л Фома. - Но понимаете ли вы  еще
вину-то свою передо мною? Понимаете ли, что  вы  стали  виноваты  передо
мной даже тем, что давали мне здесь кусок хлеба? Понимаете  ли  вы,  что
теперь одной минутой вы отравили ядом все те прошедшие куски, которые  я
употребил в вашем доме? Вы попрекнули меня сейчас этими кусками,  каждым
глотком этого хлеба, уже съеденного мною; вы мне доказали теперь, что  я
жил как раб в вашем доме, как лакей, как обтирка ваших лакированных  са-
погов! А между тем я, в чистоте моего сердца, думал до сих пор, что оби-
таю в вашем доме как друг и как брат! Не сами ль, не сами ль вы змеиными
речами вашими тысячу раз уверяли меня в этой дружбе,  в  этом  братстве?
Зачем же вы таинственно сплетали мне эти сети, в которые  я  попал,  как
дурак? Зачем же во мраке копали вы мне эту волчью яму, в которую  теперь
вы сами втолкнули меня? Зачем не поразили вы меня разом, еще прежде, од-
ним ударом этой дубины? Зачем в самом начале не свернули вы мне  головы,
как какому-нибудь петуху, за то... ну, хоть, например, только за то, что
он не несет яиц? Да, именно так! Я стою за это сравнение, полковник, хо-
тя оно и взято из провинциального быта и  напоминает  собою  тривиальный
тон современной литературы; потому стою за него, что  в  нем  видна  вся
бессмыслица обвинений ваших; ибо я столько же виноват перед вами, как  и
этот предполагаемый петух, не угодивший своему легкомысленному владельцу
неснесеньем яиц! Помилуйте, полковник!  разве  платят  другу  иль  брату
деньгами - и за что же? главное, за что же? "На,  дескать,  возлюбленный
брат мой, я обязан тебе: ты даже спасал мне жизнь: на тебе несколько иу-
диных сребреников, но только убирайся от меня с глаз долой!" Как наивно!
как грубо вы поступили со мною! Вы думали, что я  жажду  вашего  золота,
тогда как я питал одни райские чувства составить ваше  благополучие.  О,
как разбили вы мое сердце! Благороднейшими чувствами  моими  вы  играли,
как какой-нибудь мальчишка в какую-нибудь свайку!  Давно-давно,  полков-
ник, я уже предвидел все это, - вот почему я уже давным-давно  задыхаюсь
от вашего хлеба, давлюсь этим хлебом! вот почему меня давили ваши  пери-
ны, давили, а не лелеяли! вот почему ваш сахар, ваши конфекты  были  для
меня кайеннским перцем, а не конфектами! Нет,  полковник!  живите  один,
благоденствуйте один и оставьте Фому идти своею скорбною дорогою, с меш-
ком на спине. Так и будет, полковник!
 
   - Нет, Фома, нет! так не будет, так не может быть! - простонал совер-
шенно уничтоженный дядя.
 
   - Да, полковник, да! именно так будет, потому что  так  должно  быть.
Завтра же ухожу от вас. Рассыпьте ваши миллионы, устелите весь путь мой,
всю большую дорогу вплоть до Москвы кредитными билетами  -  и  я  гордо,
презрительно пройду по вашим билетам; эта самая нога, полковник, растоп-
чет, загрязнит, раздавит эти билеты, и Фома Опискин будет сыт одним бла-
городством  своей  души!  Я  сказал  и  доказал!  Прощайте,   полковник.
Про-щай-те, полковник!..
 
   И Фома начал вновь подыматься с кресла.
 
   - Прости, прости, Фома! забудь!.. - повторял дядя умоляющим голосом.
 
   - "Прости"! Но к чему вам мое прощение? Ну, хорошо,  положим,  что  я
вас и прощу: я христианин; я не могу не простить; я и теперь  уже  почти
вас простил. Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с
здравым смыслом и благородством души, если я хоть на одну  минуту  оста-
нусь теперь в вашем доме? Ведь вы выгоняли меня!
 
   - Сообразно, сообразно, Фома! уверяю тебя, что сообразно!
 
   - Сообразно? Но равны ли мы теперь между собою? Неужели вы не понима-
ете, что я, так сказать, раздавил вас своим благородством, а вы раздави-
ли сами себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я  вознесен.
Где же равенство? А разве можно быть друзьями без такого равенства?  Го-
ворю это, испуская сердечный вопль, а не торжествуя,  не  возносясь  над
вами, как вы, может быть, думаете.
 
   - Но я и сам испускаю сердечный вопль, Фома, уверяю тебя...
 
   - И это тот самый человек, - продолжал Фома, переменяя суровый тон на
блаженный, - тот самый человек, для которого я столько раз  не  спал  по
ночам! Сколько раз, бывало, в бессонные ночи мои, я вставал  с  постели,
зажигал свечу и говорил себе: "Теперь он спит спокойно, надеясь на тебя.
Не спи же ты, Фома, бодрствуй за него; авось  выдумаешь  еще  что-нибудь
для благополучия этого человека". Вот как думал Фома  в  свои  бессонные
ночи, полковник! и вот как заплатил ему этот полковник! Но довольно, до-
вольно!
 
   - Но я заслужу, Фома, я заслужу опять твою дружбу - клянусь тебе!
 
   - Заслужите? а где же гарантия? Как христианин, я прощу и  даже  буду
любить вас; но как человек, и человек благородный, я поневоле  буду  вас
презирать. Я должен, я обязан вас презирать; я обязан во имя  нравствен-
ности, потому что - повторяю вам это - вы опозорили  себя,  а  я  сделал
благороднейший из поступков. Ну, кто из ваших сделает подобный поступок?
Кто из них откажется от такого несметного числа денег, от которых  отка-
зался, однако ж, нищий, презираемый всеми Фома, из любви к величию? Нет,
полковник, чтоб сравниться со мной, вы должны совершить теперь целый ряд
подвигов. А на какой подвиг способны вы, когда не  можете  даже  сказать
мне вы, как своему ровне, а говорите ты, как слуге?
 
   - Фома, но ведь я по дружбе говорил тебе ты! - возопил дядя. -  Я  не
знал, что тебе неприятно... Боже мой! но если б я только знал...
 
   - Вы, - продолжал Фома, - вы, который не могли или, лучше сказать, не
хотели исполнить самую пустейшую, самую ничтожнейшую из просьб, когда  я
вас просил сказать мне, как генералу, "ваше превосходительство"...
 
   - Но, Фома, ведь это уже было, так сказать, высшее посягновение,  Фо-
ма.
 
   - Высшее посягновение! Затвердили какую-то книжную фразу, да и повто-
ряете ее, как попугай! Но знаете ли вы, что вы осрамили, обесчестили ме-
ня отказом сказать мне "ваше превосходительство", обесчестили тем,  что,
не поняв причин моих, выставили меня капризным дураком, достойным желто-
го дома! Ну неужели я не понимаю, что я бы сам был смешон, если б  захо-
тел именоваться превосходительством, я, который презираю все эти чины  и
земные величия, ничтожные сами по себе, если они не освящаются  доброде-
телью? За миллион не возьму генеральского чина без добродетели! А  между
тем вы считали меня за безумного! Для вашей же пользы я пожертвовал моим
самолюбием и допустил, что вы, вы могли считать меня за безумного, вы  и
ваши ученые! Единственно для того, чтоб просветить ваш ум, развить  вашу
нравственность и облить вас лучами новых идей, решился  я  требовать  от
вас генеральского титула. Я именно хотел, чтоб вы не почитали впредь ге-
нералов самыми высшими светилами на всем  земном  шаре;  хотел  доказать
вам, что чин - ничто без великодушия и что нечего радоваться приезду ва-
шего генерала, когда, может быть, и возле вас стоят люди, озаренные доб-
родетелью! Но вы так постоянно чванились передо мною своим чином полков-
ника, что вам уже трудно было сказать мне "ваше превосходительство". Вот
где причина! вот где искать ее, а не в посягновении каких-то судеб!  Вся
причина в том, что вы полковник, а я просто Фома...
 
   - Нет, Фома, нет! уверяю тебя, что это не так. Ты ученый, ты не прос-
то Фома... я почитаю...
 
   - Почитаете! хорошо! Так скажите же мне, если почитаете, как по ваше-
му мнению: достоин я или нет генеральского сана? Отвечайте решительно  и
немедленно: достоин иль нет? Я хочу посмотреть ваш ум, ваше развитие.
 
   - За честность, за бескорыстие, за ум, за высочайшее благородство ду-
ши - достоин! - с гордостью проговорил дядя.
 
   - А если достоин, так для чего же вы не скажете мне "ваше превосходи-
тельство"?
 
   - Фома, я, пожалуй, скажу...
 
   - А я требую! А я теперь требую, полковник, настаиваю и требую! Я ви-
жу, как вам тяжело это, потому-то и требую. Эта жертва с  вашей  стороны
будет первым шагом вашего подвига, потому что - не  забудьте  это  -  вы
должны сделать целый ряд подвигов, чтоб сравняться со  мною;  вы  должны
пересилить самого себя, и тогда только я уверую в вашу искренность...
 
   - Завтра же скажу тебе, Фома, "ваше превосходительство"!
 
   - Нет, не завтра, полковник, завтра само собой. Я требую, чтоб вы те-
перь, сейчас же, сказали же, сказали мне "ваше превосходительство".
 
   - Изволь, Фома, я готов... Только как же это так, сейчас, Фома?..
 
   - Почему же не сейчас? или вам стыдно? В таком случае мне обидно, ес-
ли вам стыдно.
 
   - Ну, да пожалуй, Фома, я готов... я даже горжусь...  Только  как  же
это, Фома,  ни  с  того  ни  с  сего:  "здравствуйте,  ваше  превосходи-
тельство"? Ведь это нельзя ...
 
   - Нет, не "здравствуйте, ваше превосходительство",  это  уже  обидный
тон; это похоже на шутку, на фарс. Я не позволю  с  собой  таких  шуток.
Опомнитесь, немедленно опомнитесь, полковник! перемените ваш тон!
 
   - Да ты не шутишь, Фома?
 
   - Во-первых, я не ты, Егор Ильич, а вы - не забудьте это; и не  Фома,
а Фома Фомич.
 
   - Да ей-богу же, Фома Фомич, я рад! Я всеми силами рад... Только  что
ж я скажу!
 
   - Вы затрудняетесь, что прибавить к слову "ваше превосходительство" -
это понятно. Давно бы вы объяснились! Это  даже  извинительно,  особенно
если человек не сочинитель, если выразиться поучтивее. Ну, я вам помогу,
если вы не сочинитель. Говорите за мной: "ваше превосходительство!.."
 
   - Ну, "ваше превосходительство".
 
   - Нет, не: "ну, ваше превосходительство", а просто: "ваше превосходи-
тельство"! Я вам говорю, полковник, перемените ваш тон!  Надеюсь  также,
что вы не оскорбитесь, если я предложу вам слегка поклониться и вместе с
тем склонить вперед корпус. С генералом говорят, склоняя вперед  корпус,
выражая таким образом почтительность и готовность, так  сказать,  лететь
по его поручениям. Я сам бывал в генеральских обществах  и  все  знаю...
Ну-с: "ваше превосходительство".
 
   - Ваше превосходительство...
 
   - Как я несказанно обрадован, что имею наконец случай просить  у  вас
извинения в том, что с первого раза не  узнал  души  вашего  превосходи-
тельства. Смею уверить, что впредь не пощажу слабых сил моих  на  пользу
общую... Ну, довольно с вас!
 
   Бедный дядя! Он должен был повторить всю эту галиматью, фразу за фра-
зой, слово за словом! Я стоял и краснел, как  виноватый.  Злость  душила
меня.
 
   - Ну, не чувствуете ли вы теперь, - проговорил истязатель,  -  что  у
вас вдруг стало легче на сердце, как будто в душу к вам слетел  ангел?..
Чувствуете ли вы присутствие этого ангела?.. отвечайте мне!
 
   - Да, Фома, действительно, как-то легче сделалось, - отвечал дядя.
 
   - Как будто сердце ваше после того, как вы победили  себя,  так  ска-
зать, окунулось в каком-то елее?
 
   - Да, Фома, действительно, как будто по маслу пошло.
 
   - Как будто по маслу? Гм... Я, впрочем, не про масло  вам  говорил...
Ну, да все равно! Вот что значит, полковник, исполненный долг! Побеждай-
те же себя. Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!
 
   - Самолюбив, Фома, вижу, - со вздохом отвечал дядя.
 
   - Вы эгоист и даже мрачный эгоист...
 
   - Эгоист-то я эгоист, правда, Фома, и это вижу; с тех пор,  как  тебя
узнал, так и это узнал.
 
   - Я сам говорю теперь, как отец, как нежная мать... вы отбиваете всех
от себя и забываете, что ласковый теленок две матки сосет.
 
   - Правда и это, Фома!
 
   - Вы грубы. Вы так грубо толкаетесь в человеческое сердце, так  само-
любиво напрашиваетесь на внимание, что порядочный человек от вас за три-
девять земель убежать готов!
 
   Дядя еще раз глубоко вздохнул.
 
   - Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к  другим,  забудьте  себя
для других, тогда вспомнят и о вас. Живи и жить давай другим -  вот  мое
правило! Терпи, трудись, молись и надейся - вот истины, которые бы я же-
лал внушить разом всему человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый
раскрою вам мое сердце, буду плакать на груди вашей...  если  понадобит-
ся... А то я да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец, ваша  ми-
лость, с позволения сказать.
 
   - Сладкогласный человек! - проговорил в благоговении Гаврила.
 
   - Это правда, Фома; я все это чувствую, - поддакнул растроганный  дя-
дя. - Но не всем же и я виноват, Фома: так уж меня воспитали; с солдата-
ми жил. А клянусь тебе, Фома, и я умел чувствовать. Прощался  с  полком,
так все гусары, весь мой дивизион, просто плакали, говорили, что такого,
как я, не нажить!.. Я и подумал тогда, что и я, может быть, еще не  сов-
сем человек погибший.
 
   - Опять эгоистическая черта! опять я ловлю вас на самолюбии! Вы  хва-
литесь и мимоходом попрекнули меня слезами гусар. Что  ж  я  не  хвалюсь
ничьими слезами? А было бы чем; а было бы, может быть, чем.
 
   - Это так с языка сорвалось, Фома, не утерпел, вспомнил старое  хоро-
шее время.
 
   - Хорошее время не с неба падает, а мы его делаем; оно заключается  в
сердце нашем, Егор Ильич. Отчего же я всегда  счастлив  и,  несмотря  на
страдания, доволен, спокоен духом и никому не надоедаю, разве одним  ду-
ракам, верхоплясам, ученым, которых не щажу и не хочу щадить.  Не  люблю
дураков! И что такое эти ученые? "Человек науки!" - да наука-то  выходит
у него надувательная штука, а не наука. Ну что он давеча говорил? Давай-
те его сюда! давайте сюда всех ученых! Все могу опровергнуть; все  поло-
жения их могу опровергнуть! Я уж не говорю о благородстве души...
 
   - Конечно, Фома, конечно. Кто ж сомневается?
 
   - Давеча, например, я выказал ум, талант, колоссальную  начитанность,
знание сердца человеческого, знание современных литератур; я  показал  и
блестящим образом развернул, как  из  какого-нибудь  комаринского  может
вдруг составиться высокая тема для разговора  у  человека  талантливого.
Что ж? Оценил ли кто-нибудь из них меня по достоинству?  Нет,  отвороти-
лись! Я ведь уверен, что он уже говорил вам, что я  ничего  не  знаю.  А
тут, может быть, сам Макиавель или какой-нибудь  Меркаданте  перед  ними
сидел, и только тем виноват, что беден и  находится  в  неизвестности...
Нет, это им не пройдет!.. Слышу еще про Коровкина. Это что за гусь?
 
   - Это, Фома, человек умный, человек науки... Я его жду.  Это,  верно,
уж будет хороший, Фома!
 
   - Гм! сомневаюсь. Вероятно, какой-нибудь современный осел,  навьючен-
ный книгами. Души в них нет, полковник, сердца в них нет! А что  и  уче-
ность без добродетели?
 
   - Нет, Фома, нет! Как о семейном счастии говорил! так сердце и вника-
ет само собою, Фома!
 
   - Гм! Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина. Но довольно,  -  заключил
Фома, подымаясь с кресла. - Я не могу еще вас совершенно простить,  пол-
ковник: обида была кровавая; но я помолюсь, и, может быть, бог ниспошлет
мир оскорбленному сердцу. Мы поговорим еще завтра об этом, а теперь поз-
вольте уж мне уйти. Я устал и ослаб...
 
   - Ах, Фома! - захлопотал дядя, - ведь ты в самом деле  устал!  Знаешь
что? не хочешь ли подкрепиться, закусить чего-нибудь? Я сейчас прикажу.
 
   - Закусить! Ха-ха-ха! Закусить! - отвечал Фома с презрительным  хохо-
том. - Сперва напоят тебя ядом, а потом спрашивают, не хочешь  ли  заку-
сить? Сердечные раны хотят залечить какими-нибудь отварными грибками или
мочеными яблочками! Какой вы жалкий материалист, полковник!
 
   - Эх, Фома, я ведь, ей-богу, от чистого сердца...
 
   - Ну, хорошо. Довольно об этом. Я ухожу, а вы немедленно идите к  ва-
шей родительнице: падите на колени, рыдайте, плачьте, но вымолите у  нее
прощение, - это ваш долг, ваша обязанность!
 
   - Ах, Фома, я все время об этом только и думал; даже теперь, с  тобой
говоря, об этом же думал. Я готов хоть до рассвета простоять  перед  ней
на коленях. Но подумай, Фома, чего от меня и требуют? Ведь  это  неспра-
ведливо, ведь это жестоко, Фома! Будь великодушен вполне, осчастливь ме-
ня совершенно, подумай, реши - и тогда... тогда... клянусь!..
 
   - Нет, Егор Ильич, нет, это не мое дело, - отвечал Фома. - Вы знаете,
что я во все это нимало не вмешиваюсь, то есть вы, положим, и  убеждены,
что я всему причиною, но, уверяю вас, с самого начала этого дела я  уст-
ранил себя совершенно. Тут одна только воля вашей родительницы,  а  она,
разумеется, вам желает добра... Ступайте же, спешите, летите и поправьте
обстоятельства своим послушанием. Да не зайдет солнце во гневе вашем!  а
я ... а я буду всю ночь за вас молиться. Я давно уже не знаю, что  такое
сон, Егор Ильич! Прощайте! Прощаю и тебя, старик, - прибавил он, обраща-
ясь к Гавриле. - Знаю, что ты не своим умом действовал. Прости же  и  ты
мне, если я обидел тебя... Прощайте, прощайте, прощайте все, и благосло-
ви вас господь!..
 
   Фома вышел. Я тотчас же бросился в комнату.
 
   - Ты подслушивал? - вскричал дядя.
 
   - Да, дядюшка, я подслушивал! И вы, и вы могли  сказать  ему  "  ваше
превосходительство"!..
 
   - Что ж делать, братец? Я даже горжусь...  Это  ничего  для  высокого
подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой  великий  чело-
век! Сергей - ты ведь слышал... И как мог я тут соваться с этими деньга-
ми, то есть просто не понимаю! Друг мой! я был увлечен; я был в  ярости;
я не понимал его; я его подозревал, обвинял... но нет! он  не  мог  быть
моим противником - это я теперь вижу... А помнишь,  какое  у  него  было
благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
 
   - Хорошо, дядюшка, гордитесь же сколько угодно, а я еду: терпения нет
больше! Последний раз говорю, скажите: чего вы от меня  требуете?  зачем
вызвали и чего ожидаете? И если все кончено и я  бесполезен  вам,  то  я
еду. Я не могу выносить таких зрелищ! Сегодня же еду!
 
   - Друг мой... - засуетился по  обыкновению  своему  дядя,  -  подожди
только две минуты: я, брат, иду теперь к маменьке...  там  надо  кончить
... важное, великое, громадное дело!.. А ты покамест уйди  к  себе.  Вот
Гаврила тебя и отведет в летний флигель. Знаешь летний  флигель?  это  в
самом саду. Я уж распорядился, и чемодан твой туда перенесли. А  я  буду
там, вымолю прощение, решусь на одно дело - я теперь уж знаю,  как  сде-
лать, - и тогда мигом к тебе, и тогда все, все, все до  последней  черты
расскажу, всю душу выложу пред тобою. И...и... и настанут  же  когда-ни-
будь и для нас счастливые дни! Две минуты, только две минутки, Сергей!
 
   Он пожал мне руку и поспешно  вышел.  Нечего  было  делать,  пришлось
опять отправляться с Гаврилой.
 
   X
   МИЗИНЧИКОВ
 
   Флигель, в который привел меня Гаврила,  назывался  "новым  флигелем"
только по старой памяти, но выстроен был уже давно, прежними помещиками.
Это был хорошенький, деревянный домик, стоявший в  нескольких  шагах  от
старого дома, в самом саду. С трех сторон его обступали  высокие  старые
липы, касавшиеся своими ветвями кровли. Все четыре комнаты этого  домика
были недурно меблированы и предназначались к приезду гостей. Войдя в от-
веденную мне комнату, в которую уже перенесли мой чемодан, я  увидел  на
столике, перед кроватью, лист почтовой  бумаги,  великолепно  исписанный
разными шрифтами, отделанный гирляндами, парафами и росчерками.  Заглав-
ные буквы и гирлянды разрисованы были разными красками. Все вместе  сос-
тавляло премиленькую каллиграфскую работу. С  первых  слов,  прочитанных
мною, я понял, что это было просительное письмо, адресованное ко мне,  и
в котором я именовался "просвещенным благодетелем". В  заглавии  стояло:
"Вопли Видоплясова". Сколько  я  ни  напрягал  внимания,  стараясь  хоть
что-нибудь понять из написанного, - все труды мои остались тщетными: это
был самый напыщенный вздор, писанный высоким лакейским слогом. Догадался
я только, что Видоплясов находится  в  каком-то  бедственном  положении,
просит моего содействия, в чем-то очень на меня  надеется,  "по  причине
моего просвещения" и, в заключение, просит похлопотать в  его  пользу  у
дядюшки и подействовать на