днем, теперь - улетела ночью!
   На другое утро она, однако, вернулась, но целый день скучала,  плакала,
нигде места себе найти не могла. А  вечером,  едва  майор  засопел,  опять
улетела.
   Так продолжалось целых две недели. Ночью -  таинственное  исчезновение,
днем - истерика, слезы. Майор весь исстрадался, ходил  за  ней  по  пятам,
держа в носике, на случай дурноты, ведерочко с водой, и слезно убеждал:
   - Выкушай водицы! Откройся мне! Ну, не как мужу - увы я  этого  счастья
не заслужил! - а как отцу, как брату. Кто тебя, мою пичужечку, обидел?
   - Дурак!!!
   Наконец она не возвратилась совсем. Ждал  майор  день,  ждал  другой  и
решился... ждать без конца. Тяжкое время для него настало,  время  полного
одиночества. Жена  бросила;  родственники,  не  предупредивши  ни  словом,
скрылись, - должно быть, и впрямь старый  кенарь  после  тетки  наследство
получил, - а прочим птицам ему было совестно в глаза смотреть, потому  что
он  все-таки   не   смыл   своего   позора,   не   оправдал   себя.   Даже
девушка-чечеточка, и та расчету потребовала и где-то на чердаке с воробьем
гнездо свила.
   До сих пор у  него  хоть  страдания  были,  страдания  жгучие,  острые,
которые  давали  ему  возможность  метаться  от  боли,   проклинать...   и
надеяться; теперь страдания остались,  но  приняли  тупую  форму,  которая
сковывала  его  движения,  парализировала   волю   и   наполняла   будущее
безрассветным мраком...
   Между тем наступила осень; птицы усиленно захлопотали около  гнезд;  он
один ничего не предпринимал, не решаясь, лететь ли  на  теплые  воды,  или
остаться на родине. Полились дожди, задули холодные ветры; роща обнажилась
и тоскливо  шумела;  ночи  сделались  долгие,  темные.  А  он  целые  ночи
напролет, голодный и холодный,  просиживал,  не  смыкаючи  очей,  у  входа
своего неухиченного дупла и ждал. Сколько раз хищная сова пролетала  мимо,
задевая крылом за его дупло! сколько раз заглядывал  в  дупло  кровожадный
бурундук!  Но,  по  счастливой  случайности,  ни  сова,  ни  бурундук   не
потревожили его. Очень возможно,  что,  с  точки  зрения  съедобности,  он
представлял для хищников уже слишком ничтожную величину; но возможно и то,
что хищники знали, какой он был в свое время дельный интендантский офицер,
и, не желая лишать отечество его услуг в будущем, щадили...
   Понимая, что жизнь его  разбита,  он  невольно  обращал  свою  мысль  к
прошлому. Все там было так чисто, аккуратно, что сердце вчуже  радовалось.
Да  и  не  без  приятностей-с.  Не  одни  интендантские  мероприятия,  но,
например,  трясогузочка-с.  Что  за   шустренькая,   аккуратненькая   была
девушка... точно огурчик! И тоже сначала:  "Ах,  какой  вы  уморительный!"
Уморительный да уморительный, да  вдруг:  "Ах,  миленький,  какая  я  была
глупенькая! сколько задаром времени потеряла!" Жениться бы ему на  ней,  а
он, вместо того, с шестерыми ребятами ее бросил! Или опять: заехал он  раз
к перепелочке-вдове, которая постоялый двор при дороге держала и просом да
гречневой крупой  поторговывала.  Слово  за  слово:  "Почем  просо?  крупа
почем-с? Чай, скучно вам одним без мужа, сударыня?" - смотрят, ан  и  огни
везде потушили... И тут бы ему жениться следовало, а он пообещал -  и  был
таков!
   Хорошо  было  тогда,  дивно!  И  чем  бесчеловечнее  он  в  ту  пору  с
трясогузками и перепелками  поступал,  тем  больше  гордился,  тем  больше
слыхал себе похвал. Все интендантские писаря говорили о нем: "У нас  майор
лихой... ишь ножками семенит, ишь похаживает - так им, дурам, и надо!"
   Ба! да не поступить ли опять в интендантство?  -  Что  же  такое!  Взял
перо, написал просьбу - примут! право, с удовольствием примут!
   Но едва появлялась эта мысль,  как  он  уже  гнал  ее  от  себя.  Не  о
трясогузках и перепелках он должен думать - нет,  не  о  них!  Отныне  ему
предстоит одно: изнывать от боли и ждать. Ждать свою бесценную  желтенькую
барышню, свою богом данную жену! Прилетит она, вот увидите, ужо прилетит!
   По временам, однако ж, он возмущался. Но не сам собою, а  под  влиянием
наущения неблагонамеренных птиц, которые прилетали к нему попросить  денег
взаймы. В особенности тлетворно действовал на него в этом смысле дрозд. Он
начинал  всегда  с  того,  что  выражал  соболезнование  по   поводу   его
одиночества, и затем, переходя от одного соболезнования к  другому,  очень
ловко инсинуировал, что по нынешнему времени и развестись ничего не стоит.
   - Нанял аблаката - и дело с концом! - убеждал он, - аблакат тебе все  в
одночасье свертит. Право, друг, разведись! Что на нее, на шлюху, смотреть!
   А кроме дрозда, и зяблик его смущал; но  этот  был  против  развода,  а
советовал в "волостную" прошение подать.
   - Много  для  них  чести  будет,  коли  со  всякой  шлюхой  разводиться
придется! - говорил он, - ступай прямо в "волостную"; такую ли ей там баню
зададут - до новых веников не забудет!
   И вот однажды майор поддался искушению. Полетел  в  Петербург  и  прямо
отъявился к аблакату Балалайкину.
   - Хочу от живой жены на другой жениться - орудуй!
   - С удовольствием, - ответил Балалайкин, - я сам от четырех  живых  жен
на пятой женат и вот, как видите, даже в арестантских ротах не сиживал!
   Но уже по тону, которым Балалайкин эти слова сказал, чижик  понял,  что
проку от его ходатайства ждать нельзя. Заплатив  Балалайкину  двугривенный
(за одно вранье!), он, скрепя сердце, направил свой полет  в  "волостную",
но и тут потерпел неудачу.
   - Приведи ее, мы выпорем, - ответили ему совершенно резонно. -  А  коли
будешь и впредь без поличного здешнее  место  утруждать,  мы  тебя  самого
разложим; не посмотрим, что ты майор.
   Это был, так сказать, последний проблеск бунтующей плоти. Он  воротился
домой и окончательно присмирел.
   Прошла зима. Полузамерзший, наголодавшийся, чуть живой, чижик вылез  из
своего дупла и едва-едва долетел до речки. Лед был уже настолько слаб, что
в некоторых местах образовались полыньи. К одной из  них  он  приблизился,
надеясь чем-нибудь поживиться, какою-нибудь ветошью;  но,  увидев  в  воде
свое изображение, так и ахнул. За  зиму  он  до  того  похудел,  осунулся,
отощал, что мундир висел на нем как  на  вешалке.  От  прежнего  аккуратно
застегнутого, чистенького и сытенького чижика не осталось  и  следа;  даже
шпоры - и те неизвестно куда девались. С тоскою в  сердце  вернулся  он  в
дупло и сразу утратил веру в более светлое будущее.
   Что пользы, ежели он и дождется ее, - какое он сделает ей  приветствие?
какие представит доказательства супружеской любезно-верной преданности?
   И вдруг, в один теплый майский вечер, она воротилась. Воротилась худая,
больная, истрепанная и как  будто  не  в  себе.  Хохолок  на  головке  был
выщипан, перышки на крыльях помяты,  хвостик  жиденький;  даже  желтенькое
платьице выцвело и посерело. И вся дрожала, не то  от  холода,  не  то  от
стыда. Насилу чижик ее узнал.
   - Вот и я пришла! - сказала она.
   - Живи! - ответил ей чижик.
   Только и разговору промеж них было. О прошлом - молчок, о будущем -  ни
гугу.
   И живут с тех пор друг подле друга в одном дупле, молчат и все о чем-то
думают. Может быть, ждут чуда, которое растворит их сердца и  наполнит  их
ликованиями прощения и любви; но, может быть,  сознают  себя  окончательно
раздавленными и угрюмо ропщут.  Он:  "Ах,  разбила  ты  мою  жизнь,  кукла
бесчувственная!" Она: "Ах, заел ты мою молодость, распостылый майор!"

   1884



    Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
    Верный Трезор

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "М.Е.Салтыков-Щедрин. Помпадуры и помпадурши".
   М., "Правда", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Служил Трезорка сторожем  при  лабазе  московского  2-й  гильдии  купца
Воротилова и недреманным оком хозяйское добро сторожил. Никогда от  конуры
не отлучался; даже Живодерки, на которой лабаз стоял, настоящим образом не
видал: с утра до вечера так на цепи и скачет, так  и  заливается!  Caveant
consules! [Пусть консулы будут бдительны! (лат.)]
   И премудрый был, никогда на своих не лаял, а  все  на  чужих.  Пройдет,
бывало, хозяйский кучер овес воровать - Трезорка  хвостом  машет,  думает:
"Много ли кучеру нужно!" А случится прохожему по своему  делу  мимо  двора
идти - Трезорка еще где заслышит: "Ах, батюшки, воры!"
   Видел купец Воротилов Трезоркину услугу  и  говорил:  "Цены  этому  псу
нет!" И ежели случалось в лабаз мимо собачьей конуры проходить, непременно
скажет: "Дайте Трезорке помоев!" А Трезорка из  кожи  от  восторга  лезет:
"Рады стараться, ваше степенство!.. хам-ам!  почивайте,  ваше  степенство,
спокойно... хам... ам... ам... ам!"
   Однажды даже такой случай был: сам частный пристав к  купцу  Воротилову
на двор пожаловал - так и на него Трезорка воззрился. Такой содом  поднял,
что и хозяин, и хозяйка, и дети - все выбежали. Думали, грабят; смотрят  -
ан гость дорогой!
   - Вашескородие! милости просим! Цыц, Трезорка! Ты это что, мерзавец? не
узнал? а? Вашескородие! водочки! закусить-с.
   -   Благодарю.   Прекраснейший   у   вас   песик,   Никанор    Семеныч!
благонамеренный!
   - Такой пес!  такой  пес!  Другому  человеку  так  не  понять,  как  он
понимает!
   - Собственность, значит, признает; а это, по нынешнему времени, ах  как
приятно!
   И затем, обернувшись к Трезорке, присовокупил:
   - Лай, мой друг, лай! Нынче и человек, ежели который с отличной стороны
себя зарекомендовать хочет, - и тот по-песьему лаять обязывается!
   Три раза Воротилов Трезорку искушал, прежде чем вполне  свое  имущество
доверил ему. Нарядился вором (удивительно, как к нему этот  костюм  шел!),
выбрал ночь потемнее и пошел в амбар воровать. В первый раз корочку хлебца
с собой взял, - думал этим его соблазнить, - а Трезорка  корочку  обнюхал,
да как вцепится ему в икру! Во второй раз целую колбасу  Трезорке  бросил:
"Пиль, Трезорушка, пиль!" - а Трезорка ему фалду  оторвал.  В  третий  раз
взял с собой рублевую бумажку замасленную - думал, на деньги пес пойдет; а
Трезорка, не будь прост, такого трезвону поднял,  что  со  всего  квартала
собаки сбежались: стоят да дивуются, с чего это хозяйский  пес  на  своего
хозяина заливается?
   Тогда купец Воротилов собрал домочадцев и при всех сказал Трезорке:
   - Препоручаю тебе. Трезорка, все  мои  потроха;  и  жену,  и  детей,  и
имущество - стереги! Принесите Трезорке помоев!
   Понял ли Трезорка хозяйскую похвалу, или уж сам собой, в силу  собачьей
природы, лай из него, словно из пустой бочки, валил - только совсем  он  с
тех пор иссобачился. Одним глазом спит, а другим глядит, не лезет ли кто в
подворотню; скакать устанет - ляжет, а цепью все-таки погромыхивает:  "Вот
он я!" Накормить его позабудут  -  он  даже  очень  рад:  ежели,  дескать,
каждый-то день пса кормить, так он, чего доброго, в одну неделю разопсеет!
Пинками его челядинцы наделят -  он  и  в  этом  полезное  предостережение
видит, потому что, ежели пса не бить, он и хозяина, того гляди, позабудет.
   - Надо с нами, со псами, сурьезно поступать, - рассуждал  он,  -  и  за
дело бей, и без дела бей - вперед наука! Тогда только мы, псы,  настоящими
псами будем!
   Одним словом, был пес с принципами и так высоко держал свое знамя,  что
прочие псы поглядят-поглядят, да и подожмут хвост - куды тебе!
   Уж на что Трезорка детей любил, однако и на их  искушения  не  сдавался
Подойдут к нему хозяйские дети:
   - Пойдем, Трезорушка, с нами гулять!
   - Не могу.
   - Не смеешь?
   - Не то что не смею, а права не имею.
   - Пойдем, глупый! мы тебя потихоньку... никто и не увидит!
   - А совесть?
   Подожмет Трезорка хвост и спрячется в конуру, от соблазна подальше.
   Сколько раз и воры сговаривались: "Поднесемте Трезорке альбом с  видами
Замоскворечья"; но он и на это не польстился.
   - Не требуется мне никаких видов, -  сказал  он,  -  на  этом  дворе  я
родился, на нем же и старые кости сложу - каких еще видов нужно! Уйдите до
греха!
   Одна за Трезоркой слабость была;  Кутьку  крепко  любил,  но  и  то  не
всегда, а временно.
   Кутька на том же дворе жила и тоже была собака добрая,  но  только  без
принципов. Полает и перестанет. Поэтому ее на цепи не держали, а жила  она
больше при хозяйской кухне и около хозяйских детей вертелась. Много она на
своем веку сладких кусков съела и никогда с Трезоркой  не  поделилась;  но
Трезорка нимало за это на нее не претендовал: на  то  она  и  дама,  чтобы
сладенько поесть! Но когда  Кутькино  сердце  начинало  говорить,  то  она
потихоньку взвизгивала и скреблась лапой в кухонную  дверь.  Заслышав  эти
тихие всхлипыванья, Трезорка, с своей стороны, поднимал такой неистовый и,
так сказать, характерный вой, что хозяин, понимая его значение, сам спешил
на выручку своего имущества. Трезорку спускали  с  цепи  и  на  место  его
сажали дворника Никиту. А Трезорка с Кутькой,  взволнованные,  счастливые,
убегали к Серпуховским воротам.
   В  эти  дни  купец  Воротилов  делался  зол,  так  что  когда  Трезорка
возвращался утром из экскурсии, то хозяин бил  его  арапником  нещадно.  И
Трезорка, очевидно, сознавал свою вину, потому что не подбегал  к  хозяину
гоголем, как это делают исполнившие свой  долг  чиновники,  а  униженно  и
поджавши хвост подползал к ногам  его;  и  не  выл  от  боли  под  ударами
арапника, а потихоньку взвизгивал: "Mea culpa!  mea  maxima  culpa!"  [мой
грех! мой тягчайший грех! (лат.)]. В сущности, он был слишком умен,  чтобы
не понимать, что, поступая таким образом, хозяин упускал из вида некоторые
смягчающие обстоятельства; но в  то  же  время,  рассуждая  логически,  он
приходил к  заключению,  что  ежели  его  в  таких  случаях  не  бить,  то
непременно он разопсеет.
   Но что было особенно в Трезорке дорого, так это совершенное  отсутствие
честолюбия. Неизвестно, имел ли он даже понятие о праздниках и о том,  что
к праздникам купцы имеют обыкновение дарить верных своих слуг. Никаноры ли
("сам" именинник), Анфисы ли ("сама" именинница) на дворе - он, все  равно
что в будни, на цепи скачет!
   - Да замолчи ты, постылый! - крикнет на него Анфиса Карповна, -  знаешь
ли, какой сегодня день!
   - Ничего, пусть лает! - пошутит в ответ Никанор Семеныч,  -  это  он  с
ангелом поздравляет! Лай, Треэорушка, лай!
   Только раз в  нем  проснулось  что-то  вроде  честолюбия  -  это  когда
бодливой хозяйской корове Рохле, по гребованию городского пастуха, колокол
на шею привезли. Признаться сказать, позавидовал-таки он, когда эна  пошла
по двору звонить.
   - Вот тебе счастье какое; а за что? - сказал  он  Рохле  с  горечью,  -
только твоей и заслуги, что молока полведра  в  день  из  тебя  надоят,  а
по-настоящему, какая же это заслуга! Молоко у тебя  даровое,  от  тебя  не
зависящее: хорошо тебя кормят - ты много молока даешь; плохо  кормят  -  и
молоко перестанешь давать. Копыта об копыто ты не ударишь,  чтобы  хозяину
заслужить, а вот тебя как награждают! А я вот сам от  себя,  motu  proprio
[по собственному побуждению (лат.)], день и ночь маюсь, недоем,  недосплю,
инда осип от беспокойства, - а мне хоть бы гремушку кинули! Вот,  дескать,
Трезорка, знай, что услугу твою видят!
   - А цепь-то? - нашлась Рохля в ответ.
   - Цепь?!
   Тут только он понял. До тех  пор  он  думал,  что  цепь  есть  цепь,  а
оказалось, что это нечто вроде как масонский знак.  Что  он,  стало  быть,
награжден уже  изначала,  награжден  еще  в  то  время,  когда  ничего  не
заслужил. И что отныне ему следует только об одном мечтать:  чтоб  старую,
проржавленную цепь (он ее однажды уже порвал) сняли  и  купили  бы  новую,
крепкую.
   А купец Воротилов точно подслушал его скромно-честолюбивое  вожделение:
под самый Трезоркин праздник купил совсем новую, на диво выкованную цепь и
сюрпризом приклепал ее к Трезоркину ошейнику. "Лай, Трезорка, лай!"
   И залился он тем добродушным,  заливистым  лаем,  каким  лают  псы,  не
отделяющие своего собачьего благополучия от неприкосновенности  амбара,  к
которому определила их хозяйская рука.
   В общем, Трезорке жилось отлично, хотя, конечно, от времени до времени,
не обходилось и без огорчений. В мире псов, точно так же,  как  и  в  мире
людей, лесть, пронырство и зависть нередко играют роль, вовсе им по  праву
не принадлежащую. Не раз приходилось и Трезорке испытывать уколы  зависти;
но он был силен сознанием исполненного долга и ничего  не  боялся.  И  это
вовсе не было с его стороны самомнением. Напротив, он первый готов был  бы
уступить честь и место любому новоявленному барбосу,  который  доказал  бы
свое первенство  в  деле  непреоборимости.  Нередко  он  даже  с  тревогою
подумывал о том, кто заступит его место в ту минуту,  когда  старость  или
смерть положит предел его нестомчивости... Но увы! во всей громадной  стае
измельчавших и излаявшихся псов, населявших Живодерку, он, по совести,  не
находил ни одного, на которого мог бы с  уверенностью  указать:  "Вот  мой
преемник!" Так что когда интрига задумала во что бы то  ни  стало  уронить
Трезорку в мнении купца Воротилова, то она  достигла  только  одного  -  и
притом совершенно для нее нежелательного - результата, а именно:  выказала
повальное оскудение псовых талантов.
   Не раз завистливые  барбосы,  и  в  одиночку,  и  небольшими  стайками,
собирались во двор купца Воротилова, садились поодаль и вызывали  Трезорку
на состязание. Поднимался несосветимый собачий стон, который наводил  ужас
на  всех  домочадцев,  но  к  которому   хозяин   дома   прислушивался   с
любопытством, потому что  понимал,  что  близко  время,  когда  и  Трезору
понадобится подручный. В этом неистовом хоре выдавались  голоса  недурные;
но такого, от которого внезапно заболел бы живот со страху, не  было  и  в
помине. Иной барбос выказывал недюжинные способности,  но  непременно  или
перелает, или недолает. Во время  таких  состязаний  Трезорка  обыкновенно
умолкал, как бы давая противникам возможность высказаться, но под конец не
выдерживал и к общему стону, каждая  нота  которого  свидетельствовала  об
искусственном  напряжении,  присоединял  свой  собственный   свободный   и
трезвенный лай. Этот  лай  сразу  устранял  все  сомнения.  Заслышав  его,
кухарка выбегала из стряпущей и ошпаривала коноводов интриги  кипятком.  А
Трезорке приносила помоев.
   Тем не менее купец Воротилов был прав, утверждая, что ничто  под  луною
не вечно. Однажды утром воротиловский  приказчик,  проходя  мимо  собачьей
конуры в амбар, застал Трезорку спящим. Никогда этого  с  ним  не  бывало.
Спал ли он когда-нибудь - вероятно, спал, - никто этого  не  знал,  и,  во
всяком случае, никто его спящим  не  заставал.  Разумеется,  приказчик  не
замедлил доложить об этом казусе хозяину.
   Купец Воротилов сам вышел к Трезорке, взглянул на него и, видя, что  он
повинно шевелит хвостом, как бы говоря: "И сам не  понимаю,  как  со  мной
грех случился!" - без гнева, полным участия голосом, сказал:
   - Что, старик, на кухню собрался? Стара стала, слаба стала? Ну,  ладно!
ты и на кухне службу сослужить можешь.
   На первый раз, однако ж,  решились  ограничиться  приисканием  Трезорке
подручного. Задача была нелегкая; тем не менее, после значительных хлопот,
успели-таки отыскать у Калужских ворот некоего Арапку, репутация  которого
установилась уже довольно прочно.
   Я не стану описывать, как Арапка первый признал  авторитет  Трезорки  и
беспрекословно ему подчинился, как оба они подружились,  как  Трезорку,  с
течением времени, окончательно перевели на кухню и как, несмотря  на  это,
он бегал к Арапке и бескорыстно обучал его приемам подлинного  купеческого
пса... Скажу только одно: ни досуг, ни обилие сладких кусков, ни  близость
Кутьки не заставили Трезорку позабыть те вдохновенные минуты,  которые  он
проводил, сидючи на цепи и дрожа от холода в длинные зимние ночи.