вок
орел, а простофиля".
   - Что ж, я не прочь от наук! - цыркнул орел.
   Сказано - сделано. На другой же день у орла в дворне  начался  "золотой
век". Скворцы разучивали гимн "Науки  юношей  питают"  [из  "Оды  на  день
восшествия  на  престол  Елисаветы   Петровны"   (1747)   М.В.Ломоносова],
коростели и  гагары  на  трубах  сыгрывались,  попугаи  -  новые  кунштюки
выдумывали.   С   ворон   определили   новый    налог,    под    названием
"просветительного"; для молодых  соколят  и  ястребят  устроили  кадетские
корпуса; для сов, филинов и сычей - академию де  сиянс,  да  кстати  уж  и
воронятам купили по экземпляру Азбуки-копейки.  И,  в  заключение,  самого
старого скворца  определили  стихотворцем,  под  именем  Василия  Кирилыча
Тредьяковского, и отдали ему  приказ,  чтоб  на  завтра  же  был  готов  к
состязанию с соловьем.
   И вот вожделенный день наступил. Поставили пред лицо орла новобранцев и
велели им хвастаться.
   Самый большой успех достался на долю  снегиря.  Вместо  приветствия  он
прочитал фельетон, да такой легкий,  что  даже  орлу  показалось,  что  он
понимает. Говорил снегирь, что надо жить припеваючи,  а  орел  подтвердил:
"Имянно!" Говорил, что была бы у него  розничная  продажа  хорошая,  а  до
прочего ни до чего ему дела нет, а орел подтвердил: "Имянно!" Говорил, что
холопское житье лучше барского, что у барина заботушки много, а холопу  за
барином горюшка нет, а орел подтвердил: "Имянно!"  Говорил,  что  когда  у
него совесть была, то он без  штанов  ходил,  а  теперь,  как  совести  ни
капельки не осталось, он разом по две  пары  штанов  надевает,  -  а  орел
подтвердил: "Имянно!"
   Наконец снегирь надоел.
   - Следующий! - цыркнул орел.
   Дятел начал с того, что генеалогию орла от солнца повел, а орел с своей
стороны подтвердил: "И я в этом роде от папеньки слышал". "Было у  солнца,
- говорил дятел, - трое детей: дочь Акула да два сына: Лев да Орел.  Акула
была распутная - ее за это отец в морские пучины заточил; сын Лев от  отца
отшатнулся - его отец владыкою над  пустыней  сделал;  а  Орелко  был  сын
почтительный, отец его поближе к себе пристроил -  воздушные  пространства
ему во владенье отвел".
   Но не успел дятел даже введение к своему исследованию  продолбить,  как
уже орел в нетерпеньи кричал:
   - Следующий! следующий!
   Тогда запел соловей и сразу же осрамился. Пел он  про  радость  холопа,
узнавшего, что бог послал ему помещика; пел про великодушие орлов, которые
холопам на водку не жалеючи дают... Однако как он  ни  выбивался  из  сил,
чтобы в холопскую ногу попасть, но с "искусством",  которое  в  нем  жило,
никак  совладать  не  мог.  Сам-то  он  сверху  донизу  холоп  был   (даже
подержанным белым галстуком где-то раздобылся и головушку барашком завил),
да "искусство" в холопских рамках усидеть не могло, беспрестанно  на  волю
выпирало. Сколько он ни пел - не понимает орел, да и шабаш!
   -  Что  этот  дуралей  бормочет!  -  крикнул  он,  наконец,  -  позвать
Тредьяковского!
   А Василий Кирилыч тут как тут. Те же холопские сюжеты взял, да  так  их
явственно изложил, что орел только и дело, что повторял: "Имянно!  имянно!
имянно!" И в заключение надел на  Тредьяковского  ожерелье  из  муравьиных
яиц, а на соловья сверкнул очами, воскликнув: "Убрать негодяя!"
   На этом честолюбивые попытки соловья и покончились. Живо запрятали  его
в куролеску и продали в Зарядье, в трактир "Расставанье друзей", где  и  о
ею пору он напояет сладкой отравой сердца захмелевших "метеоров".
   Тем не менее дело просвещения все-таки не было  покинуто.  Ястребята  и
соколята  продолжали  ходить  в  гимназии;  академия  де  сиянс  принялась
издавать словарь и одолела половину буквы  А;  дятел  дописывал  10-й  том
"Истории леших". Но снегирь притаился. С первого же  дня  он  почуял,  что
всей этой просветительной сутолоке последует скорый и немилостивый  конец,
и, по-видимому, предчувствия его имели довольно верное основание.
   Дело в том, что сокол и сова,  принявшие  на  себя  руководительство  в
просветительном деле,  допустили  большую  ошибку:  они  задумали  обучить
грамоте самого орла. Учили его по звуковому методу, легко и  занятно,  но,
как ни бились, он и через год, вместо "Орел", подписывался "Арер", так что
ни один солидный заимодавец векселей с такою подписью не принимал. Но  еще
большая ошибка заключалась в том, что, подобно всем вообще  педагогам,  ни
сова, ни сокол не давали орлу ни отдыха, ни срока. Каждоминутно  следовала
сова  по  его  пятам,  выкрикивая:  "Бб...  зз...  хх...",  а  сокол  тоже
ежеминутно внушал, что без первых четырех правил  арифметики  награбленную
добычу разделить нельзя.
   - Украл ты десять гусенков, двух письмоводителю  квартального  подарил,
одного сам съел - сколько в  запасе  осталось?  -  с  укоризною  спрашивал
сокол.
   Орел не мог разрешить и молчал, но зло против сокола накоплялось в  его
сердце с каждым днем больше и больше.
   Произошла  натянутость  отношений,  которою  поспешила  воспользоваться
интрига. Во главе  заговора  явился  коршун  и  увлек  за  собой  кукушку.
Последняя  стала  нашептывать  орлице:  "Изведут  они  кормильца   нашего,
заучат!", а орлица начала орла дразнить: "Ученый! ученый!",  затем  общими
силами возбудили "дурные страсти" в ястребе.
   И вот однажды на зорьке, едва орел глаза продрал, сова, по обыкновению,
подкралась сзади и зажужжала ему в уши: "Вв... зз... рррр..."
   - Уйди, постылая! - кротко огрызнулся орел.
   - Извольте, ваше степенство, повторить: бб... кк... мм...
   - Второй раз говорю: уйди!
   - Пп... хх... шш...
   В один миг повернулся орел к сове и разорвал ее надвое.
   А через час, ничего не ведая, воротился с утренней охоты сокол.
   - Вот тебе задача, - сказал он, - награблено нынче  за  ночь  два  пуда
дичины; ежели на две равные части  эту  добычу  разделить,  одну  -  тебе,
другую - всем прочим челядинцам, - сколько на твою долю достанется?
   - Все, - отвечал орел.
   - Ты говори дело, - возразил сокол. - Ежели бы "все", я бы и спрашивать
тебя не стал!
   Не впервые такие задачи сокол задавал; но на этот раз тон, принятый им,
показался орлу невыносимым. Вся кровь в нем вскипела  при  мысли,  что  он
говорит "все", а холоп осмеливается возражать: "Не все". А  известно,  что
когда у орлов кровь закипает, то  они  педагогические  приемы  от  крамолы
отличать не умеют. Так он и поступил.
   Но, покончивши с соколом, орел, однако, оговорился:
   - А де сиянс академии оставаться по-прежнему!
   Опять пропели скворцы: "Науки юношей питают",  но  для  всех  уже  было
ясно, что "золотой век" находится на исходе. В перспективе надвигался мрак
невежества, с своими обязательными спутниками:  междоусобием  и  всяческою
смутою.
   Смута началась с  того,  что  на  место  умершего  сокола  явилось  два
претендента: ястреб и коршун. И так как  внимание  обоих  соперников  было
устремлено исключительно в сторону личных счетов, то дела дворни отошли на
второй план и начали мало-помалу приходить в запущение.
   Через месяц от недавнего золотого века не осталось  и  следов.  Скворцы
заленились,  коростели  стали  фальшивить,  сорока-белобока  воровала  без
просыпу, а на воронах накопилась такая  пропасть  недоимок,  что  пришлось
прибегнуть к экзекуции. Дошло до того, что даже пищу орлу с орлицей начали
подавать порченую.
   Чтобы оправдать себя в этой неурядице, ястреб и коршун временно  подали
друг  другу  руку  и  свалили  все  невзгоды  на  просвещение.   Науки-де,
бесспорно, полезны, но лишь тогда, когда они благовременны.  Жили-де  наши
дедушки без наук, и мы без них проживем...
   И в доказательство, что  весь  вред  от  наук  идет,  начали  открывать
заговоры, и непременно такие, чтобы хоть часослов да замешан  в  них  был.
Начались розыски, следствия, судбища...
   - Шабаш! - вдруг раздалось в вышине.
   Это крикнул орел. Просвещение прекратило течение свое.
   Во всей дворне воцарилась такая тишина, что слышно было, как ползут  по
земле клеветнические шепоты.
   Первою жертвою нового веяния пал дятел. Бедная эта птица,  ей-богу,  не
виновата была. Но она знала грамоте, и этого было  вполне  достаточно  для
обвинения.
   - Знаки препинания ставить умеешь?
   - Не только обыкновенные знаки препинания, но и  чрезвычайные,  как-то:
кавычки, тире, скобки - всегда, по сущей совести, становлю.
   - А женский пол от мужеского отличить можешь?
   - Могу. Даже в ночное время не ошибусь.
   Только и всего. Нарядили дятла в кандалы и заточили в дупло навечно.  А
на другой день он в том дупле, заеденный муравьями, помре.
   Едва кончилась история с дятлом, как последовал погром  в  академии  де
сиянс.
   Однако ж сычи и филины защищались  твердо:  жалко  им  было  с  теплыми
казенными квартирами расставаться. Говорили, что  не  того  ради  сиянсами
занимаются, дабы их распространять, а для того, чтобы от лихого  глаза  их
оберегать. Но коршун сразу увертки их опровергнул, спросив: "Да  сиянсы-то
зачем?" И они на этот вопрос не ответили (не  ждали).  Тогда  их  поштучно
распродали огородникам, а  последние,  набив  из  них  чучелов,  поставили
огороды сторожить.
   В это же самое время отобрали у воронят Азбуку-копейку, истолкли оную в
ступе и из полученной массы наделали игральных карт.
   Дальше - больше. За совами и филинами последовали  скворцы,  коростели,
попугаи, чижи... Даже глухого тетерева заподозрили в  "образе  мыслей"  на
том основании, что он днем молчит, а ночью спит...
   Дворня опустела. Остались орел с орлицею, и при них ястреб да коршун. А
вдали -  масса  воронья,  которое  бессовестно  плодилось.  И  чем  больше
плодилось, тем больше накоплялось на нем недоимок.
   Тогда коршун с ястребом, не зная, кого  изводить  (воронье  в  счет  не
полагалось), стали изводить друг друга. И все на почве наук. Ястреб донес,
что коршун, по секрету, читает  часослов,  а  коршун  съябедничал,  что  у
ястреба в дупле "Новейший песенник" спрятан.
   Орел смутился.
   Но тут уж сама История ускорила свое течение, чтоб положить конец  этой
сумятице. Произошло нечто необыкновенное. Увидев,  что  они  остались  без
призора,  вороны  вдруг  спохватились:  "А  что  бишь  на  этот   счет   в
Азбуке-копейке сказано?" И не  успели  порядком  припомнить,  как  тут  же
инстинктивно снялись всем стадом с места и полетели.
   Погнался за ними орел, да не тут-то было: сладкое  помещичье  житье  до
того его изнежило, что он едва крыльями мог шевелить.
   Тогда он повернулся к орлице и возгласил:
   - Сие да послужит орлам уроком!
   Но что означало в данном случае слово "урок": то  ли,  что  просвещение
для орлов вредно, или то, что орлы для просвещения вредны, или, наконец, и
то и другое вместе - об этом он умолчал.

   1884



    Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
    Карась-идеалист

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "М.Е.Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши".
   М., "Правда", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Карась с ершом спорил. Карась говорил, что можно на свете одною правдою
прожить, а ерш утверждал, что нельзя без того обойтись, чтоб не слукавить.
Что именно разумел ерш под выражением "слукавить" - неизвестно, но  только
всякий раз, как он эти слова произносил, карась в негодовании восклицал:
   - Но ведь это подлость!
   На что ерш возражал:
   - Вот ужо увидишь!
   Карась - рыба смирная и к идеализму склонная: недаром его монахи любят.
Лежит он больше на  самом  дне  речной  заводи  (где  потише)  или  пруда,
зарывшись в ил, и выбирает  оттуда  микроскопических  ракушек  для  своего
продовольствия. Ну, натурально, полежит-полежит, да что-нибудь и выдумает.
Иногда даже и очень вольное. Но так как караси ни в цензуру  своих  мыслей
не  представляют,  ни  в  участке  не  прописывают,  то   в   политической
неблагонадежности их никто не подозревает. Если же иногда и видим, что  от
времени до времени  на  карасей  устраивается  облава,  то  отнюдь  не  за
вольнодумство, а за то, что они вкусны.
   Ловят карасей, по преимуществу, сетью или неводом; но, чтобы ловля была
удачна, необходимо иметь сноровку. Опытные рыбаки выбирают для этого время
сейчас вслед за дождем, когда вода бывает мутна, и  затем,  заводя  невод,
начинают хлопать по  воде  канатом,  палками  и  вообще  производить  шум.
Заслышав шум и думая, что он  возвещает  торжество  вольных  идей,  карась
снимается со дна и  начинает  справляться,  нельзя  ли  и  ему  как-нибудь
пристроиться к торжеству. Тут-то он и попадает во множестве в мотню, чтобы
потом сделаться жертвою человеческого чревоугодия. Ибо,  повторяю,  караси
представляют такое лакомое блюдо  (особливо  изжаренные  в  сметане),  что
предводители дворянства охотно потчуют ими даже губернаторов.
   Что касается до ершей, то это рыба уже тронутая скептицизмом  и  притом
колючая. Будучи сварена в ухе, она дает бесподобный бульон.
   Каким образом случилось, что карась с ершом сошлись, -  не  знаю;  знаю
только, что  однажды,  сошедшись,  сейчас  же  заспорили.  Поспорили  раз,
поспорили другой, а потом и во  вкус  вошли,  свидания  друг  другу  стали
назначать. Сплывутся где-нибудь под водяным лопухом и  начнут  умные  речи
разговаривать.  А  плотва-белобрюшка  резвится  около  них  и   ума-разума
набирается.
   Первым всегда задирал карась.
   - Не верю, - говорил  он,  -  чтобы  борьба  и  свара  были  нормальным
законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться всему живущего
на земле. Верю  в  бескровное  преуспеяние,  верю  в  гармонию  и  глубоко
убежден, что счастие - не праздная фантазия мечтательных умов, но рано или
поздно сделается общим достоянием!
   - Дожидайся! - иронизировал ерш.
   Ерш спорил  отрывисто  и  неспокойно.  Это  -  рыба  нервная,  которая,
по-видимому, помнит немало обид. Накипело у нее на сердце... ах, накипело!
До ненависти покуда еще не дошло, но веры и наивности уж и в  помине  нет.
Вместо мирного жития она повсюду распрю видит; вместо прогресса - всеобщую
одичалость. И утверждает, что тот, кто имеет претензию  жить,  должен  все
это в расчет принимать. Карася же считает "блаженненьким", хотя  в  то  же
время сознает, что с ним только и можно "душу отводить".
   - И дождусь! - отзывался карась, - и не я один, все дождутся.  Тьма,  в
которой мы плаваем, есть порождение горькой исторической  случайности;  но
так как ныне, благодаря новейшим исследованиям, можно эту  случайность  по
косточкам разобрать, то и  причины,  ее  породившие,  нельзя  уже  считать
неустранимыми. Тьма - совершившийся факт, а свет - чаемое будущее. И будет
свет, будет!
   - Значит, и такое, по-твоему, время придет, когда и щук не будет?
   - Каких таких щук? - удивился карась, который был до того  наивен,  что
когда при нем говорили: "На то щука в море, чтоб карась не дремал", то  он
думал, что это что-нибудь вроде тех никс и русалок, которыми  малых  детей
пугают, и, разумеется, ни крошечки не боялся.
   - Ах, фофан ты, фофан! Мировые  задачи  разрешать  хочешь,  а  о  щуках
понятия не имеешь!
   Ерш презрительно пошевеливал плавательными перьями и уплывал  восвояси;
но, спустя малое время, собеседники  опять  где-нибудь  в  укромном  месте
сплывались (в воде-то скучно) и опять начинали диспутировать.
   - В жизни первенствующую роль добро играет, - разглагольствовал карась,
- зло - это так, по  недоразумению  допущено,  а  главная  жизненная  сила
все-таки в добре замыкается.
   - Держи карман!
   -  Ах,  ерш,  какие  ты  несообразные  выражения  употребляешь!  "Держи
карман"! разве это ответ?
   - Да тебе, по-настоящему, и совсем отвечать не следует. Глупый ты - вот
тебе и сказ весь!
   - Нет, ты послушай, что я тебе скажу. Что зло никогда не было  зиждущей
силой - об этом и история свидетельствует. Зло душило, давило, опустошало,
предавало мечу и  огню,  а  зиждущей  силой  являлось  только  добро.  Оно
устремлялось на помощь угнетенным, оно освобождало от цепей  и  оков,  оно
пробуждало в сердцах плодотворные чувства, оно давало ход парениям ума. Не
будь этого воистину зиждущего фактора жизни, не было бы и истории.  Потому
что  ведь,  в  сущности,  что  такое  история?  История  -   это   повесть
освобождения, это рассказ о торжестве добра и разума над злом и безумием.
   - А ты, видно, доподлинно знаешь,  что  зло  и  безумие  посрамлены?  -
подтрунивал ерш.
   - Не посрамлены еще, но будут посрамлены - это я тебе верно  говорю.  И
опять-таки сошлюсь на историю. Сравни, что некогда было, с тем, что  есть,
- и ты без труда согласишься, что не только внешние приемы зла смягчились,
но и самая сумма его приметно уменьшилась.  Возьми  хоть  бы  нашу  рыбную
породу. Прежде нас во всякое время  ловили,  и  преимущественно  во  время
"хода", когда мы, как одурелые, сами прямо в сеть лезем; а нынче именно во
время "хода"-то  и  признается  вредным  нас  ловить.  Прежде  нас,  можно
сказать, самыми варварскими способами истребляли - в Урале, сказывают,  во
время багрения, вода на многие версты от рыбьей крови  красная  стояла,  а
нынче - шабаш. Неводы, да верши, да уды - больше чтобы ни-ни! Да и об этом
еще в комитетах рассуждают: какие  неводы?  по  какому  случаю?  на  какой
предмет?
   - А тебе, видно, не все равно, каким способом в уху попасть?
   - В какую такую уху? - удивлялся карась.
   - Ах, прах тебя побери! Карасем зовется, а об ухе не слыхал!  Какое  же
ты после этого право со мной разговаривать имеешь? Ведь чтобы споры  вести
и мнения отстаивать, надо, по малой мере, с обстоятельствами дела  наперед
познакомиться. О чем же ты разговариваешь, коли даже такой простой  истины
не знаешь, что каждому карасю впереди уготована уха? Брысь... заколю!
   Ерш ощетинивался, а карась быстро, насколько позволяла его неуклюжесть,
опускался на дно. Но через  сутки  друзья-противники  опять  сплывались  и
новый разговор затевали.
   - Намеднись в нашу заводь щука заглядывала, - объявлял ерш.
   - Та самая, о которой ты намеднись упоминал?
   - Она. Приплыла, заглянула, молвила: "Чтой-то будто  уж  слишком  здесь
тихо! должно быть, тут карасям вод?" И с этим уплыла.
   - Что же мне теперича делать?
   - Изготовляться - только и всего. Ужо, как приплывает она да  уставится
в тебя глазищами, ты чешую-то да  перья  подбери  поплотнее,  да  прямо  и
полезай ей в хайло!
   - Зачем же я полезу? Кабы я был в чем-нибудь виноват...
   - Глуп ты - вот в чем твоя вина. Да и  жирен  вдобавок.  А  глупому  да
жирному и закон повелевает щуке в хайло лезть!
   - Не может такого закона быть! - искренно возмущался карась. -  И  щука
зря не имеет права глотать, а должна прежде объяснения потребовать. Вот  я
с ней объяснюсь, всю правду выложу.  Правдой-то  я  ее  до  седьмого  пота
прошибу.
   - Говорил я тебе, что ты фофан, и теперь то же  самое  повторю:  фофан!
фофан! фофан!
   Ерш  окончательно  сердился  к  давал  себе  слово  на  будущее   время
воздерживаться от всякого общения с  карасем.  Но  через  несколько  дней,
смотришь, привычка опять взяла свое.
   - Вот кабы все рыбы между  собой  согласились...  -  загадочно  начинал
карась.
   Но тут уж и самого ерша брала оторопь. "О чем это фофан речь заводит? -
думалось  ему,  -  того  гляди,  проврется,  а  тут  головель   неподалеку
похаживает. Ишь, и глаза в сторону, словно не его дело, скосил, а сам знай
прислушивается".
   - А ты не всякое слово  выговаривай,  какое  тебе  на  ум  взбредет!  -
убеждал он карася, - не для чего пасть-то разевать: можно и шепотком,  что
нужно, сказать.
   - Не хочу я шептаться, -  продолжал  карась  невозмутимо,  -  а  говорю
прямо, что ежели бы все рыбы между собой согласились, тогда...
   Но тут ерш грубо прерывал своего друга.
   - С тобой, видно, гороху наевшись, говорить надо! - кричал он на карася
и, навостривши лыжи, уплывал от него вос