о
проселку вихрами  пыль,  но  ветер,  который  поднимает  ее,  приносит  не
освежение, а новые и новые ливни зноя. Оводы и мухи, как бешеные,  мечутся
над Конягой, забиваются к нему в уши  и  в  ноздри,  впиваются  в  побитые
места, а он - только ушами автоматически вздрагивает от уколов. Дремлет ли
Коняга, или помирает - нельзя угадать. Он и пожаловаться не может, что все
нутро у него от зноя да от кровавой натуги сожгло.  И  в  этой  утехе  бог
бессловесной животине отказал.
   Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему  отдых,
не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в которой не
только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то  черные,  то
огненные, которые и стоят и движутся вместе с измученным Конягой, и  тянут
его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь.
   Нет конца полю, не уйдешь от него никуда! Исходил его  Коняга  с  сохой
вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет. И обнаженное, и  цветущее,
и цепенеющее под белым саваном - оно властно раскинулось вглубь и вширь, и
не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу. Ни  разгадать  его,
ни покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно  помертвело,  сейчас  -  опять
народилось. Не поймешь, что тут смерть и что жизнь. Но  и  в  смерти  и  в
жизни первый и неизменный свидетель -  Коняга.  Для  всех  поле  раздолье,
поэзия, простор; для Коняги оно - кабала. Поле давит его, отнимает у  него
последние силы и все-таки не признает себя сытым. Ходит Коняга от зари  до
зари, а впереди его идет колышущееся черное пятно  и  тянет,  и  тянет  за
собой. Вот теперь оно колышется перед ним, и теперь ему,  сквозь  дремоту,
слышится окрик: "Ну, милый! ну, каторжный! ну!"
   Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до зари льет  на
Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратятся дожди,  грозы,  вьюги,
мороз... Для всех природа - мать, для него одного она - бич  и  истязание.
Всякое  проявление  ее  жизни  отражается  на  нем  мучительством,  всякое
цветение - отравою. Нет для него ни благоухания, ни  гармонии  звуков,  ни
сочетания цветов; никаких ощущений  он  не  знает,  кроме  ощущения  боли,
усталости и злосчастия. Пускай солнце напояет  природу  теплом  и  светом,
пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию - бедный Коняга знает  о  нем
только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем  бесчисленным  отравам,
из которых соткана его жизнь.
   Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл  его  существования;
для нее он зачат и рожден, и вне ее он не только никому не нужен, но,  как
говорят расчетливые хозяева, представляет ущерб. Вся обстановка, в которой
он живет, направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в нем  той
мускульной силе, которая источает из себя возможность физического труда. И
корма и отдыха отмеривается ему именно  столько,  чтобы  он  был  способен
выполнить свой урок. А затем пускай поле и стихии калечат его - никому нет
дела до того, сколько новых ран прибавилось у него на ногах, на  плечах  и
на спине. Не благополучие его  нужно,  а  жизнь,  способная  выносить  иго
работы. Сколько веков он несет это  иго  -  он  не  знает;  сколько  веков
предстоит нести его впереди - не рассчитывает. Он живет,  точно  в  темную
бездну погружается, и из всех ощущений, доступных живому организму,  знает
только ноющую боль, которую дает работа.
   Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не живет, но и
не  умирает.  Поле,  как  головоног,  присосалось  к  нему   бесчисленными
щупальцами и не  спускает  его  с  урочной  полосы.  Какими  бы  наружными
отличками не наделил его  случай,  он  всегда  один  и  тот  же:  побитый,
замученный, еле живой.  Подобно  этому  полю,  которое  он  орошает  своею
кровью, он не считает ни дней, ни лет, ни веков, а знает только  вечность.
По всему полю он разбрелся, и там и тут одинаково вытягивается всем  своим
жалким остовом, и везде все он, все один  и  тот  же,  безымянный  Коняга.
Целая масса живет в нем, неумирающая, нерасчленимая  и  неистребимая.  Нет
конца жизни - только одно это для этой массы и ясно. Но что такое сама эта
жизнь? зачем она опутала Конягу узами бессмертия? откуда она пришла и куда
идет? - вероятно, когда-нибудь на эти вопросы ответит будущее... Но, может
быть, и оно останется столь же немо и безучастно, как и та  темная  бездна
прошлого, которая населила мир привидениями и отдала им в жертву живых.
   Дремлет Коняга, а мимо  него  пустоплясы  проходят.  Никто,  с  первого
взгляда, не скажет, что Коняга и Пустопляс  -  одного  отца  дети.  Однако
предание об этом родстве еще не совсем заглохло.
   Жил, во времена оны, старый конь, и было у  него  два  сына:  Коняга  и
Пустопляс. Пустопляс  был  сын  вежливый  и  чувствительный,  а  Коняга  -
неотесанный и бесчувственный. Долго терпел старик Конягину  неотесанность,
долго обоих сыновей вел ровно, как подобает чадолюбивому отцу, но  наконец
рассердился и сказал: "Вот вам на веки вечные моя воля: Коняге - солома, а
Пустоплясу - овес". Так с тех пор и  пошло.  Пустопляса  в  теплое  стойло
поставили, соломки мяконькой постелили, медовой сытой напоили и пшена  ему
в ясли засыпали; а Конягу привели в хлев и бросили охапку  прелой  соломы:
"Хлопай зубами. Коняга! А пить - вон из той лужи".
   Совсем было позабыл Пустопляс, что у него братец  на  свете  живет,  да
вдруг с чего-то  загрустил  и  вспомнил.  "Надоело,  говорит,  мне  стойло
теплое, прискучила сыта медовая, не  лезет  в  горло  пшено  ярое;  пойду,
проведаю, каково-то мой братец живет!"
   Смотрит - ан братец-то у него бессмертный! Бьют его чем ни попадя, а он
живет; кормят его соломою, а он живет! И в какую сторону поля ни  взгляни,
везде все братец орудует; сейчас ты его здесь видел, а мигнул глазом -  он
уж вон где ногами вывертывает. Стало быть, добродетель какая-нибудь в  нем
есть, что палка сама об него сокрушается, а его сокрушить не может!
   И вот начали пустоплясы кругом Коняги похаживать.
   Один скажет:
   - Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем  от  постоянной  работы
здравого смысла много накопилось. Понял он, что уши выше  лба  не  растут,
что плетью обуха не перешибешь, и живет себе смирнехонько, весь  опутанный
пословицами, словно у Христа за пазушкой. Будь здоров. Коняга! Делай  свое
дело, бди!
   Другой возразит:
   - Ах, совсем не от здравого смысла так прочно сложилась его жизнь!  Что
такое здравый смысл? Здравый смысл, это -  нечто  обыденное,  до  пошлости
ясное, напоминающее математическую формулу или приказ по полиции.  Не  это
поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в себе жизнь духа и дух
жизни носит! И покуда он будет вмещать эти два  сокровища,  никакая  палка
его не сокрушит!
   Третий молвит:
   - Какую вы, однако, галиматью городите! Жизнь духа, дух жизни - что это
такое, как не пустая перестановка бессодержательных слов? Совсем не потому
Коняга неуязвим, а потому, что он "настоящий труд" для  себя  нашел.  Этот
труд дает ему  душевное  равновесие,  примиряет  его  и  со  своей  личною
совестью и с совестью масс, и наделяет его тою устойчивостью, которую даже
века рабства не могли победить! Трудись,  Коняга!  упирайся!  загребай!  и
почерпай в труде ту душевную ясность,  которую  мы,  пустоплясы,  утратили
навсегда.
   А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:
   - Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете!  Совсем  не
оттого нельзя Конягу донять, чтобы  в  нем  особенная  причина  засела,  а
оттого, что он спокон веку к своей юдоли  привычен.  Теперича  хоть  целое
дерево об него обломай, а он все жив. Вон он лежит - кажется, и духу-то  в
нем нисколько не осталось, - а взбодри его хорошенько кнутом, он  и  опять
ногами вывертывать пошел. Кто к какому делу  приставлен,  тот  то  дело  и
делает. Сосчитайте-ка, сколько их, калек этаких, по полю  разбрелось  -  и
все как один. Калечьте их теперича сколько угодно - их вот ни на  эстолько
не убавится. Сейчас - его нет, а сейчас - он опять из-под земли выскочил.
   И так как все эти разговоры  не  от  настоящего  дела  завелись,  а  от
грусти, то поговорят-поговорят пустоплясы, а потом и перекоряться  начнут.
Но, на счастье, как раз в самую пору проснется мужик и разрешит все  споры
словами:
   - Н-но, каторжный, шевелись!
   Тут уж у всех пустоплясов заодно дух от восторга займется.
   - Смотрите-ка, смотрите-ка! - закричат они вкупе и влюбе,  -  смотрите,
как  он  вытягивается,  как  он  передними  ногами  упирается,  а  задними
загребает! Вот уж именно дело мастера боится! Упирайся, Коняга! Вот у кого
учиться надо! вот кому надо подражать! Н-но, каторжный, н-но!

   1885



                     Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
                                  Либерал

                     Версия 1.0 от 03 октября 1994 г.
    Сверка произведена по "Собранию сочинений в двадцати томах" (Москва,
                     "Художественная литерату", 1974).

---------------------------------------------------------------------------

                                  ЛИБЕРАЛ

     В некоторой стране жил-был либерал, и притом такой откровенный, что
никто слова не молвит, а он уж во все горло гаркает: "Ах, господа, господа!
что вы делаете! ведь вы сами себя губите!" И никто на него за это не
сердился, а, напротив, все говорили: "Пускай предупреждает - нам же лучше!"
     - Три фактора, - говорил он, - должны лежать в основании всякой
общественности: свобода, обеспеченность и самодеятельность. Ежели общество
лишено свободы, то это значит, что оно живет без идеалов, без горения
мысли, не имея ни основы для творчества, ни веры в предстоящие ему судьбы.
Ежели общество сознает себя необеспеченным, то это налагает на него печать
подавленности и делает равнодушным к собственной участи. Ежели общество
лишено самодеятельности, то оно становится неспособным к устройству своих
дел и даже мало-помалу утрачивает представление об отечестве.
     Вот как мыслил либерал, и, надо правду сказать, мыслил правильно. Он
видел, что кругом него люди, словно отравленные мухи бродят, и говорил
себе: "Это оттого, что они не сознают себя строителями своих судеб. Это
колодники, к которым и счастие, и злосчастие приходит без всякого с их
стороны предвидения, которые не отдаются беззаветно своим ощущениям, потому
что не могут определить, действительно ли это ощущения или какая-нибудь
фантасмагория". Одним словом, либерал был твердо убежден, что лишь
упомянутые три фактора могут дать обществу прочные устои и привести за
собою все остальные блага, необходимые для развития общественности.
     Но этого мало: либерал не только благородно мыслил, но и рвался благое
дело делать. Заветнейшее его желание состояло в том, чтобы луч света,
согревавший его мысль, прорезал окрестную тьму, осенил ее и все живущее
напоил благоволением. Всех людей он признавал братьями, всех одинаково
призывал насладиться под сению излюбленных им идеалов.
     Хотя это стремление перевести идеалы из области эмпиреев на
практическую почву припахивало не совсем благонадежно, но либерал так
искренно пламенел, и притом был так мил и ко всем ласков, что ему даже
неблагонадежность охотно прощали. Умел он и истину с улыбкой высказать, и
простачком, где нужно прикинуться, и бескорыстием щегольнуть. А главное,
никогда и ничего он не требовал, наступя на горло, а всегда только по
возможности.
     Конечно, выражение "по возможности" не представляло для его ретивости
ничего особенно лестного, но либерал примирялся с ним, во-первых, ради
общей пользы, которая у него всегда на первом плане стояла, и, во-вторых,
для ограждения своих идеалов от напрасной и преждевременной гибели. Сверх
того, он знал, что идеалы, его одушевляющие, носят слишком отвлеченный
характер, чтобы воздействовать на жизнь непосредственным образом. Что такое
свобода? обеспеченность? самодеятельность? Все это отвлеченные термины,
которые следует наполнить несомненно осязательным содержанием, чтобы в
результате вышло общественное цветение. Термины эти, в своей общности,
могут воспитывать общество, могут возвышать уровень его верований и надежд,
но блага осязаемого, разливающего непосредственное ощущение довольства,
принести не могут. Чтобы достичь этого блага, чтобы сделать идеал
общедоступным, необходимо разменять его на мелочи и уже в этом виде
применять к исцелению недугов, удручающих человечество. Вот тут-то, при
размене на мелочи, и вырабатывается само собой это выражение: "по
возможности", которое, из двух приходящих в соприкосновение сторон, одну
заставляет в известной степени отказаться от замкнутости, а другую - в
значительной степени сократить свои требования.
     Все это отлично понял наш либерал и, заручившись этими соображениями,
препоясался на брань с действительностью. И прежде всего, разумеется,
обратился к сведущим людям.
     - Свобода - ведь, кажется, тут ничего предосудительного нет? - спросил
он их.
     - Не только не предосудительно, но и весьма похвально, - ответили
сведущие люди, - ведь это только клевещут на нас, будто бы мы не желаем
свободы; в действительности мы только об ней и печалимся... Но, разумеется,
в пределах...
     - Гм..."в пределах"... понимаю! А что вы скажете насчет
обеспеченности?
     - И это милости просим... Но, разумеется, тоже в пределах.
     - А как вы находите мой идеал общественной самодеятельности?
     - Его только и недоставало. Но, разумеется, опять-таки в пределах.
     Что ж! в пределах, так в пределах! Сам либерал хорошо понимал, что
иначе нельзя. Пусти-ка савраса без узды - он в один момент того
накуролесит, что годами потом не поправишь! А с уздою - святое дело! Идет
саврас и оглядывается: а ну-тко я тебя, саврас, кнутом шарахну... вот так!
     И начал либерал "в пределах" орудовать: там урвет, тут урежет; а в
третьем месте и совсем спрячется. А сведущие люди глядят на него и не
нарадуются. Одно время даже так работой его увлеклись, что можно было
подумать, что и они либералами сделались.
     - Действуй! - поощряли они его, - тут обойди, здесь стушуй, а там и
вовсе не касайся. И будет все хорошо. Мы бы, любезный друг, и с радостью
готовы тебя, козла, в огород пустить, да сам видишь, каким тыном у нас
огород обнесен!
     - Вижу-то, вижу, - соглашался либерал, - но только как мне стыдно свои
идеалы ломать! так стыдно! ах, как стыдно!
     - Ну и постыдись маленько: стыд глаза не выест! зато, по возможности,
все-таки затею свою выполнишь!
     Однако, по мере того, как либеральная затея по возможности
осуществлялась, сведущие люди догадывались, что даже и в этом виде идеалы
либерала не розами пахнут. С одной стороны, чересчур широко задумано; с
другой стороны - недостаточно созрело, к восприятию не готово.
     - Невмоготу нам твои идеалы! - говорили либералу сведущие люди, - не
готовы мы, не выдержим!
     И так подробно и отчетливо все свои несостоятельности и подлости
высчитывали, что либерал, как ни горько ему было, должен был согласиться,
что, действительно, в предприятии его существует какой-то фаталистический
огрех: не лезет в штаны, да и баста.
     - Ах, как это печально! - роптал он на судьбу.
     - Чудак! - утешали его сведущие люди, - есть от чего плакать! Тебе что
нужно? - будущее за твоими идеалами обеспечить? - так ведь мы тебе в этом
не препятствуем. Только не торопись ты, ради Христа! Ежели нельзя "по
возможности", так удовольствуйся хоть тем, что отвоюешь "хоть что-нибудь"!
Ведь и "хоть что-нибудь" свою цену имеет. Помаленьку, да полегоньку, не
торопясь, да богу помолясь - смотришь, ан одной ногой ты уж и в капище! В
капище-то, с самой постройки его никто не заглядывал; а ты взял да и
заглянул... И за то бога благодари.
     Делать нечего, пришлось и на этом помириться. Ежели нельзя "по
возможности", так "хоть что-нибудь" старайся урвать, и на том спасибо
скажи. Так и либерал и поступил, и вскоре так свыкся со своим новым
положением, что сам дивился, как он был так глуп, полагая, что возможны
какие-нибудь иные пределы. И уподобления всякие на подмогу к нему явились.
И пшеничное, мол, зерно не сразу плод дает, а также поцеремонится. Сперва
его надо в землю посадить, потом ожидать, покуда в нем произойдет процесс
разложения, потом оно даст росток, который прозябнет, в трубку пойдет,
восколосится и т.д. Вот через сколько волшебств должно перейти зерно,
прежде нежели даст плод сторицею! Так же и тут, в погоне за идеалами.
Посадил в землю "хоть что-нибудь" - сиди и жди.
     И точно: посадил либерал в землю "хоть что-нибудь" - сидит и ждет.
Только ждет-пождет, а не прозябает "хоть что-нибудь", и вся недолга. На
камень оно, что ли, попало, или в навозе сопрело - поди, разбирай!
     - Что за причина такая? - бормотал либерал в великом смущении.
     - Та самая причина и есть, что загребаешь ты чересчур широко, -
отвечали сведущие люди. - А народ у нас между тем слабый, расподлеющий. Ты
к нему с добром, а он норовит тебя же в ложке утопить. Большую надо
сноровку иметь, чтобы с этим народом в чистоте себя сохранить!
     - Помилуйте! что уж теперь об чистоте говорить! С каким я запасом-то в
путь вышел, а кончил тем, что весь его по дороге растерял. Сперва " по
возможности" действовал, потому на "хоть что-нибудь" съехал - неужто можно
и еще дальше под гору идти?
     - Разумеется, можно. Не хочешь ли, например, "применительно к
подлости"?
     - Как так?
     - Очень просто. Ты говоришь, что принес нам идеалы, а мы говорим:
"Прекрасно; только ежели ты хочешь, чтобы мы восчувствовали, то действуй
применительно".
     - Ну?
     - Значит, идеалами-то не превозносись, а по нашему масштабу их сократи
да применительно и действуй. А потом, может быть, и мы, коли пользу
увидим... Мы, брат, тоже травленые волки, прожектеров-то видели! Намеднись
генерал Крокодилов вот этак же к нам отъявился: "Господа, говорит, мой
идеал - кутузка! пожалуйте!" Мы сдуру-то поверили, а теперь и сидим у него
под ключом.
     Крепко задумался либерал, услышав эти слова. И без того у него от
первоначальных идеалов только одни ярлыки остались, а тут еще подлость
напрямую для них прописывают! Ведь этак, пожалуй, не успеешь оглянуться,
как и сам в подлецах очутишься. Господи! вразуми!
     А сведущие люди, видя его задумчивость, с своей стороны стали его
понуждать. "Коли ты, либерал, заварил кашу, так уж не мудри, вари до конца!
Ты нас взбудоражил, ты же нас и ублаготвори ... действуй!"
     И стал он действовать. И все применительно к подлости. Попробует
иногда, грешным делом, в сторонку улизнуть; а сведущий человек сейчас его
за рукав: "Куда, либерал, глаза скосил? гляди прямо!"
     Таким образом, шли дни за днями, а за ними шло вперед и дело
преуспеяния "применительно к подлости". Идеалов и в помине уж не было -
одна мразь осталась, - а либерал все-таки не унывал. "Что ж такое, что я
свои идеалы по уши в подлости завязил? Зато я сам, яко столп, невредим
стою! Сегодня я в грязи валяюсь, а завтра выглянет солнышко, обсушит грязь
- я и опять молодец-молодцом!" А сведущие люди слушали эти его похвальбы и
поддакивали: "Именно так!"
     И вот, шел он однажды по улице со своим приятелем, по обыкновению, об
идеалах калякал и свою мудрость на чем свет превозносил. Как вдруг он
почувствовал, словно бы на щеку ему несколько брызгов пало. Откуда? с чего?
Взглянул либерал наверх: не дождик ли, мол? Однако видит, что в небе ни
облака, и солнышко, как угорелое, на зените играет. Ветерок хоть и
подувает, но так как помои из окон выливать не указано, то и на эту
операцию подозрение положить нельзя.
     - Что за чудо! - говорит приятелю либерал, - дождя нет, помоев нет, а
у меня на щеку брызги летят!
     - А видишь, вот за углом некоторый человек притаился, - ответил
приятель, - это его дело! Плюнуть ему на тебя за твои либеральные дела
захотелось, а в глаза сделать это смелости не хватает. Вот он,
"применительно к подлости", из-за угла