ку  и  дивиться  ее
уму-разуму.
   - Откуда у тебя такая ума  палата  взялась?  -  обступили  ее  со  всех
сторон, - ведь кабы не ты, мы, наверное бы, с Макаром, телят не  гоняющим,
познакомились!
   А воблушка скромно радовалась своему подвигу и объясняла:
   - Оттого я так умна, что своевременно меня провялили. С  тех  пор  меня
точно свет осиял: ни лишних чувств, ни лишних мыслей, ни лишней совести  -
ничего во мне нет. Об одном всечасно и себе, и другим  твержу:  не  растут
уши выше лба! не растут!
   - Правильно! - согласились излюбленные  люди  и  тут  же  раз  навсегда
постановили: - Коли спрашивают - повергать! а не  спрашивают  -  сидеть  и
получать присвоенное содержание...
   Каковое правило соблюдается и доныне.
   Пробовала вяленая вобла и заблуждения  человеческие  судить  -  и  тоже
хорошо у ней вышло. Тут она наглядным образом доказала, что  ежели  лишние
мысли и лишние чувства без нужды осложняют жизнь, то лишняя совесть и  тем
паче не ко двору. Лишняя совесть наполняет сердца робостью,  останавливает
руку, которая готова камень бросить, шепчет судье: "Проверь самого  себя!"
А ежели у кого совесть, вместе с прочей требухой, из  нутра  вычистили,  у
того робости и в заводе нет, а зато камней - полна  пазуха.  Смотрит  себе
вяленая вобла, не сморгнувши, на заблуждения  человеческие,  и  знай  себе
камешками пошвыривает. Каждое заблуждение у ней  под  номером  значится  и
против каждого камешек  припасен  -  тоже  под  номером.  Остается  только
нелицеприятную бухгалтерию вести.  Око  за  око,  номер  за  номер.  Ежели
следует искалечить полностью -  полностью  искалечь:  сам  виноват!  Ежели
следует искалечить в частности - искалечь частицу: вперед наука! И так она
этою своею резонностью всем понравилась, что скоро  про  совесть  никто  и
вспомнить без смеха не мог...
   Но больше всего была богата  последствиями  добровольческая  воблушкина
деятельность по распространению здравых  мыслей  в  обществе.  С  утра  до
вечера неуставаючи ходила она по градам и весям и все одну песню пела: "Не
расти ушам выше лба! не расти!" И не то чтоб с азартом  пела,  а  солидно,
рассудительно, так что и рассердиться на нее было не  за  что.  Разве  что
вгорячах кто крикнет: "Ишь, паскуда, распелась!" -  ну,  да  ведь  в  деле
распространения здравых мыслей без того нельзя, чтоб  кто-нибудь  паскудой
не обругал...
   Вяленая вобла, впрочем, не смущалась этими  напутствиями.  Она  не  без
основания говорила себе: "Пускай сначала к голосу моему привыкнут, а затем
я своего уж добьюсь..."
   Надо сказать правду: общество, к которому обращались поучения воблы, не
представляло особенной устойчивости. Были в  нем  и  убежденные  люди,  но
более преобладал пестрый человек [В ноябре 1884 года в  "Вестнике  Европы"
(впервые после закрытия "Отечественных записок") Салтыков-Щедрин  начинает
печатать "Пестрые письма". В IX письме  он  дал  следующую  характеристику
"пестрым людям": "Общий признак, по которому можно отличать пестрых людей,
состоит в том, что они совесть свою до дыр износили... Всем они в  течение
своей  жизни  были:  и  поборниками  ежовой  рукавицы,  и  либералами,   и
западниками,  и  народниками,  даже  "сицилистами",  как  теперь  говорят"
(М.Е.Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т.16, кн.I, с.376)].  Это,
положим, и везде так бывает, но  в  других  местах  для  убежденных  людей
выдаются изрядные светлые промежутки, а тут они - коротенькие. Извольте-ка
в одночасье всю  эту  массу  пестрых  людей  на  правую  стезю  поставить,
извольте добиться, чтоб они усвоили себе представление о  своем  праве  на
жизнь, да  не  машинально  только  усвоили,  а  с  тем,  чтобы,  в  случае
надобности, и защитить это право умели. Утвердительно можно  сказать,  что
это задача мучительная. А  между  тем  сколько,  во  имя  ее,  погубляется
жизней, сколько проливается поту и крови, сколько передумывается  скорбных
и тяжелых дум! И ежели в результате этих усилий блеснет  одна-единственная
минута радости (вдобавок, мнимой), то это уже награда,  которая  считается
достаточною, чтобы оправдать целые годы последующих отрав...
   А кроме того, и время стояло смутное, неверное и  жестокое.  Убежденные
люди надрывались, мучались, метались, вопрошали и, вместо  ответа,  видели
перед собой запертую дверь.  Пестрые  люди  следили  в  недоумении  за  их
потугами и в то же время нюхали в воздухе, чем пахнет.  Пахло  не  хорошо;
ощущалось присутствие железного кольца, которое с каждым днем все больше и
больше стягивалось. "Кто-то нас выручит? кто-то подходящее слово  скажет?"
- ежемгновенно тосковали пестрые люди и были рады-радехоньки, когда в ушах
их раздались отрезвляющие звуки.
   Наступает короткий период задумчивости: пестрые люди уже  решились,  но
еще стыдятся Затем пестрая масса начинает мало-помалу волноваться. Больше,
больше, и вдруг вопль: "Не растут уши выше лба! не растут!"
   Общество отрезвилось. Это зрелище поголовного  освобождения  от  лишних
мыслей, лишних чувств и лишней совести до такой степени  умилительно,  что
даже клеветники и человеконенавистники на время  умолкают.  Они  вынуждены
сознаться, что простая вобла,  с  провяленными  молоками  и  выветрившимся
мозгом, совершила такие чудеса консерватизма, о которых они  и  гадать  не
смели. Одно утешает их: что эти подвиги подъяты воблой под  прикрытием  их
человеконенавистнических воплей. И если б они не взывали к  посредничеству
ежовых рукавиц, если б не угрожали согнутием в бараний рог - могла  ли  бы
вобла с успехом вести свою мирно-возродительную пропаганду?  Не  заклевали
бы ее? не насмеялись  ли  бы  над  нею?  И,  наконец,  не  перспектива  ли
скорпионов и ран, ежеминутно ими, клеветниками, показываемая, повлияла  на
решение пестрых людей?
   Некоторые из клеветников даже  устраивали  на  всякий  случай  лазейку.
Хвалить хвалили, но камень за пазухой все-таки приберегали. "Прекрасно,  -
говорили они, - мы с удовольствием допускаем,  что  общество  отрезвилось,
что химера упразднена, а на место  ее  вступила  в  свои  права  здоровая,
неподкрашенная жизнь. Но надолго ли? но прочно ли наше отрезвление  -  вот
вопрос. В этом смысле мирный характер, который ознаменовал процесс  нашего
возрождения, наводит на очень серьезные мысли. До сих пор  мы  знали,  что
заблуждения не  так-то  легко  полагают  оружие  даже  перед  очевидностью
совершившихся  фактов,  а   тут   вдруг,   нежданно-негаданно,   благодаря
авторитету пословицы, -  положим,  благонамеренной  и  освященной  вековым
опытом, но все-таки не более  как  пословицы,  -  является  радикальное  и
повсеместное отрезвление! Полно, так ли это? искренно ли  состоявшееся  на
наших глазах обращение? не представляет ли оно искусного  компромисса  или
временного modus vivendi [сосуществования (лат.)], допущенного для  отвода
глаз? И нет ли  в  самых  приемах,  которыми  сопровождалось  возрождение,
признаков того легковесного либерализма, который, избегая такие испытанные
средства,  как  ежовые  рукавицы,  мечтает   кроткими   мерами   разогнать
тяготеющую над нами хмару? Не забывается ли при этом  слишком  легко,  что
общество наше  есть  не  что  иное,  как  разношерстный  и  бесхарактерный
агломерат всевозможных веяний и наслоений и что с успехом  действовать  на
этот  агломерат  можно  лишь  тогда,  когда  разнообразные  элементы,  его
составляющие, предварительно приведены к одному знаменателю?"
   Как бы то ни было, но настоящий, здоровый тон был найден. Сперва его  в
салонах усвоили; потом он в трактиры проник, потом... Дамочки радовались и
говорили: "Теперь у нас балы начнутся". Гостинодворцы развертывали материи
и ожидали оживления промышленности.
   Оставалось одно: отыскать настоящее, здоровое "дело", к которому  можно
было бы "здоровый" тон применить.
   Однако тут совершилось нечто необыкновенное. Оказалось, что до сих  пор
у всех на уме были только ежовые рукавицы, а об деле так мало думали,  что
никто даже по имени не мог его назвать. Все  говорят  охотно:  "Надо  дело
делать", но  какое  -  не  знают.  А  вобла  похаживает  между  тем  среди
возрожденной толпы и самодовольно выкрикивает: "Не растут уши выше лба! не
растут!"
   - Помилуй, воблушка! да ведь это только "тон", а не "дело", - возражают
ей, - дело-то какое нам предстоит, скажи!
   Но она заладила одно и ни пяди уступить не согласна!  Так  ни  от  кого
насчет дела ничего и не узнали.
   Но, кроме того, тут же сбоку выскочил и  другой  вопрос:  а  что,  если
настоящее дело наконец и откроется - кто же его делать-то будет?
   - Вы, Иван Иваныч, будете дело делать?
   - Где мне, Иван Никифорыч! Моя изба с  краю...  вот  разве  вы...  [для
Салтыкова-Щедрина  свойственно  использовать  литературные   типы   других
писателей (лермонтовского Печорина, персонажей "Горя от  ума"  Грибоедова,
героев  Фонвизина,  Тургенева,  в  данном  случае  гоголевских  персонажей
"Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем")]
   - Что вы! что вы! да разве я об  двух  головах!  ведь  я,  батюшка,  не
забыл...
   И таким образом все. У одного - изба  с  краю,  другой  -  не  об  двух
головах, третий - чего-то не забыл... все  глядят,  как  бы  в  подворотню
проскочить, у всех сердце не на месте и руки - как плети...
   "Уши выше лба не растут!" - хорошо это сказано, сильно, а  дальше  что?
На стене каракули-то читать? - положим, и это хорошо,  а  дальше  что?  Не
шевельнуться, не пикнуть, носа не совать, не  рассуждать?  -  прекрасно  и
это, а дальше что?
   И чем старательнее выводились  логические  последствия,  вытекающие  из
воблушкиной доктрины, тем чаще и чаще становился поперек горла вопрос:  "А
дальше что?"
   Ответить на этот вопрос вызвались клеветники и человеконенавистники.
   "Само по себе взятое, - говорили и писали они, - учение, известное  под
именем доктрины вяленой воблы, не только не заслуживает порицания, но даже
может быть названо вполне благонадежным.  Но  дело  не  в  доктрине  и  ее
положениях, а в тех приемах, которые употреблялись для ее осуществления  и
насчет которых мы, с самого начала, предостерегали тех, кому ведать о  сем
надлежит. Приемы эти были положительно негодны, как это  уже  и  оказалось
теперь. Они носили на себе клеймо  того  где  паскудного  либеральничанья,
которое уже столько раз приводило нас на край бездны. Так что ежели мы еще
не находимся на дне оной, то  именно  только  благодаря  здравому  смыслу,
искони лежавшему в основании нашей жизни. Пускай же этот здравый  смысл  и
теперь сослужит нам свою обычную службу. Пусть подскажет он всем, серьезно
понимающим интересы  своего  отечества,  что  единственный  целесообразный
прием, при помощи которого мы можем  прийти  к  какому-нибудь  результату,
представляют ежовые рукавицы. Об этом напоминают нам предания прошлого;  о
том же свидетельствует смута настоящего. Этой смуты не было бы и в помине,
если б наши предостережения  были  своевременно  выслушаны  и  приняты  во
внимание. "Caveant consules!" [Пусть консулы будут  бдительны!  (лат.)]  -
повторяем мы и при этом прибавляем для не знающих по-латыни, что в русском
переводе выражение это значит: не зевай!"
   Таким образом, оказалось, что хоть и провялили воблу, и внутренности  у
нее вычистили, и мозг выветрили, а все-таки, в конце концов,  ей  пришлось
распоясываться. Из торжествующей  она  превратилась  в  заподозренную,  из
благонамеренной - в либералку.  И  в  либералку  тем  более  опасную,  чем
благонадежнее была мысль, составлявшая основание ее пропаганды.
   И вот в одно утро совершилось  неслыханное  злодеяние.  Один  из  самых
рьяных клеветников ухватил вяленую воблу под жабры, откусил у нее  голову,
содрал шкуру и у всех на виду слопал...
   Пестрые люди смотрели на это зрелище, плескали  руками  и  вопили:  "Да
здравствуют ежовые рукавицы!" Но История взглянула на дело иначе и  втайне
положила в сердце своем: "Годиков через сто я непременно все это тисну!"

   1884



    Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
    Орел-меценат

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "М.Е.Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши".
   М., "Правда", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Поэты много об орлах в стихах пишут, и всегда с похвалой.  И  статьи  у
орла красоты неописанной, и взгляд быстрый, и полет величественный. Он  не
летает, как прочие птицы, а парит, либо  ширяет;  сверх  того:  глядит  на
солнце и спорит с громами. А иные даже наделяют его  сердце  великодушием.
Так что ежели, например, хотят воспеть в стихах городового, то  непременно
сравнивают его с орлом. "Подобно орлу, говорят, городовой бляха N такой-то
высмотрел, выхватил и, выслушав, - простил".
   Я сам очень долго этим панегирикам верил. Думал: "Ведь, в  самом  деле,
красиво! Выхватил... простил! Простил?!" - вот что в особенности  пленяло.
"Кого простил? - мышь!! Что такое мышь?!" И я бежал впопыхах к кому-нибудь
из друзей-поэтов и сообщал о новом  акте  великодушия  орла.  А  друг-поэт
становился в позу, с минуту сопел, и затем его начинало тошнить стихами:
   Но однажды меня осенила мысль. "С чего же, однако, орел "простил" мышь?
Бежала она по своему делу через дорогу, а он увидел, налетел, скомкал и...
простил! Почему он "простил" мышь, а не мышь "простила" его?"
   Дальше - больше. Стал я прислушиваться и приглядываться.  Вижу:  что-то
тут неблагополучно. Во-первых, совсем не затем орел мышей ловит,  чтоб  их
прощать. Во-вторых, ежели и допустить, что орел "простил" мышь, то, право,
было бы гораздо лучше, если б он совсем ей не интересовался. И, в-третьих,
наконец, будь он хоть орел, хоть архиорел, все-таки он - птица.  До  такой
степени птица, что сравнение с ним и  для  городового  может  быть  лестно
только по недоразумению.
   И теперь я думаю об орлах так: "Орлы суть орлы,  только  и  всего.  Они
хищны, плотоядны, но имеют в свое оправдание, что сама природа устроила их
исключительно антивегетарианцами. И так как они, в то  же  время,  сильны,
дальнозорки,  быстры  и  беспощадны,  то  весьма  естественно,  что,   при
появлении их, все пернатое царство спешит притаиться. И это происходит  от
страха, а не от восхищения, как уверяют  поэты.  А  живут  орлы  всегда  в
отчуждении,  в  неприступных  местах,  хлебосольством  не  занимаются,  но
разбойничают, а в свободное от разбоя время дремлют".


   Выискался, однако ж, орел, которому опостылело жить в отчуждении. Вот и
говорит он однажды своей орлице:
   - Скучно сам-друг с глазу на глаз жить. Смотришь целый день на солнце -
инда одуреешь.
   И начал он  задумываться.  Что  больше  думает,  то  чаще  и  чаще  ему
мерещится: хорошо бы так пожить, как в старину помещики живали. Набрал  бы
он дворню и зажил бы припеваючи. Вороны бы сплетни ему переносили, попугаи
- кувыркались бы, сорока бы кашу варила, скворцы -  величальные  песни  бы
пели, совы, сычи да филины по ночам дозором летали бы, а ястребы,  коршуны
да  соколы  пищу  бы  ему  добывали.  А  он  бы  оставил  при  себе   одну
кровожадность. Думал-думал, да и решился. Кликнул однажды ястреба, коршуна
да сокола и говорит им:
   - Соберите мне дворню, как в  старину  у  помещиков  бывало;  она  меня
утешать будет, а я ее в страхе держать стану. Вот и все.
   Выслушали хищники этот приказ и полетели во все стороны. Закипело у них
дело не на шутку. Прежде всего нагнали целую уйму ворон. Нагнали, записали
в ревизские сказки и выдали окладные листы. Ворона - птица плодущая  и  на
все согласная. Главным же образом, тем она хороша, что сословие  "мужиков"
представлять мастерица. А известно, что ежели готовы  "мужички",  то  дело
остается только за деталями, которые уж ничего не  стоит  скомпоновать.  И
скомпоновали. Из коростелей и  гагар  духовой  оркестр  собрали,  попугаев
скоморохами нарядили, сороке-белобоке, благо воровка она, ключи  от  казны
препоручили, сычей да филинов заставили по ночам  дозором  летать.  Словом
сказать, такую обстановку устроили, что хоть какому  угодно  дворянину  не
стыдно. Даже кукушку не забыли, в гадалки при  орлице  определили,  а  для
кукушкиных сирот воспитательный дом выстроили.
   Но не успели  порядком  дворовые  штаты  в  действие  ввести,  как  уже
убедились, что есть в них какой-то пропуск. Думали-думали,  что  бы  такое
было, и наконец догадались: во всех дворнях полагаются науки и  искусства,
а у орла нет ни тех, ни других.
   Три птицы, в  особенности,  считали  этот  пропуск  для  себя  обидным:
снегирь, дятел и соловей.
   Снегирь был малый шустрый и с отроческих лет насвистанный. Воспитывался
он первоначально в школе кантонистов [в школы при военном ведомстве  брали
солдатских детей, навсегда зачисляя их в это ведомство],  потом  служил  в
полку писарем и, научившись ставить знаки препинания, начал издавать,  без
предварительной цензуры, газету "Вестник лесов".
   Только никак  приноровиться  не  мог.  То  чего-нибудь  коснется  -  ан
касаться нельзя; то чего-нибудь не коснется - ан касаться не только можно,
но и должно. А его за это в головку тук да тук. Вот он и замыслил:  "Пойду
в дворню к орлу! Пускай он повелит  безнаказанно  славу  его  каждое  утро
возвещать!"
   Дятел был скромный ученый и вел  строго  уединенную  жизнь.  Ни  с  кем
никогда не виделся (многие даже думали, что он запоем, как и все серьезные
ученые, пьет), но целые дни  сидел  на  сосновом  суку  и  все  долбил.  И
надолбил он целую охапку исторических исследований: "Родословная  лешего",
"Была ли замужем Баба-Яга", "Каким полом надлежит ведьм в ревизские сказки
заносить?" и проч. Но сколько ни долбил, издателя для своих  книжиц  найти
не мог. Поэтому и он надумал:  "Пойду  к  орлу  в  дворовые  историографы!
авось-либо он вороньим иждивением исследования мои отпечатает!"
   Что касается до соловья, то он на жизненные  невзгоды  пожаловаться  не
мог. Пел он искони так сладко, что  не  только  сосны  стоеросовые,  но  и
московские гостинодворцы, слушая его, умилялись. Весь мир его любил,  весь
мир, притаив дыхание, заслушивался, как он, забравшись в  древесную  чащу,
сладкими песнями захлебывался. Но он был сладострастен и  славолюбив  выше
всякой меры. Мало было ему вольной песней по лесу греметь, мало огорченные
сердца гармонией звуков напоять... Думалось: орел ему на шею  ожерелье  из
муравьиных яиц повесит, всю грудь живыми тараканами  изукрасит,  а  орлица
будет тайные свидания при луне назначать...
   Словом сказать, пристали все три птицы к соколу: "Доложи да доложи!"
   Выслушал орел  соколиный  доклад  о  необходимости  водворения  наук  и
искусств и не сразу понял. Сидит себе да цыркает,  да  когтями  играет,  а
глаза у него, словно точеные камешки, глянцем на солнце отливают.  Никогда
он  ни  одной  газеты  не  видывал;  ни   Бабой-Ягой,   ни   ведьмами   не
интересовался, а об соловье только одно слыхал: что эта птица - малая,  не
стоит из-за ее клюв марать.
   - Ты, поди, не знаешь, что и Бонапарт-то умер? - спросил сокол.
   - Какой такой Бонапарт?
   - То-то вот. А знать об этом не худо. Ужо гости приедут,  разговаривать
будут. Скажут: "При Бонапарте это было", - а ты будешь глазами хлопать. Не
хорошо.
   Призвали на совет сову, - и та подтвердила, что надо науки и  искусства
в дворнях заводить, потому что при них и орлам занятнее живется, да  и  со
стороны посмотреть не зазорно. Ученье - свет, а неученье - тьма.  Спать-то
да жрать всякий умеет, а вот поди разреши задачу: "Летело стадо  гусей"  -
ан дома не скажешься. Умные-то помещики, бывало, за  битого  двух  небитых
давали, - значит, пользу в том видели. Вон чижик: только и науки  у  него,
что ведерко с водой таскать умеет, а какие деньги за этакого-то платят!
   - Я в темноте видеть могу, так меня за это мудрой прозвали, а ты  и  на
солнце по целым часам не смигнувши глядишь, а  про  тебя  говорят:  "Ло