и он... Но это я про Коровкина теперь говорил, - прибавил он,  неиз-
вестно отчего покраснев и как будто смешавшись, как  только  речь  зашла
про Фому.
 
   - Какими же он науками занимается, дядюшка?
 
   - Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу ска-
зать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги
говорит! И знаешь, - прибавил дядя полушепотом, многозначительно  прищу-
ривая правый глаз, - немного, эдак, вольных идей!  Я  заметил,  особенно
когда про семейное счастье заговорил... Вот жаль, что я сам  мало  понял
(времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок,
благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу
на час ожидаю.
 
   Между тем мужики глядели на меня, раскрыв рты и выпуча глаза, как  на
чудо.
 
   - Послушайте, дядюшка, - прервал я его, - я, кажется, помешал  мужич-
кам. Они, верно, за надобностью. О чем  они?  Я,  признаюсь,  подозреваю
кой-что и очень бы рад их послушать...
 
   Дядя вдруг захлопотал и заторопился.
 
   - Ах, да! я и забыл! да вот видишь... что с ними делать? Выдумали,  -
и желал бы я знать, кто первый у них это выдумал, - выдумали, что я  от-
даю их, всю Капитоновку, - ты помнишь Капитоновку? еще мы туда с  покой-
ной Катей все  по  вечерам  гулять  ездили,  -  всю  Капитоновку,  целых
шестьдесят восемь душ, Фоме Фомичу! "Ну, не хотим идти  от  тебя,  да  и
только!"
 
   - Так это неправда, дядюшка? вы не отдаете ему Капитоновки? -  вскри-
чал я почти в восторге.
 
   - И не думал; в голове не было! А ты от кого  слышал?  Раз  как-то  с
языка сорвалось, вот и пошло гулять мое слово. И отчего им Фома  так  не
мил? Вот подожди, Сергей, я тебя познакомлю, - прибавил он, робко взгля-
нув на меня, как будто уже предчувствуя и во мне врага  Фоме  Фомичу.  -
Это, брат, такой человек...
 
   - Не хотим, опричь тебя, никого не хотим! - завопили вдруг мужики це-
лым хором. - Вы отцы, а мы ваши дети!
 
   - Послушайте, дядюшка, - отвечал я, - Фому Фомича  я  еще  не  видал,
но... видите ли... я кое-что слышал. Признаюсь вам, что я  встретил  се-
годня господина Бахчеева. Впрочем, у меня на  этот  счет  покамест  своя
идея. Во всяком случае, дядюшка, отпустите-ка вы мужичков, а мы  с  вами
поговорим одни, без свидетелей. Я, признаюсь, затем и приехал...
 
   - Именно, именно, - подхватил дядя, - именно!  мужичков  отпустим,  а
потом и поговорим, знаешь, эдак,  приятельски,  дружески,  основательно!
Ну, - продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, - теперь  ступай-
те, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне,  когда  нужно;  так-таки
прямо ко мне и иди во всякое время.
 
   - Батюшка ты наш! Вы отцы, мы ваши дети! Не давай в обиду Фоме  Фоми-
чу! Вся бедность просит! - закричали еще раз мужики.
 
   - Вот дураки-то! да не отдам я вас, говорят!
 
   - А то заучит он нас совсем, батюшка! Здешних, слышь, совсем заучил7
 
   - Так неужели он и вас по-французски учит? - вскричал я почти в испу-
ге.
 
   - Нет, батюшка, покамест еще миловал бог! - отвечал один из  мужиков,
вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и с  длин-
ной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и ходила  вся,  когда
он говорил, точно она была живая сама по себе. - Нет,  сударь,  покамест
еще миловал бог.
 
   - Да чему ж он вас учит?
 
   - А учит он, ваша милость, так, что по-нашему  выходит  золотой  ящик
купи да медный грош положи.
 
   - То есть как это медный грош?
 
   - Сережа! ты в заблуждении; это клевета! - вскричал дядя, покраснев и
ужасно сконфузившись. - Это они, дураки, не поняли, что он  им  говорил!
Он только так... какой тут медный грош!.. А тебе нечего  про  все  поми-
нать, горло драть, - продолжал дядя, с укоризною обращаясь к  мужику,  -
тебе же, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь да и кричишь!
 
   - Помилуйте, дядюшка, а французский-то язык?
 
   - Это он для произношения, Сережа, единственно  для  произношения,  -
проговорил дядя каким-то просительным голосом. - Он сам это говорил, что
для произношения... Притом же тут случилась одна особенная история -  ты
ее не знаешь, а потому и не можешь судить. Надо,  братец,  прежде  вник-
нуть, а уж потом обвинять... Обвинять-то легко!
 
   - Да вы-то чего! - закричал я, в запальчивости снова обращаясь к  му-
жикам. - Вы бы ему так все прямо и высказали. Дескать, эдак нельзя, Фома
Фомич, а вот оно как! Ведь есть же у вас язык?
 
   - Где та мышь, чтоб коту звонок привесила, батюшка? "Я, говорит,  те-
бя, мужика сиволапого, чистоте и порядку учу. Отчего у тебя  рубаха  не-
чиста?" Да в поту живет, оттого и нечистая! Не каждый день переменять. С
чистоты не воскреснешь, с по'гани не треснешь.
 
   - А вот анамедни на гумно пришел, - заговорил другой  мужик,  с  виду
рослый и сухощавый, весь в заплатах, в  самых  худеньких  лаптишках,  и,
по-видимому, один из тех, которые вечно чем-нибудь недовольны  и  всегда
держат в запасе какое-нибудь ядовитое, отравленное слово. До сих пор  он
хоронился за спинами других мужиков, слушал в мрачном  безмолвии  и  все
время не сгонял с лица какой-то двусмысленной, горько-лукавой усмешки. -
На гумно пришел: "Знаете ли вы, говорит, сколько до солнца верст?" А кто
его знает? Наука эта не нашенская, а барская. "Нет, говорит,  ты  дурак,
пехтерь, пользы своей не знаешь; а я, говорит,  астролом!  Я  все  божии
планиды узнал."
 
   - Ну, а сказал тебе сколько до солнца верст? - вмешался  дядя,  вдруг
оживляясь и весело мне подмигивая, как бы говоря: "Вот посмотри-ка,  что
будет!"
 
   - Да, сказал сколько-то много, - нехотя отвечал мужик,  не  ожидавший
такого вопроса.
 
   - Ну, а сколько сказал, сколько именно?
 
   - Да вашей милости лучше известно, а мы люди темные.
 
   - Да я-то, брат, знаю, а ты помнишь ли?
 
   - Да сколько-то сот али тысяч, говорил, будет. Что-то  много  сказал.
На трех возах не вывезешь.
 
   - То-то, помни, братец! А ты думал, небось,  с  версту  будет,  рукой
достать? Нет, брат, земля - это, видишь, как шар круглый, - понимаешь?..
- продолжал дядя, очертив руками в воздухе подобие шара.
 
   Мужик горько улыбнулся.
 
   - Да, как шар! Она так на воздухе и  держится  сама  собой  и  кругом
солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется,  что  оно
ходит. Вот она штука какая! А открыл это все капитан Кук,  мореход...  А
черт его знает, кто и открыл, - прибавил он  полушепотом,  обращаясь  ко
мне. - Сам-то я, брат, ничего не знаю... А ты знаешь, сколько  до  солн-
ца-то?
 
   - Знаю, дядюшка, - отвечал я, с удивлением смотря на всю эту сцену, -
только вот что я думаю: конечно, необразованность есть то же неряшество;
но, с другой стороны... учить крестьян астрономии...
 
   - Именно, именно, именно неряшество! - подхватил дядя в  восторге  от
моего выражения, которое показалось ему чрезвычайно удачным. - Благород-
ная мысль! Именно неряшество! Я это всегда говорил... то  есть  я  этого
никогда не говорил, но я чувствовал. Слышите, - закричал он  мужикам,  -
необразованность это то же неряшество, такая же грязь!  Вот  оттого  вас
Фома и хотел научить. Он вас добру хотел  научить  -  это  ничего.  Это,
брат, уж все равно, тоже служба, всякого чина стоит. Вот оно дело какое,
наука-то! Ну, хорошо, хорошо, друзья мои! Ступайте с  богом,  а  я  рад,
рад... будьте покойны, я вас не оставлю.
 
   - Защити, отец родной!
 
   - Вели свет видеть, батюшка!
 
   И мужики повалились в ноги.
 
   - Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне... Ну, ступай-
те, ведите себя хорошо, заслужите ласку... ну и  там  все...  Знаешь,  -
сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя
от радости, - любит мужичок доброе слово, да и  подарочек  не  повредит.
Подарю-ка я им что-нибудь, - а? как ты думаешь?  Для  твоего  приезда...
Подарить или нет?
 
   - Да вы, дядюшка, какой-то Фрол Силин, благодетельный человек, как  я
погляжу.
 
   - Ну, нельзя же, братец, нельзя: это ничего. Я им давно  хотел  пода-
рить, - прибавил он, как бы извиняясь. - А что тебе смешно, что я  мужи-
ков наукам учил? Нет, брат, это я так, это я от радости, что  тебя  уви-
дел, Сережа. Просто-запросто хотел, чтоб и он, мужик, узнал, сколько  до
солнца, да рот разинул. Весело, брат, смотреть, когда он рот  разинет...
как-то эдак радуешься за него. Только знаешь, друг мой, не говори там  в
гостиной, что я с мужиками здесь объяснялся. Я нарочно их  за  конюшнями
принял, чтоб не видно было. Оно, брат, как-то нельзя было там:  щекотли-
вое дело; да и сами они потихоньку пришли. Я ведь это для них  больше  и
сделал...
 
   - Ну вот, дядюшка, я и приехал! - начал я, переменяя разговор и желая
добраться поскорее до главного дела. - Признаюсь вам, письмо  ваше  меня
так удивило, что я...
 
   - Друг мой, ни слова об этом! - перебил дядя, как будто  в  испуге  и
даже понизив голос, - после, после это все объяснится. Я, может быть,  и
виноват перед тобою и даже, может быть, очень виноват, но...
 
   - Передо мной виноваты, дядюшка?
 
   - После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да какой  же  ты
стал молодец! Милый ты мой! А как же я тебя ждал! Хотел излить, так ска-
зать... ты ученый, ты один у меня... ты и Коровкин. Надобно заметить те-
бе, что на тебя здесь все сердятся. Смотри же, будь осторожнее, не опло-
шай!
 
   - На меня? - спросил я, в удивлении смотря на дядю, не понимая, чем я
мог рассердить людей, тогда еще мне совсем незнакомых. - На меня?
 
   - На тебя, братец. Что ж делать! Фома Фомич немножко... ну уж  и  ма-
менька, вслед за ним. Вообще будь осторожен, почтителен, не противоречь,
а главное, почтителен...
 
   - Это перед Фомой-то Фомичом, дядюшка?
 
   - Что ж делать, друг мой! ведь я его не  защищаю.  Действительно  он,
может быть, человек с недостатками, и даже теперь, в эту самую минуту...
Ах, брат, Сережа, как это все меня беспокоит! И как  бы  это  все  могло
уладиться, как бы мы все могли быть довольны и счастливы!.. Но, впрочем,
кто ж без недостатков? Ведь не золотые ж и мы?
 
   - Помилуйте, дядюшка! рассмотрите, что он делает...
 
   - Эх, брат! все это только дрязги и больше ничего! вот,  например,  я
тебе расскажу: теперь он сердится на меня, и за что, как  ты  думаешь?..
Впрочем, может быть, я и сам виноват. Лучше я тебе потом расскажу...
 
   - Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на  этот  счет  выработалась  своя
особая идея, - перебил я, торопясь высказать  мою  идею.  Да  мы  и  оба
как-то торопились. - Во-первых, он был шутом: это его огорчило, сразило,
оскорбило его идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная,  мстя-
щая, так сказать, всему человечеству... Но если примирить его с  челове-
ком, если возвратить его самому себе...
 
   - Именно, именно! - вскричал дядя в восторге, - именно так! Благород-
нейшая мысль! И даже стыдно, неблагородно  было  бы  нам  осуждать  его!
Именно!.. Ах, друг мой, ты меня понимаешь; ты мне отраду привез!  Только
бы там-то уладилось! Знаешь, я туда теперь и явиться боюсь. Вот ты прие-
хал, и мне непременно достанется!
 
   - Дядюшка, если так... - начал было я, смутясь от такого признания.
 
   - Ни-ни-ни! ни за что в свете! - закричал он, схватив меня за руки. -
Ты мой гость, и я так хочу!
 
   Все это чрезвычайно меня удивляло.
 
   - Дядюшка, скажите мне сейчас же, - начал я настойчиво, - для чего вы
меня звали? чего от меня надеетесь и, главное, в чем передо мной винова-
ты?
 
   - Друг мой, и не спрашивай! после, после! все это  после  объяснится!
Я, может быть, и во многом виноват, но я хотел поступить как честный че-
ловек, и... и... и ты на ней женишься! Ты женишься, если только  есть  в
тебе хоть капля благородства! - прибавил он, весь покраснев от какого-то
внезапного чувства, восторженно и крепко сжимая мою руку. - Но довольно,
ни слова больше! Все сам скоро узнаешь. От  тебя  же  будет  зависеть...
Главное, чтоб ты теперь там понравился, произвел  впечатление.  Главное,
не сконфузься.
 
   - Но послушайте, дядюшка, кто ж у вас там? Я, признаюсь, так мало бы-
вал в обществе, что...
 
   - Что, немножко трусишь? - прервал дядя с улыбкою. - Э,  ничего!  все
свои, ободрись! главное, ободрись, не бойся! Я все как-то боюсь за тебя.
Кто там у нас, спрашиваешь? Да кто ж у нас... Во-первых, мамаша, - начал
он торопливо. - Ты помнишь мамашу или не помнишь?  Добрейшая,  благород-
нейшая старушка; без претензий - это можно сказать; старого покроя  нем-
ножко, да это и лучше. Ну, знаешь, иногда такие  фантазии,  скажет  эдак
как-то; на меня теперь сердится, да я сам виноват... знаю, что  виноват!
Ну, наконец, она ведь что называется grande dame, генеральша...  превос-
ходнейший человек был ее муж: во-первых, генерал, человек  образованней-
ший, состояния не оставил, но зато весь был  изранен;  словом  -  стяжал
уважение! Потом девица Перепелицына. Ну эта... не  знаю...  в  последнее
время она как-то того... характер такой... А, впрочем, нельзя же всех  и
осуждать... Ну, да бог с ней... Ты не  думай,  что  она  приживалка  ка-
кая-нибудь. Она, брат, сама подполковничья  дочь.  Наперсница  маменьки,
друг! Потом, брат, сестрица Прасковья Ильинична. Ну, про эту нечего мно-
го говорить: простая, добрая; хлопотунья немного, но зато сердце  какое!
- ты, главное, на сердце смотри - пожилая девушка, но, знаешь, этот  чу-
дак Бахчеев, кажется, куры строит, хочет присвататься. Ты, однако,  мол-
чи; чур: секрет! Ну, кто же еще из наших? про детей не говорю: сам  уви-
дишь. Илюшка завтра именинник... Да бишь! чуть не забыл: гостит  у  нас,
видишь ли, уже целый месяц, Иван Иваныч Мизинчиков, тебе будет  троюрод-
ный брат, кажется; да, именно троюродный! он недавно в отставку вышел из
гусаров, поручиком; человек еще молодой. Благороднейшая душа!  но,  зна-
ешь, так промотался, что уж я и не знаю, где он успел  так  промотаться.
Впрочем, у него ничего почти и не было; но все-таки промотался,  наделал
долгов... Теперь гостит у меня. Я его до этих пор и не знал совсем;  сам
приехал, отрекомендовался. Милый, добрый, смирный, почтительный.  Слыхал
ли от него здесь кто и слово? все молчит. Фома, в насмешку, прозвал  его
" молчаливый незнакомец" - ничего: не сердится.  Фома  доволен;  говорит
про Ивана, что он недалек. Впрочем, Иван ему ни в чем не противоречит  и
во всем поддакивает. Гм! Забитый он такой... Ну, да бог с ним! сам  уви-
дишь. Есть городские гости: Павел Семеныч Обноскин  с  матерью;  молодой
человек, но высочайшего ума человек;  что-то  зрелое,  знаешь,  незыбле-
мое... Я вот  только  не  умею  выразиться;  и,  вдобавок,  превосходной
нравственности; строгая мораль! Ну, и наконец, гостит у нас, видишь  ли,
одна Татьяна Ивановна, пожалуй, еще будет нам дальняя родственница -  ты
ее не знаешь, - девица, немолодая - в этом  можно  признаться,  но...  с
приятностями девица; богата, братец, так, что  два  Степанчикова  купит;
недавно получила, а до тех пор горе мыкала. Ты, брат Сережа, пожалуйста,
остерегись: она такая болезненная... знаешь, что-то фантасмагорическое в
характере. Ну, ты  благороден,  поймешь,  испытала,  знаешь,  несчастья.
Вдвое надо быть осторожнее с человеком, испытавшим несчастья! Ты,  впро-
чем, не подумай чего-нибудь. Конечно, есть слабости: так иногда  заторо-
пится, скоро скажет, не то слово скажет, которое нужно, то есть не лжет,
ты не думай... все это, брат, так сказать, от чистого,  от  благородного
сердца выходит, то есть если даже и солжет что-нибудь,  то  единственно,
так сказать, чрез излишнее благородство души - понимаешь?
 
   Мне показалось, что дядя ужасно сконфузился.
 
   - Послушайте, дядюшка, - сказал я, - я вас так люблю... простите отк-
ровенный вопрос: женитесь вы на ком-нибудь здесь или нет?
 
   - Да ты от кого слышал? - отвечал он, покраснев, как ребенок.  -  Вот
видишь, друг мой, я тебе все расскажу: во-первых, я не женюсь. Маменька,
отчасти сестрица и, главное, Фома Фомич, которого маменька обожает, -  и
за дело, за дело: он много для нее сделал, - все они хотят, чтоб  я  же-
нился на этой самой Татьяне Ивановне, из благоразумия, то есть для всего
семейства. Конечно, мне же добра желают - я ведь это понимаю; но я ни за
что не женюсь - я уж дал себе такое слово. Несмотря на то, я  как-то  не
умел отвечать: ни да, ни нет не сказал. Это уж, брат, со мной всегда так
случается. Они и подумали, что я соглашаюсь, и  непременно  хотят,  чтоб
завтра, для семейного праздника, я объяснился... и потому  завтра  такие
хлопоты, что я даже не знаю, что предпринять! К тому же Фома Фомич,  не-
известно почему, на меня рассердился; маменька тоже. Я, брат,  признаюсь
тебе, только ждал тебя да Коровкина... хотел излить, так сказать...
 
   - Да чем же тут поможет Коровкин, дядюшка?
 
   - Поможет, друг мой, поможет, - это, брат,  уж  такой  человек;  одно
слово: человек науки! Я на него как на каменную гору надеюсь:  побеждаю-
щий человек! Про семейное счастье как говорит! Я, признаюсь, и  на  тебя
тоже надеялся; думал: ты их урезонишь. Сам рассуди: ну, положим, я вино-
ват, действительно виноват - я понимаю все это; я не бесчувственный. Ну,
да все же меня можно простить когда-нибудь! Тогда бы мы  вот  как  зажи-
ли!.. Эх, брат, как выросла моя Сашурка, хоть сейчас к венцу! Илюшка мой
какой стал! завтра именинник. За Сашурку-то я боюсь - вот что!..
 
   - Дядюшка! где мой чемодан? Я переоденусь и мигом явлюсь, а там...
 
   - В мезонине, друг мой, в мезонине. Я уж так заранее велел, чтоб  те-
бя, как приедешь, прямо вели в мезонин, чтоб  никто  не  видал.  Именно,
именно переоденься! Это хорошо, прекрасно, прекрасно! А я  покамест  там
всех понемногу приготовлю. Ну, и с богом! Знаешь,  брат,  надо  хитрить.
Поневоле Талейраном сделаешься. Ну, да ничего! Там теперь они чай  пьют.
У нас рано чай пьют. Фома Фомич любит пить сейчас  как  проснется;  оно,
знаешь, и лучше... Ну, так я пойду, а ты уж поскорей за мной, не  остав-
ляй меня одного: неловко, брат, как-то мне одному-то... Да! постой!  вот
еще к тебе просьба: не кричи на меня там, как давеча здесь кричал, -  а?
разве уж потом, если захочешь, что заметить, так, наедине, здесь и заме-
тишь; а до тех пор как-нибудь скрепись, подожди! Я, видишь ли, там уж  и
так накутил. Они сердятся...
 
   - Послушайте, дядюшка, из всего, что я слышал и видел,  мне  кажется,
что вы...
 
   - Тюфяк, что ли? да уж ты договаривай! - перебил он меня совсем  нео-
жиданно. - Что ж, брат, делать! Я уж и сам это знаю. Ну, так ты придешь?
Как можно скорее приходи, пожалуйста!
 
   Взойдя на верх, я поспешно открыл чемодан, помня приказание дяди сой-
ти вниз как можно скорее. Одеваясь, я заметил, что еще почти  ничего  не
узнал из того, что хотел узнать, хотя и говорил с дядей целый  час.  Это
меня поразило. Одно только было для меня несколько ясно:  дядя  все  еще
настойчиво хотел, чтоб я  женился;  следовательно,  все  противоположные
слухи, именно, что дядя влюблен в ту же особу сам, -  неуместны.  Помню,
что я был в большой тревоге. Между прочим, мне пришло на  мысль,  что  я
приездом моим и молчанием перед дядей почти произнес обещание, дал  сло-
во, связал себя навеки. " Нетрудно, - думал я, - нетрудно сказать слово,
которое свяжет потом навеки по рукам и ногам. А я еще не видал и  невес-
ты!" И опять-таки: с чего это вражда против меня целого семейства? Поче-
му именно все они должны смотреть на мой приезд, как уверяет дядя, враж-
дебно? И что за странную роль играет сам дядя здесь, в своем собственном
доме? Отчего происходит его таинственность? отчего все эти испуги и  му-
ки? Признаюсь, что все это представилось  мне  вдруг  чем-то  совершенно
бессмысленным; а романические и героические мечты мои совсем вылетели из
головы при первом столкновении с действительностью. Только теперь, после
разговора с дядей, мне вдруг представилась вся  нескладность,  вся  экс-
центричность его предложения, и я понял