в пьяном раздумье: по-
том медленно во весь рот улыбнулся.
 
   - Извините, господа, - проговорил он, - я... того... (тут он  щелкнул
по воротнику) получил!
 
   Генеральша немедленно приняла вид  оскорбленного  достоинства.  Фома,
сидя в кресле, иронически  обмеривал  взглядом  эксцентрического  гостя.
Бахчеев смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало,  од-
нако, некоторое сочувствие. Смущение же дяди было невероятное;  он  всею
душою страдал за Коровкина.
 
   - Коровкин! - начал было он, - послушайте!
 
   - Атанде-с, - прервал Коровкин. Рекомендуясь: дитя природы... Но  что
я вижу? Здесь дамы... А зачем же ты не сказал мне, подлец,  что  у  тебя
здесь дамы? - прибавил он, с плутовскою улыбкою смотря на дядю, -  ниче-
го? не робей!.. представимся и прекрасному полу...  Прелестные  дамы!  -
начал он, с трудом ворочая язык и завязывая на каждом слове, - вы видите
несчастного, который... ну, да уж и так далее... Остальное не  договари-
вается... Музыканты! польку!
 
   - А не хотите ли заснуть? - спросил Мизинчиков,  спокойно  подходя  к
Коровкину.
 
   - Заснуть? Да вы с оскорблением говорите?
 
   - Нисколько. Знаете, с дороги полезно...
 
   - Никогда! - с негодованием отвечал Коровкин. - Ты думаешь, я пьян? -
нимало... А впрочем, где у вас спят?
 
   - Пойдемте, я вас сейчас проведу.
 
   - Куда? в сарай? Нет, брат, не надуешь! Я уж там ночевал...  А  впро-
чем, веди... С хорошим человеком отчего не пойти?.. Подушки не надо; во-
енному человеку не надо подушки. А ты мне, брат, диванчик, диванчик  со-
чини... Да, слушай, - прибавил он останавливаясь, - ты,  я  вижу,  малый
теплый; сочини-ка ты мне того... понимаешь? ромео, так только, чтоб муху
задавить... единственно, чтоб муху задавить, одну, то есть рюмочку.
 
   - Хорошо, хорошо! - отвечал Мизинчиков.
 
   - Хорошо... Да ты постой, ведь надо ж проститься... Adieu, mesdames и
mesdemoiselles!.. Вы, так сказать, пронзили... Ну, да уж  нечего!  после
объяснимся... а только разбудите меня, как начнется... или за пять минут
до начала... а без меня не начинать! слышите? не начинать!..
 
   И веселый господин скрылся за Мизинчиковым.
 
   Все молчали. Недоумение еще продолжалось. Наконец Фома начал понемно-
гу, молча и неслышно, хихикать; смех его разрастался все более и более в
хохот. Видя это, повеселела и генеральша, хотя все еще выражение оскорб-
ленного достоинства сохранялось в лице ее. Невольный смех начинал  поды-
маться со всех сторон. Дядя стоял как ошеломленный, краснея  до  слез  и
некоторое время не в состоянии вымолвить слова.
 
   - Господи боже! - проговорил он наконец, - кто ж это знал? но ведь...
ведь это со всяким же может случиться. Фома, уверяю тебя, что это  чест-
нейший, благороднейший и даже чрезвычайно  начитанный  человек.  Фома...
вот ты увидишь!..
 
   - Вижу-с, вижу-с, - отвечал Фома, задыхаясь от смеха, - необыкновенно
начитанный, именно начитанный!
 
   - Про железные дороги как говорит-с! - заметил вполголоса Ежевикин.
 
   - Фома!..- вскричал было дядя, но всеобщий хохот  покрыл  слова  его.
Фома Фомич так и заливался. Видя это, рассмеялся и дядя.
 
   - Ну, да что тут! - сказал он с увлечением. - Ты великодушен, Фома, у
тебя великое сердце: ты составил мое счастье... ты же простишь и  Коров-
кину.
 
   Не смеялась одна только Настенька. Полными любовью  глазами  смотрела
она на жениха своего и как будто хотела вымолвить: "Какой ты, однако  ж,
прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и  как  я  люблю
тебя!"
 
   V
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
 
   Торжество Фомы было полное и непоколебимое. Действительно,  без  него
ничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял  все  сомнения  и
возражения. Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и  Нас-
тенька так и замахали на меня руками, когда я попробовал было слегка на-
мекнуть, каким процессом получилось согласие Фомы  на  их  свадьбу.  Са-
шенька кричала: "Добрый,  добрый  Фома  Фомич;  я  ему  подушку  гарусом
вышью!" - и даже пристыдила меня за  мое  жестокосердие.  Новообращенный
Степан Алексеич, кажется, задушил бы меня, если б мне вздумалось сказать
при нем что-нибудь непочтительное про Фому Фомича. Он  теперь  ходил  за
Фомой, как собачка, смотрел на него с благоговением и  к  каждому  слову
его прибавлял: " Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек, Фо-
ма!" Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степени  вос-
торга. Старикашка давным-давно видел,  что  Настенька  вскружила  голову
Егору Ильичу, и с тех пор наяву и во сне только и грезил о том,  как  бы
выдать за него свою дочку. Он тянул дело до  последней  невозможности  и
отказался уже тогда, когда невозможно было не отказаться. Фома перестро-
ил дело. Разумеется, старик, несмотря на свой восторг, понимал Фому  Фо-
мича насквозь; словом, было ясно, что Фома Фомич воцарился в  этом  доме
навеки и что тиранству его теперь уже не будет конца. Известно, что  са-
мые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть на время, да укрощаются,
когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершенно напротив,  как-то
еще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше. Перед  самым
обедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвал  дядю
и, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь.
 
   - Полковник! - начал он, - вы вступаете в законный брак. Понимаете ли
вы ту обязанность...
 
   И так далее и так далее;  представьте  себе  десять  страниц  формата
"Journal des Debats", самой мелкой печати, наполненных самым диким вздо-
ром, в котором не было ровно ничего об обязанностях, а были только самые
бесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию,  мужеству  и  бескорыстию
его самого, Фомы Фомича. Все были голодны; всем  хотелось  обедать;  но,
несмотря на то, никто не смел противоречить и все с благоговением дослу-
шали всю дичь до конца; даже Бахчеев, при всем своем мучительном аппети-
те, просидел, не шелохнувшись, в самой полной почтительности. Удовлетво-
рившись собственным красноречием, Фома Фомич наконец развеселился и даже
довольно сильно подпил за обедом, провозглашая самые необыкновенные тос-
ты. Он принялся острить и подшучивать, разумеется, насчет  молодых.  Все
хохотали и аплодировали. Но некоторые из шуток  были  до  такой  степени
сальны и недвусмысленны, что даже Бахчеев сконфузился. Наконец Настенька
вскочила из-за стола и убежала. Это привело Фому  Фомича  в  неописанный
восторг; но он тот