Иван Сергеевич Тургенев.
        Вешние воды



     Веселые годы,
     Счастливые дни -
     Как вешние воды
     Промчались они!
     Из старинного романса


     Часу  во  втором  ночи  он  вернулся в  свой кабинет. Он выслал  слугу,
зажегшего свечки,  и, бросившись в кресло около  камина, закрыл  лицо обеими
руками. Никогда еще он не чувствовал такой усталости - телесной  и душевной.
Целый  вечер  он  провел  с  приятными  дамами,  с образованными  мужчинами;
некоторые из дам были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами
- сам он беседовал весьма  успешно  и даже блистательно... и,  со всем  тем,
никогда  еще  то  "taedium  vitae",  о  котором  говорили  уже  римляне,  то
"отвращение к жизни" - с такой неотразимой силой не овладевало им, не душило
его.  Будь он несколько  помоложе  - он заплакал  бы от тоски, от  скуки, от
раздражения: горечь едкая  и жгучая,  как  горечь полыни, наполняла  всю его
душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое  со всех сторон обступило
его, как осенняя, томная ночь; и он не знал, как отделаться от этой темноты,
от этой горечи. На сон нечего было рассчитывать: он знал, что он не заснет.
     Он принялся размышлять... медленно, вяло и злобно.
     Он   размышлял   о   суете,   ненужности,   о   пошлой   фальши   всего
человеческого.Все возрасты постепенно проходили  перед его мысленным  взором
(ему самому недавно минул 52-й год) - и ни один не находил пощады перед ним.
Везде все то  же  вечное переливание из  пустого в порожнее, то же  толчение
воды,    то    же   наполовину   добросовестное,   наполовину   сознательное
самообольщение,- чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало,а там вдруг, уж
точно как снег на голову, нагрянет старость -  и вместе с нею тот  постоянно
возрастающий,  все  разъедающий  и подтачивающий  страх  смерти...  и  бух в
бездну! Хорошо еще, если так разыграется жизнь! А то, пожалуй,  перед концом
пойдут,  как  ржа  по  железу,  немощи,  страдания  ...  Не  бурными волнами
покрытым, как описывают  поэты,  представлялось  ему жизненное море - нет;он
воображал себе  это  море невозмутимо  гладким,  неподвижным и прозрачным до
самого темного дна; сам он сидит в маленькой, валкой лодке  - а там, на этом
темном, илистом дне,  наподобие  громадных  рыб, едва  виднеются безобразные
чудища:   все  житейские  недуга,   болезни,  горести,   безумие,  бедность,
слепота... Он смотрит - и вот одно из чудищ выделяется из мрака, поднимается
выше  и выше,  становится все явственнее, все  отвратительно явственнее. Еще
минута  - и перевернется  подпертая им лодка!  Но  вот  оно опять как  будто
тускнеет,  оно удаляется,  опускается на дно - и лежит  оно  там,  чуть-чуть
шевеля плесом... Но день урочный придет - и перевернет оно лодку.

     /v 95

     Он  тряхнул  головою, вскочил с кресла,  раза два  прошелся по комнате,
присел к  письменному столу и, выдвигая один ящик за другим,  стал рыться  в
своих бумагах, в старых, большею частью женских, письмах. Он сам не знал,для
чего он это делал, он ничего не искал - он просто хотел каким-нибудь внешним
занятием  отделаться от  мыслей,  его  томивших. Развернув наудачу несколько
писем  (в  одном  из  них  оказался засохший цветок, перевязанный полинявшей
ленточкой),- он только плечами  пожал  и, глянув  на камин,  отбросил  их  в
сторону,  вероятно,  сбираясь  сжечь  весь  этот  ненужный  хлам.  Торопливо
засовывая руки то в один, то в другой ящик, он вдруг широко раскрыл глаза и,
медленно вытащив наружу небольшую осьмиугольную коробку  старинного  покроя,
медленно  приподнял  ее  крышку. В  коробке,  под  двойным слоем пожелтевшей
хлопчатой бумаги, находился маленький гранатовый крестик.
     Несколько  мгновений с  недоумением  рассматривал  он  этот крестик - и
вдруг слабо вскрикнул...Не то сожаление, не то радость изобразили его черты.
Подобное  выражение  являет  лицо  человека, когда  ему  приходится внезапно
встретиться с другим человеком,которого  он давно потерял  из виду, которого
нежно любил когда-то и который неожиданно возникает теперь перед его взором,
все тот же - и весь измененный  годами. Он встал и, возвратясь к камину, сел
опять в  кресло - и  опять  закрыл  руками  лицо...  "Почему сегодня? именно
сегодня?" - думалось ему, и вспомнил он многое, давно прошедшее...
     Вот что вспомнил он...
     Но нужно сперва сказать его имя, отчество и фамилию. Его звали Саниным,
Дмитрием Павловичем.
     Вот что он вспомнил:

     "1"

     Дело было летом  1840  года. Санину минул 22-й  год, и он находился  во
Франкфурте,  на  возвратном  пути  из  Италии в  Россию.  Человек он  был  с
небольшим состоянием, но независимый,  почти  бессемейный. У него, по смерти
отдаленного родственника, оказалось несколько тысяч  рублей - и  он  решился
прожить  их  за границею, перед поступлением  на службу, перед окончательным
возложением  на  себя  того  казенного  хомута,  без  которого  обеспеченное
существование  стало  для  него немыслимым.  Санин в точности исполнил  свое
намерение и так  искусно  распорядился,  что в день прибытия  во Франкфурт у
него оказалось  ровно столько  денег, сколько  нужно  было для  того,  чтобы
добраться  до Петербурга.  В  1840  году  железных дорог существовала  самая
малость;  господа  туристы  разъезжали  в  дилижансах.  Санин взял  место  в
"бейваген";  но  дилижанс  отходил   только  в  11-м  часу  вечера.  Времени
оставалось  много.К  счастью,погода стояла  прекрасная  и  Санин, пообедав в
знаменитой  тогдашней  гостинице  "Белого  лебедя",  отправился  бродить  по
городу. Зашел  посмотреть Даннекерову Ариадну,которая  ему понравилась мало,
посетил дом Гете, из сочинений которого он, впрочем, прочел одного "Вертера"
-  и  то  во французском  переводе; погулял по берегу Майна,  поскучал,  как
следует добропорядочному  путешественнику; наконец,  в  шестом  часу вечера,
усталый, с запыленными ногами, очутился в одной из самых незначительных улиц
Франкфурта.  Эту  улицу  он  долго   потом  забыть   не  мог.  На  одном  из
немногочисленных  ее  домов  он  увидел  вывеску: "Итальянская  кондитерская
Джиованни Розелли" заявляла о себе прохожим. Санин зашел в нее, чтобы выпить
стакан лимонаду; но  в первой комнате, где, за скромным прилавком, на полках
крашеного  шкафа,  напоминая аптеку,  стояло  несколько бутылок  с  золотыми
ярлыками и

     /v 96

     столько  же  стеклянных  банок  с  сухарями,  шоколадными  лепешками  и
леденцами, - в  этой комнате не было  ни  души;  только серый кот жмурился и
мурлыкал, перебирая лапками, на высоком плетеном  стуле возле окна, и,  ярко
рдея  в косом луче вечернего солнца, большой  клубок красной шерсти лежал на
полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного дерева. Смутный шум слышался в
соседней комнате. Санин постоял  и, дав колокольчику на дверях прозвенеть до
конца, произнес, возвысив голос: "Никого здесь нет?" В то же мгновение дверь
из соседней комнаты растворилась - и Санину поневоле пришлось изумиться.

     "II"

     В кондитерскую, с рассыпанными по обнаженным плечам темными кудрями,  с
протянутыми  вперед  обнаженными  руками,  порывисто  вбежала  девушка   лет
девятнадцати и, увидев Санина, тотчас бросилась к нему, схватила его за руку
и  повлекла за  собою,  приговаривая задыхавшимся голосом:  "Скорей, скорей,
сюда, спасите!"  Не из нежелания повиноваться, а просто от избытка изумления
Санин не тотчас  последовал за  девушкой - и как бы  уперся  на месте: он  в
жизни  не  видывал подобной  красавицы.  Она обернулась  к  нему  и  с таким
отчаянием  в  голосе,  во  взгляде,  в   движении  сжатой   руки,  судорожно
поднесенной  к  бледной щеке,  произнесла: "Да идите  же,  идите!"  - что он
тотчас ринулся за нею в раскрытую дверь.
     В  комнате, куда  он вбежал вслед за девушкой, на старомодном диване из
конского волоса лежал, весь белый  -  белый с желтоватыми отливами, как воск
или как древний мрамор,- мальчик лет  четырнадцати, поразительно  похожий на
девушку,очевидно ее брат.Глаза его были закрыты, тень от черных густых волос
падала пятном на словно  окаменелый лоб,  на  недвижные тонкие брови; из-под
посиневших губ виднелись стиснутые  зубы. Казалось,  он не  дышал; одна рука
опустилась  на  пол,  другую  он  закинул  за  голову.  Мальчик  был  одет и
застегнут; тесный галстук сжимал его шею.
     Девушка с воплем бросилась к нему.
     - Он умер, он умер!  -  вскричала она,- сейчас он тут сидел  говорил со
мною - и вдруг упал  и сделался недвижим... Боже мой! неужели нельзя помочь?
И мамы нет!  Панталеоне, Панталеоне,  что же доктор?  - прибавила она  вдруг
по-итальянски.- Ты ходил за доктором?
     - Синьора,  я  не ходил,  я  послал Луизу,- раздался  хриплый голос  за
дверью,- и  в  комнату, ковыляя на кривых ножках, вошел маленький старичок в
лиловом  фраке  с  черными  пуговицами,  высоком  белом  галстуке,  нанковых
коротких   панталонах  и  синих   шерстяных  чулках.  Его  крошечное  личико
совершенно исчезало под целой громадой седых, железного цвета волос. Со всех
сторон  круто  вздымаясь кверху  и падая обратно растрепанными косицами, они
придавали фигуре старичка  сходство с  хохлатой курицей - сходство тем более
поразительное, что под их темно-серой  массой только и можно было разобрать,
что заостренный нос да круглые желтые глаза.
     -  Луиза  скорей  сбегает,  а  я не  могу  бегать,- продолжал  старичок
по-итальянски,  поочередно  поднимая плоские,  подагрические  ноги, обутые в
высокие башмаки с бантиками,- а я вот воды принес.
     Своими сухими, корявыми пальцами он стискивал длинное горлышко бутылки.
     -  Но  Эмиль  пока умрет!  -  воскликнула  девушка и протянула  руки  к
Санину.- О мой господин, о mein Herr! Неужели вы не можете помочь?
     - Надо ему кровь  пустить - это  удар,- заметил старичок,  носивший имя
Панталеоне.
     Хотя Санин не имел ни малейшего понятия о медицине, однако одно он знал
достоверно: с четырнадцатилетними мальчиками ударов не случается .

     /v 97

     - Это обморок, а не удар, - проговорил он, обратясь к Панталеоне.- Есть
у вас щетки?
     Старичок приподнял свое личико.
     - Что?
     -  Щетки, щетки,- повторил  Санин  по-немецки и по-французски.- Щетки,-
прибавил он, показывая вид, что чистит себе платье.
     Старичок, наконец, его понял.
     - А, щетки! Spazzette! Как не быть щеток!
     - Давайте их сюда; мы снимем с него сюртук - и станем растирать его.
     - Хорошо... Веnоnе! А воду на голову не надо вылить?
     - Нет... после; ступайте теперь поскорей за щетками.
     Панталеоне поставил  бутылку  на пол, выбежал вон  и  тотчас вернулся с
двумя щетками, одной головной и одной  платяной. Курчавый пудель сопровождал
его  и, усиленно вертя хвостом, с любопытством оглядывал старика,  девушку и
даже Санина - как бы желая знать, что значила вся эта тревога ?
     Санин  проворно снял сюртук  с  лежавшего  мальчика,  расстегнул ворот,
засучил  рукава его рубашки - и,  вооружившись щеткой, начал  изо  всех  сил
тереть  ему грудь и руки. Панталеоне  так же усердно тер другой  -  головной
щеткой  -  по  его  сапогам и панталонам.  Девушка бросилась на колени возле
дивана  и,  схватив  обеими  руками голову, не мигая  ни одной  векою, так и
впилась в лицо своему брату.
     Санин сам тер - а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это
была красавица!

     "III"

     Нос  у ней  был несколько велик, но  красивого, орлиного  ладу, верхнюю
губу чуть-чуть оттенял  пушок; зато цвет лица, ровный и матовый, ни дать  ни
взять слоновая  кость  или  молочный  янтарь,  волнистый  лоск  волос, как у
Аллориевой Юдифи в Палаццо-Питти,- и особенно глаза,  темно-cерые, с  черной
каемкой вокруг зениц, великолепные, торжествующие глаза,- даже теперь, когда
испуг  и горе омрачали их блеск... Санину невольно вспомнился чудесный край,
откуда он  возвращался...  Да он  и в Италии  не встречал ничего  подобного!
Девушка дышала редко и неровно; казалось, она всякий раз ждала, не начнет ли
брат ее дышать?
     Санин  продолжал  растирать  его;  но  он глядел  не  на  одну девушку.
Оригинальная фигура Панталеоне также  привлекла его внимание.  Старик совсем
ослабел и запыхался; при каждом ударе щеткой подпрыгивал и визгливо кряхтел,
а огромные  космы  волос, смоченные потом, грузно раскачивались из стороны в
сторону, словно корни крупного растения, подмытые водою .
     - Снимите,  по  крайней мере,  с него  сапоги,- хотел было сказать  ему
Санин...
     Пудель,  вероятно  возбужденный  необычайностью  всего  происходившего,
вдруг припал на передние лапы и принялся лаять.
     - Tartaglia - canagliа! - зашипел на него старик...
     Но в это  мгновенье лицо девушки преобразилось. Ее брови  приподнялись,
глаза стали еще больше и засияли радостью...
     Санин оглянулся... По  лицу  молодого  человека выступила краска;  веки
шевельнулись... ноздри дрогнули. Он потянул  воздух сквозь все еще стиснутые
зубы, вздохнул...

     /v 98

     - Эмиль! - крикнула девушка.- Эмилио мио!
     Медленно раскрылись большие черные глаза. Они  глядели еще тупо, но уже
улыбались - слабо; та же слабая улыбка спустилась на бледные губы.  Потом он
двинул повислой рукою - и с размаху положил ее себе на грудь.
     -  Эмилио! - повторила девушка  и приподнялась. Выражение  ее лица было
так сильно и ярко, что казалось,  вот сейчас либо  слезы у нее брызнут, либо
вырвется хохот.
     - Эмиль!  Что  такое? Эмиль!  - послышалось  за  дверью  -  и в комнату
проворными шагами вошла опрятно  одетая дама с серебристо-седыми  волосами и
смуглым лицом. Мужчина  пожилых лет выступал за нею  следом; голова служанки
мелькнула у него за плечами.
     Девушка побежала к ним навстречу.
     -  Он спасен,  мама,  он  жив! -  воскликнула  она,  судорожно  обнимая
вошедшую даму.
     - Да  что  такое?  - повторила та.- Я  возвращаюсь... и  вдруг встречаю
господина доктора и Луизу...
     Девушка  принялась рассказывать, что  случилось,  а  доктор  подошел  к
больному, который  все  более  и  более  приходил  в  себя  и  все продолжал
улыбаться: он словно начинал стыдиться наделанной им тревоги.
     - Вы, я  вижу,  его  растирали  щетками,- обратился  доктор  к Санину и
Панталеоне,- и прекрасно сделали...  Очень хорошая мысль... а вот мы  теперь
посмотрим, какие еще средства...- Он пощупал у молодого человека пульс.- Гм!
Покажите-ка язык!
     Дама заботливо  наклонилась к нему. Он еще откровеннее улыбнулся. взвел
на нее глаза - и покраснел...
     Санину  пришло  на  мысль,  что  он  становится   лишним;  он  вышел  в
кондитерскую .  Но  не  успел  он еще  взяться за  ручку уличной  двери, как
девушка опять появилась перед ним и остановила его.
     - Вы уходите,- начала она,  ласково  заглядывая  ему в лицо,- я  вас не
удерживаю, но вы должны непременно прийти к нам  сегодня вечером, мы вам так
обязаны - вы, может  быть,  спасли  брата: мы хотим благодарить вас  -  мама
хочет.  Вы должны  сказать  нам,  кто  вы,  вы должны  порадоваться вместе с
нами...
     - Но я уезжаю сегодня в Берлин,- заикнулся было Санин.
     - Вы еще успеете,- с  живостью возразила девушка.- Придите к  нам через
час на чашку шоколада. Вы обещаетесь? А мне нужно опять к нему! Вы придете?
     Что оставалось делать Санину?
     - Приду,- ответил он.
     Красавица  быстро пожала ему  руку, выпорхнула  вон - и он  очутился на
улице.

     "IV"

     Когда Санин  часа полтора  спустя вернулся в кондитерскую  Розелли, его
там  приняли, как родного.  Эмилио сидел на том же самом  диване, на котором
его  растирали;  доктор  прописал  ему  лекарство  и  рекомендовал  "большую
осторожность  в   испытании   ощущений",   так  как   субъект   темперамента
нервического и с наклонностью  к  болезням сердца.  Он и прежде  подвергался
обморокам;  но никогда припадок не  был так продолжителен и силен . Впрочем,
доктор  объявил,  что всякая  опасность  миновалась.  Эмиль  одет  был,  как
приличествует  выздоравливающему, в  просторный шлафрок; мать  намотала  ему
голубую  шерстяную  косынку  вокруг  шеи;  но  вид  он  имел веселый,  почти
праздничный;  да  и все кругом  имело  праздничный  вид. Перед  диваном,  на
круглом  столе,покрытом  чистой  скатертью, возвышался наполненный  душистым
шоколадом, окруженный чашками, графинами с

     /v 100

     сиропом, бисквитами  и булками,  даже  цветами,  - огромный  фарфоровый
кофейник шесть тонких  восковых свечей горело  в  двух  старинных серебряных
шандалах; с одной стороны дивана вольтеровское кресло раскрывало свои мягкие
объятия - и Санина посадили именно в это кресло. Все обитатели кондитерской,
с которыми ему  пришлось  познакомиться в  тот  день, находились  налицо, не
исключая пуделя Тарталья и кота;  все казались несказанно счастливыми;пудель
даже чихал  от удовольствия;  один кот по-прежнему все жеманился и жмурился.
Санина заставили объяснить, кто он родом, и откуда,  и  как его зовут; когда
он сказал, что он русский, обе дамы немного удивились и даже ахнули  - и тут
же, в один голос, объявили,  что он отлично выговаривает по-немецки; но  что
если  ему удобнее выражаться по-французски, то он  может употреблять  и этот
язык,-так  как  они  обе  хорошо его понимают  и  выражаются на  нем.  Санин
немедленно воспользовался этим предложением.  "Санин! Санин!"  Дамы никак не
ожидали,  что русская  фамилия может быть так  легко  произносима.  Имя его:
"Димитрий" - также  весьма  понравилось. Старшая  дама заметила,  что  она в
молодости слышала прекрасную оперу: "Dеmetrio e Polibio", но что "Dimitri  "
гораздо лучше, чем "Dеще1г1о".-Таким манером Санин беседовал около часу  . С
своей  стороны  дамы посвятили  его  во  все  подробности собственной жизни.
Говорила больше мать, дама с седыми волосами. Санин узнал от нее, что имя ее
- Леонора  Розелли; что она  осталась вдовою после  мужа  своего,  Джиованни
Баттиста  Розелли,  который  двадцать  пять  лет  тому  назад  поселился  во
Франкфурте  в  качестве  кондитера;  что  Джиованни  Баттиста  был родом  из
Виченцы, и очень хороший, хотя немного вспыльчивый и заносчивый человек, и к
тому  республиканец! При  этих словах  г-жа Розелли  указала на его портрет,
писанный  масляными красками  и висевший над диваном  . Должно полагать, что
живописец - "тоже республиканец!", как со вздохом заметила г-жа Розелли - не
вполне  умел уловлять сходство, ибо на портрете покойный Джиованни  Баттиста
являлся каким-то сумрачным и суровым бригантом - вроде  Ринальдо Ринальдини!
Сама г-жа Розелли была уроженка "старинного и прекрасного города Пармы,  где
находится такой  чудный купол,  расписанный  бессмертным  Корреджио!" Но  от
давнего  пребывания  в.Германии  она  почти  совсем онемечилась.  Потом  она
прибавила, грустно покачав головою, что у ней только и осталось, что вот эта
дочь да вот этот сын (она указала на них поочередно пальцем); что дочь зовут
Джеммой,  а сына - Эмилием; что оба они  очень  хорошие и  послушные дети  -
особенно  Эмилио...  ("Я не послушна?" -  ввернула  тут дочь;  "Ох, ты  тоже
республиканка!"  - ответила мать);  что дела, конечно, идут теперь хуже, чем
при  муже,  который  по  кондитерской  части  был  великий   мастер...  ("Un
grand'uomo!" - с суровым видом подхватил Панталеоне); но что все-таки, слава
богу, жить еще можно!

     "V"

     Джемма  слушала мать - и то посмеивалась, то вздыхала, то гладила ее по
плечу, то грозила ей пальцем, то посматривала на Санина; наконец она встала,
обняла и поцеловала мать в шею  - в "душку", отчего та много смеялась и даже
пищала.  Панталеоне был  также  представлен  Санину.  Оказалось,  что он был
когда-то оперным певцом,  для баритонных партий, но уже давно прекратил свои
театральные занятия  и состоял  в  семействе  Розелли  чем-то средним  между
другом  дома  и  слугою.  Несмотря  на весьма  долговременное  пребывание  в
Германии, он немецкому языку  выучился плохо и только умел бра