ниться на нем,
немилосердно  коверкая  даже и бранные слова.  "Феррофлукто спиччебубио!"  -
обзывал  он чуть не каждого /v 101 немца. Итальянский же  язык выговаривал в
совершенстве, ибо был  родом из  Синигальи, где слышится "lingua  toscana in
bocca  romana" .  Эмилио видимо  нежился  и  предавался  приятным  ощущениям
человека, который  только  что избегнул  опасности или выздоравливает; да  и
кроме  того по  всему можно  было заметить,  что  домашние  его баловали. Он
застенчиво поблагодарил Санина,  а  впрочем,  больше  налегал  на сироп и на
конфекты.  Санин  принужден  был  выпить  две  большие  чашки  превосходного
шоколада  и  съесть  замечательное  количество  бисквитов:  он  только   что
проглотит  один,  а Джемма  уже  подносит  ему  другой  - и  отказаться  нет
возможности! Он скоро почувствовал себя как дома: время летело с невероятной
быстротой.  Ему  пришлось много  рассказывать  - о России вообще, о  русском
климате, о русском обществе, о русском мужике и особенно о  казаках; о войне
двенадцатого  года,  о Петре Великом, о Кремле,  и  о  русских  песнях, и  о
колоколах  .  Обе дамы  имели весьма  слабое понятие о  нашей  пространной и
отдаленной родине; г-жа  Розелли, или, как  ее чаще звали, фрау Леноре, даже
повергла  Санина  в  изумление  вопросом:  существует  ли  еще   знаменитый,
построенный в прошлом  столетии,  ледяной дом в  Петербурге,  о  котором она
недавно прочла  такую любопытную  статью в одной из  книг ее покойного мужа:
"Bellezze  delle arti"?  - А в ответ на  восклицание Санина: "Неужели же  вы
полагаете, что в  России никогда не  бывает лета?!" - фрау Леноре возразила,
что она  до  сих пор так себе  представляла Россию: вечный снег, все ходят в
шубах и  все военные  - но гостеприимство чрезвычайное и все крестьяне очень
послушны! Санин постарался сообщить ей  и ее дочери  сведения  более точные.
Когда речь коснулась русской музыки, его тотчас попросили спеть какую-нибудь
русскую арию и указали на стоявшее в комнате крошечное фортепиано, с черными
клавишами  вместо  белых и белыми вместо черных. Он  повиновался без дальних
околичностей и,  аккомпанируя себе двумя  пальцами правой и  тремя (большим.
средним  и  мизинцем)  левой,  -  спел  тоненьким  носовым  тенорком  сперва
"Сарафан", потом "По улице мостовой". Дамы  похвалили его голос и музыку, но
более  восхищались  мягкостью  и  звучностью  русского языка  и  потребовали
перевода текста. Санин  исполнил  их желание, но так как  слова "Сарафана" и
особенно  "По улице  мостовой" (sur une rue  pavee une jeune fille  allait a
l'eau  -  он  так  передал  смысл  оригинала)   -  не  могли   внушить   его
слушательницам   высокое  понятие   о   русской   поэзии,   то   он   сперва
продекламировал,  потом перевел,  потом  спел  пушкинское:  "Я помню  чудное
мгновенье",  положенное  на  музыку  Глинкой,  минорные куплеты которого  он
слегка  переврал. Тут  дамы  пришли  в восторг - фрау Леноре  даже открыла в
русском  языке  удивительное  сходство  с  итальянским.  "Мгновенье"  -  "O,
vieni!",  "со   мной"  -  "siam  noi"  и  т.  п.  Даже  имена:  Пушкин  (она
выговаривала: Пуссекин) и Глинка  звучали  ей  чем-то  родным.  Санин в свою
очередь  попросил  дам  что-нибудь спеть:  они также не стали чиниться. Фрау
Леноре села за  фортепиано  и вместе  с Джеммой  спела  несколько дуэттино и
"сторнелло".  У  матери был когда-то  хороший контральт;  голос  дочери  был
несколько слаб, но приятен.

     "VI"

     Но не голосом Джеммы - ею самою  любовался  Санин.  Он сидел  несколько
позади  и сбоку  и думал  про  себя,  что  никакая  пальма -  даже  в стихах
Бенедиктова, тогдашнего модного поэта,- не в состоянии

     /v 102

     соперничать  с   изящной   стройностью   ее   стана.Когда   же   она,на
чувствительных нотках, возводила кверху глаза - ему казалось, что нет такого
неба, которое не разверзлось бы  перед таким взором. Даже старик Панталеоне,
который, прислонясь плечом к притолке  двери  и уткнув  подбородок  и  рот в
просторный галстух, слушал важно, с видом знатока,- даже тот любовался лицом
прекрасной девушки  и дивился  ему -  а,  кажется,  должен  был  он  к  нему
привыкнуть!  Окончив  свои дуэттино с дочерью, фрау Леноре  заметила,  что у
Эмилио голос отличный, настоящее  серебро, но что он теперь  вступил  в  тот
возраст,  когда   голос   меняется   (он   действительно  говорил   каким-то
беспрестанно ломавшимся  басом), и что по этой причине ему запрещено петь; а
что  вот Панталеоне мог  бы, в честь гостя,  тряхнуть  стариной!  Панталеоне
тотчас принял  недовольный вид,  нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что
он уже  давно все это бросил, хотя действительно мог в молодости постоять за
себя,-  да и  вообще  принадлежал  к  той великой эпохе, когда  существовали
настоящие, классические певцы - не чета теперешним пискунам ! -  и настоящая
школа  пения; что ему, Панталеоне  Чиппатола  из  Варезе, поднесли однажды в
Модене лавровый  венок и даже  по  этому случаю выпустили в театре несколько
белых  голубей;  что, между  прочим,  один  русский  князь Тарбусский  - "il
principe  Tarbusski",  -  с  которым он  был в  самых  дружеских отношениях,
постоянно  за ужином звал  его  в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но
что  он не хотел расстаться с Италией, с страною Данта - il paese del Dante!
-  Потом,  конечно,  произошли...  несчастные  обстоятельства,  он  сам  был
неосторожен...  Тут  старик  перервал  самого себя,  вздохнул  глубоко  раза
два,потупился - и снова заговорил  о  классической эпохе пения, о знаменитом
теноре Гарсиа, к которому питал благоговейное, безграничное уважение.
     "Вот  был человек!  - воскликнул он.- Никогда великий Гарсиа - "il gran
Garsia"  -  не  унижался  до  того, чтобы  петь,  как  теперешние  теноришки
-tenoracci - фальцетом: все грудью, грудью, voce di petto, si" Старик крепко
постучал маленьким засохшим  кулачком по собственному жабо!  "И какой актер!
Вулкан,signopi miei,  вулкан, un Vesuvio! Я имел честь и счастье петь вместе
с ним в  опере dell'illustrissimo maestro  Россини - в "Отелло"! Гарсиа  был
Отелло - я был Яго - и когда он произносил эту фразу...
     Тут Пантелеоне  стал в позитуру и запел дрожавшим и сиплым, но  все еще
патетическим голосом:

     L'i...ra da ver...so da ver..so il fato
     Io piu no... no... non temero

     - Театр трепетал, signori miei но и я не отставал; и я тоже за ним:

     L'i...ra da ver...so ola ver...so il fato
     Temer piu non dovro!

     И вдруг он - как молния, как тигр:

     Morro!.. ma vendicato...

     Или  вот  еще, когда  он пел...  когда  он  пел эту знаменитую арию  из
"Маtrimonio  segreto": Ргiа  сhе sрinti... Тут  он,  il  gran Garsia,, после
слов:  I cavalli  di  galoppo  -  делал  на  словах:  Sеnzа  рosа  сассеrа -
послушайте,

     /v 103

     как это  изумительно, cam'e stupendo! Тут  он делал - Старик начал было
какую-то необыкновенную фиоритуру -  и на десятой ноте  запнулся, закашлялся
и, махнув рукою,  отвернулся и пробормотал:  "Зачем вы меня  мучите?" Джемма
тотчас же вскочила со стула и,  громко хлопая в ладоши, с криком:  "Браво!..
браво!"  - подбежала  к  бедному  отставному  Яго  и  обеими  руками ласково
потрепала его  по плечам. Один Эмиль  безжалостно смеялся. Cet age  est sans
pitie - этот возраст не знает жалости,- сказал уже Лафонтен.
     Санин  попытался  утешить  престарелого  певца  и  заговорил  с  ним на
итальянском  языке  (он  слегка его нахватался  во  время своего  последнего
путешествия) - заговорил о "раеsе dеl Dаntе, dove il si  suona".  Эта  фраза
вместе  с  "Lasciate  ogni speranzа" составляла весь поэтический итальянский
багаж молодого туриста; но Панталеоне не поддался на его заискивания. Глубже
чем когда-либо уткнув подбородок в  галстук  и  угрюмо луча  глаза, он снова
уподобился  птице,  да  еще  сердитой,- ворону,  что ли, или  коршуну. Тогда
Эмиль,   мгновенно  и  легко  краснея,  как   это  обыкновенно  случается  с
балованными детьми,- обратился к сестре  и  сказал  ей, что  если она желает
занять гостя, то ничего  она не может придумать  лучшего, как  прочесть  ему
одну из комедиек Мальца, которые  она так  хорошо читает. Джемма засмеялась,
ударила брата по руке, воскликнула, что он "всегда  такое придумает!" Однако
тотчас пошла в свою комнату и, вернувшись оттуда с небольшой книжкой в руке,
уселась  за  столом  перед  лампой,  оглянулась, подняла  палец  - "молчать,
дескать!" - чисто итальянский жест - и принялась читать.

     "VII"

     Мальц  был   франкфуртский  литератор  30-х   годов,  который  в  своих
коротеньких и  легко набросанных комедийках, писанных  на  местном  наречии,
выводил -  с  забавным  и  бойким,  хотя  и не  глубоким  юмором,-  местные,
франкфуртские типы. Оказалось,  что Джемма читала точно превосходно - совсем
по-актерски. Она оттеняла каждое  лицо и отлично  выдерживала его  характер,
пуская в ход свою  мимику,унаследованную ею  вместе с итальянскою кровью; не
щадя ни своего нежного голоса, ни своего прекрасного лица, она - когда нужно
было  представить либо выжившую из ума  старуху,  либо глупого бургомистра,-
корчила  самые  уморительные гримасы, ежила глаза,  морщила нос,  картавила,
пищала...  Сама во время  чтения  она  не  смеялась; но когда слушатели  (за
исключением,  правда, Панталеоне:  он тотчас  с  негодованием  удалился, как
только зашла речь о ёце! ferroflucto Tedesko),  когда слушатели прерывали ее
взрывом  дружного хохота, -  она,  опустив книгу на  колени, звонко хохотала
сама, закинув голову  назад, и  черные  ее кудри прыгали мягкими кольцами по
шее и по сотрясенным плечам. Хохот прекращался - она тотчас поднимала  книгу
и,  снова придав  чертам  своим надлежащий склад,  серьезно  принималась  за
чтение. Санин не мог довольно надивиться ей; его особенно поражало то, каким
чудом  такое  идеально-прекрасное  лицо принимало  вдруг  такое  комическое,
иногда почти тривиальное  выражение? Менее  удовлетворительно  читала Джемма
роли  молодых  девиц -  так называемых "jeunes premieres"; особенно любовные
сцены не удавались ей; она сама это чувствовала и потому придавала им легкий
оттенок насмешливости, словно она не верила

     /v 104

     всем этим восторженным клятвам и возвышенным речам, от которых, впрочем
сам автор воздерживался - по мере возможности.
     Санин не  заметил,  как  пролетел  вечер,  и  только тогда  вспомнил  о
предстоявшем путешествии, когда пасы пробили десять  часов.  Он  вскочил  со
стула, как ужаленный.
     - Что с вами? - спросила фрау Леноре.
     Да я должен был сегодня уехать в Берлин - и уже место взял в дилижансе!
     - А когда отходит дилижанс?
     - В половине одиннадцатого!
     -  Ну,  так вы уже не успеете,-  заметила Джемма,- оставайтесь... я еще
почитаю.
     - Вы  все деньги заплатили или только задаток дали? - полюбопытствовала
фрау Леноре.
     - Все! - с печальной ужимкой возопил Санин.
     Джемма посмотрела на  него, прищурив  глаза,- и рассмеялась,  а мать ее
побранила.
     - Молодой человек попусту деньги затратил, а ты смеешься!
     - Ничего,- отвечала  Джемма,- это  его не разорит, а мы постараемся его
утешить. Хотите лимонаду?
     Санин выпил стакан  лимонада,  Джемма снова принялась за Мальца - и все
опять пошло как по маслу.
     Часы пробили двенадцать. Санин стал прощаться.
     - Вы теперь несколько  дней должны остаться во Франкфурте,- сказала ему
Джемма,-  куда  вам  спешить?  Веселей  в  другом  городе  не  будет.-   Она
помолчала.- Право, не будет,- прибавила  она  и улыбнулась.  Санин ничего не
отвечал и подумал, что в силу  пустоты своего кошелька ему поневоле придется
остаться  во  Франкфурте,  пока  не  придет  ответ   от  одного  берлинского
приятеля,к которому он собирался обратиться за деньгами.
     -  Оставайтесь, оставайтесь,- промолвила и фрау Леноре.-  Мы познакомим
вас с женихом Джеммы,  господином Карлом Клюбером. Он сегодня не мог прийти,
потому что он очень занят у себя в магазине... Вы, наверное, видели на Цейле
самый большой магазин сукон и  шелковых материй? Ну, так он там  главным. Но
он очень будет рад вам отрекомендоваться .
     Санина  это  известие   -  бог  ведает  почему   -   слегка  огорошило.
"Счастливчик этот жених!" - мелькнуло у него в уме. Он посмотрел на Джемму -
и ему показалось, что он подметил насмешливое выражение в ее глазах.
     Он начал раскланиваться.
     - До завтра? Не правда ли, до завтра? - спросила фрау Леноре.
     -  До завтра! -  произнесла Джемма не вопросительным, а  утвердительным
тоном, как будто это иначе и быть не могло.
     - До завтра! - отозвался Санин.
     Эмиль, Панталеоне  и  пудель  Тарталья  проводили  его  до угла  улицы.
Панталеоне не  утерпел, чтобы не выразить  своего  неудовольствия по  поводу
Джеммина чтения.
     - Как ей не  стыдно!  Кривляется, пищит - una carricaturа! Ей бы Меропу
представлять  или   Клитемнестру  -  нечто   великое,  трагическое,   а  она
передразнивает какую-то скверную немку! Этак и я могу... Мерц, керц, смерц,-
прибавил он хриплым голосом, уткнув лицо вперед и растопыря пальцы. Тарталья
залаял на него, а Эмиль расхохотался. Старик круто повернул назад.
     Санин возвратился в гостиницу "Белого лебедя" (он оставил там свои вещи
в  общей  зале)  в  довольно  смутном  настроении  духа.  Все  эти   немецко
-французско-итальянские разговоры так и звенели у него в ушах.
     - Невеста!  - шептал он, уже  лежа в постели в  отведенном ему скромном
номере.- Да и красавица же! Но к чему я остался?
     Однако на следующий день он послал письмо к берлинскому приятелю.

     /v 105

     "VIII"

     Он не успел еще одеться, как кельнер доложил ему о приходе двух господ.
Один из  них  оказался Эмилем;  другой, видный  и  рослый молодой мужчина  с
благообразнейшим лицом, был герр Карл Клюбер, жених прекрасной Джеммы.
     Должно полагать,  что в то время в целом Франкфурте ни в одном магазине
не существовало  такого вежливого, приличного,  важного, любезного  главного
комми, каковым являлся г-н  Клюбер. Безукоризненность его туалета  стояла на
одной  высоте с достоинством  его  осанки,  с  изящностью - немного, правда,
чопорной и сдержанной, на английский лад (он провел два  года в Англии),- но
все-таки пленительной  изящностью его манер!  С первого взгляда  становилось
явно,   что   этот  красивый,  несколько  строгий,   отлично  воспитанный  и
превосходно вымытый молодой человек  привык повиноваться высшим и повелевать
низшим и что за прилавком своего магазина  он неизбежно  должен  был внушать
уважение самим покупателям! В сверхъестественной его честности не могло быть
ни малейшего сомнения:  стоило  только взглянуть на его  туго накрахмаленные
воротнички! И голос  у него оказался такой, какого следовало ожидать: густой
и самоуверенно-сочный, но не слишком громкий, с некоторой даже ласковостью в
тембре. Таким голосом особенно удобно отдавать приказания подчиненным комми:
"Покажите,мол, ту штуку пунсового  лионского бархата!" -  или: "Подайте стул
этой даме!"
     Г-н  Клюбер  начал с того, что отрекомендовался, причем так  благородно
наклонил  стан, так приятно  сдвинул ноги  и так  учтиво  тронул  каблуком о
каблук, что  всякий непременно должен был почувствовать: "У этого человека и
белье и душевные качества -  первого сорта!" Отделка  обнаженной правой руки
(в  левой,  облеченной  в  шведскую  перчатку,  он  держал  до  зеркальности
вылощенную шляпу, на  дне  которой  лежала  другая  перчатка) - отделка этой
правой  руки,  которую  он   скромно,  но  с   твердостью  протянул  Санину,
превосходила всякое  вероятие: каждый ноготь был в своем роде  совершенство!
Потом  он сообщил,  на  отборнейшем  немецком языке,  что желал заявить свое
почтение и свою признательность г-ну иностранцу, который оказал такую важную
услугу будущему его родственнику, брату его невесты; при этом он повел левой
рукой,  державшей шляпу, в направлении Эмиля, который словно  застыдился  и,
отвернувшись  к  окну, положил палец в  рот. Г-н Клюбер прибавил, что почтет
себя счастливым, если с своей стороны будет в состоянии  сделать  что-нибудь
приятное  г-ну иностранцу.  Санин отвечал,  не без  некоторого  труда,  тоже
по-немецки, что он очень рад... что услуга его была маловажная... и попросил
своих  гостей присесть. Герр  Клюбер поблагодарил  -  и, мгновенно  раскинув
фалды фрака,  опустился на стул,-  но опустился так легко и держался  на нем
так непрочно, что нельзя было не понять: "Человек этот сел из вежливости - и
сейчас  опять  вспорхнет!"  И  действительно,  он  немедленно  вспорхнул  и,
стыдливо  переступив  два  раза  ногами,  словно  танцуя,  объявил,  что,  к
сожалению, не может долее остаться, ибо спешит в свой магазин - дела  прежде
всего!-  но  так как завтра  воскресенье, то  он, с  согласия  фрау Леноре и
фрейлейн Джеммы, устроил  увеселительную прогулку в  Соден, на которую честь
имеет  пригласить  г-на иностранца, и  питает надежду,  что он не  откажется
украсить  ее своим присутствием. Санин  не  отказался ее украсить -  и  герр
Клюбер  отрекомендовался  вторично  и  ушел,   приятно  мелькая  панталонами
нежнейшего  горохового  цвета  и  столь  же  приятно  поскрипывая  подошвами
наиновейших сапогов.

     /v 106
     IX

     Эмиль, который  продолжал стоять лицом к окну  даже  после  приглашения
Санина  "присесть",cделал налево кругом, как только будущий его  родственник
вышел, и, ужимаясь по-ребячески  и краснея, спросил Санина, может ли  он еще
немного у него  остаться. "Мне  сегодня  гораздо лучше,-  прибавил  он,-  но
доктор запретил мне работать".
     -  Оставайтесь!  Вы мне  нисколько  не  мешаете,- воскликнул немедленно
Санин,который,  как  всякий  истый  русский, рад  был ухватиться  за  первый
попавшийся  предлог,лишь  бы  не  быть  самому  поставлену  в  необходимость
что-нибудь делать.
     Эмиль поблагодарил его - и в самое короткое время совершенно освоился и
с ним,-и с его квартирой;рассматривал его вещи,расспрашивал чуть не о каждой
из них: где он ее купил и какое ее  достоинство? Помог ему выбриться, причем
заметил,  что он напрасно  не отпускает  себе  усов;  сообщил ему,  наконец,
множество подробностей о своей матери, о сестре, о Панталеоне, даже о пуделе
Тарталье,обо всем их  житье-бытье.Всякое подобие робости исчезло в Эмиле; он
вдруг почувствовал чрезвычайное влечение к  Санину  - и вовсе не потому, что
тот   накануне   спас  его  жизнь,  а  потому,  что  человек  он  был  такой
симпатический! Он не  замедлил  доверить Санину все свои  тайны. С особенным
жаром  настаивал он  на том, что мама его  непременно хочет сделать  из него
купца  -  а  он  знаег, знает наверное, что рожден  художником,  музыкантом,
певцом;  что  театр  -  его  настоящее  призвание;что  даже  Панталеоне  его
поощряет, но  что г-н Клюбер  поддерживает маму, на  которую  имеет  большое
влияние; что самая мысль сделать из него торгаша принадлежит собственно г-ну
Клюберу,  по  понятиям которого ничего в мире  не может сравниться с званием
купца! Продавать сукно и бархат и надувать публику,брать с нее "Nаrrеп-,оdеr
Russen-Рrеisе" (дурацкие, или русские цены) - вот его идеал!
     - Ну, что ж! теперь  надо идти к нам! - воскликнул он, как только Санин
окончил свой туалет и написал письмо в Берлин.
     - Теперь еще рано,- заметил Санин.
     - Это  ничего не значит,- промолвил Эмиль, ласкаясь к нему.- Пойдемте !
Мы завернем на почту, а  оттуда  к нам. Джемма вам так  рада будет! Вы у нас
позавтракаете...  Вы   можете  сказать  что-нибудь  маме  обо  мне,  о  моей
карьере...
     - Ну, пойдемте,- сказал Санин, и они отправились.
     Х
     Джемма  ему  действительно  обрадовалась,  и   фрау  Леноре  его  очень
дружелюбно приветствовала:  видно  было, что он  накануне  произвел на обеих
впечатление   хорошее.   Эмиль   побежал   распоряжаться   насчет  завтрака,
предварительно шепнув Санину на ухо