ний
день!  Он впился глазами в  записку Джеммы. Длинный изящный хвостик буквы G,
первой буквы ее  имени, стоявшей  на  конце листа, напомнил  ему ее красивые
пальцы, ее  руку...  Он  подумал,  что ни  разу не прикоснулся  к этой  руке
губами...
     "Итальянки,- думал он,- вопреки молве о них, стыдливы и строги...  А уж
Джемма  и подавно! Царица... богиня... мрамор  девственный и  чистый ...  Но
придет время - и оно недалеко..."
     Был в  ту ночь во Франкфурте один счастливый человек... Он спал; но  он
мог сказать про себя словами поэта:

     Я сплю... но сердце чуткое не спит...

     Оно и билось  так легко, как бьет крылами мотылек, приникший к цветку и
облитый летним солнцем.

     "ХХVИ"

     В пять часов Санин проснулся, в шесть уже был одет, в половине седьмого
расхаживал по публичному саду, в виду небольшой  беседки,  о которой  Джемма
упомянула в своей записке.
     Утро было тихое, теплое,  серое. Иногда  казалось,  что вот-вот  пойдет
дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только глядя на  рукав /v 138
платья, можно было заметить следы  крохотных, как  мельчайший бисер, капель;
но и те скоро прекратились.  Ветра  -  точно на свете никогда  не  бывало  .
Каждый  звук  не  летел,  а  разливался  кругом; в отдалении  чуть  сгущался
беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций. На улицах еще
не  открывались лавки, но уже показались пешеходы; изредка стучала  одинокая
карета... В саду  гулявших  не было. Садовник скоблил,  не торопясь, дорожку
лопатой, да  дряхлая старушонка  в черном  суконном плаще проковыляла  через
аллею. Ни на  одно  мгновение  не мог  Санин принять это  убогое существо за
Джемму - и, однако же, сердце в нем екнуло, и он внимательно  следил глазами
за удалявшимся черным пятном.
     Семь! прогудели часы на башне.
     Санин  остановился.  Неужели  она  не  придет? Трепет  холода  внезапно
пробежал по его членам. Тот же трепет повторится в нем мгновенье  спустя, но
уже от  другой причины.  Санин  услышал  за собою  легкие  шаги,  легкий шум
женской одежды... Он обернулся: она!
     Джемма шла  сзади  его по дорожке. На  ней  была серенькая  мантилья  и
небольшая темная шляпа. Она глянула на Санина, повернула голову в сторону  -
и, поравнявшись с ним, быстро прошла мимо.
     - Джемма,- проговорил он едва слышно.
     Она  слегка кивнула ему - и продолжала  идти вперед. Он  последовал  за
нею.
     Он дышал прерывисто. Ноги плохо его слушались. Джемма миновала беседку,
взяла  направо, миновала небольшой  плоский  бассейн, в  котором  хлопотливо
плескался воробей, и, зайдя за клумбу высоких сиреней, опустилась на скамью.
Место было уютное и закрытое.
     Санин сел возле нее.
     Прошла минута - и ни он, ни она слова не промолвили она даже не глядела
на него  -  и  он  глядел ей не в  лицо, а на сложенные руки, в  которых она
держала  маленький зонтик. Что было говорить? Что  было сказать такого, что,
по значению своему, могло бы  равняться одному их присутствию здесь, вместе,
наедине, так рано, так близко друг от друга?
     -  Вы... на меня не сердитесь? -  произнес наконец  Санин. Трудно  было
Санину сказать что-нибудь глупее этих  слов... он сам это  сознавал... Но по
крайней мере молчание было нарушено.
     - Я? - отвечала она.- За что? Нет.
     - И вы верите мне? - продолжал он.
     - Тому, что вы написали?
     - Да.
     Джемма опустила голову и ничего не промолвила. Зонтик выскользнул из ее
рук. Она поспешно поймала его, прежде чем он упал на дорожку.
     - Ах, верьте мне, верьте тому, что я писал  вам,- воскликнул Санин; вся
робость его вдруг  исчезла  -  он  заговорил  с  жаром.- Если есть  на земле
правда, святая, несомненная правда,- так  это то, что я люблю вас, люблю вас
страстно, Джемма!
     Она  бросила  не  него  косвенный, мгновенный взгляд - и  опять чуть не
уронила зонтик.
     - Верьте  мне, верьте  мне,- твердил он. Он умолял ее, протягивал к ней
руки и не смел коснуться  ее.- Что вы хотите, чтобы я сделал... чтоб убедить
вас?
     Она опять глянула на него.
     -  Скажите, monsieur Dimitri!,-  начала  она,- третьего  дня, когда  вы
пришли меня уговаривать,- вы, стало быть, еще не знали... не чувствовали...
     - Я чувствовал,- подхватил Санин,- но не знал. Я полюбил  вас с  самого
того мгновенья,  как  я вас увидел,-  но не  тотчас понял, чем вы стали  для
меня! К  тому же я услыхал, что вы обрученная невеста... Что же касается  до
поручения вашей  матушки,-  то,  во-первых, как  бы  я  мог  отказаться?  а,
во-вторых,-  я,  кажется,  так  передал вам  это  поручение,  что  вы  могли
догадаться...

     /v 139

     Послышались  тяжелые  шаги, и довольно  плотный  господин,  с саквояжем
через   плечо,  очевидно   иностранец,   выдвинулся  из-за  клумбы  -  и,  с
бесцеремонностью заезжего путешественника окинув взором сидевшую на скамейке
парочку, громко кашлянул и прошел далее.
     - Ваша матушка,- заговорил Санин, как только стук тяжелых  ног  затих,-
сказала   мне,  что   ваш  отказ   произведет   скандал   (Джемма  чуть-чуть
нахмурилась); что я отчасти сам подал повод .к неблаговидным толкам и что...
следовательно...  на  мне  -  до  некоторой  степени  -  лежала  обязанность
уговорить вас не отказывать вашему жениху, господину Клюберу...
     - Monsieur  Dimitri,- промолвила Джемма и провела  рукой по  волосам со
стороны,  обращенной к Санину,- не называйте, пожалуйста,  господина Клюбера
моим женихом. Я не буду его женой никогда. Я ему отказала.
     - Вы ему отказали? Когда?
     - Вчера.
     - Ему самому?
     - Ему самому. У нас в доме. Он приходил к нам.
     - Джемма! Стало быть, вы любите меня?
     Она обернулась к нему.
     -  Иначе... разве бы я пришла сюда? - шепнула  она, и обе ее руки упали
на скамью.
     Санин схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие руки -  и прижал
их к своим глазам,  к своим  губам...  Вот когда взвилась та завеса, которая
мерещилась ему накануне! Вот оно, счастье, вот его лучезарный лик!
     Он  приподнял голову  и посмотрел на Джемму -  прямо и смело.  Она тоже
смотрела  на  него - несколько  сверху вниз. Взор  ее полузакрытых глаз едва
мерцал, залитый легкими, блаженными слезами. А лицо не улыбалось... нет! оно
смеялось, тоже блаженным, хотя беззвучным смехом.
     Он  хотел  привлечь  ее к  себе на  грудь,  но  она отклонилась  и,  не
переставая смеяться тем же беззвучным смехом, отрицательно покачала головою.
"Подожди",- казалось, говорили ее счастливые глаза.
     - О Джемма! - воскликнул Санин,- мог  ли я думать, что ты (сердце в нем
затрепетало, как струна, когда его  губы в первый раз произнесли это "ты") -
что ты меня полюбишь!
     - Я сама не ожидала этого,- тихо проговорила Джемма.
     - Мог  ли  я думать,- продолжал  Санин,- мог  ли я  думать, подъезжая к
Франкфурту, где я полагал остаться всего несколько  часов, что я здесь найду
счастье всей моей жизни!
     - Всей жизни? Точно? - сбросила Джемма.
     - Всей жизни, навек и навсегда! - воскликнул Санин с новым порывом .
     Лопата  садовника  внезапно  заскребла в  двух  шагах  от  скамейки, на
которой они сидели.
     - Пойдем домой,- шепнула Джемма,- пойдем вместе - хочешь?
     Если б она сказала ему в это мгновенье: "Бросься в море - хочешь?"- она
не договорила бы последнего слова, как уж он бы летел стремглав в бездну.
     Они вместе вышли из саду и направились к дому, не городскими улицами, а
предместьем.

     "ХХVIII"

     Санин шел то рядом с Джеммой, то несколько позади ее,  не спускал с нее
глаз  и  не переставал  улыбаться.  А она как  будто  спешила...  как  будто
останавливалась. Правду сказать, оба  они, он весь бледный, она  вся розовая
от  волнения,  подвигались  вперед, как  отуманенные. То,  что  они  сделали
вдвоем, несколько мгновений тому назад - это отдание своей души

     /v 140

     другой душе,- было так сильно, и ново, и жутко;  так внезапно все  в их
жизни переставилось и переменилось,что они оба не могли опомниться  и только
сознавали  подхвативший  их вихорь, подобный  тому  ночному  вихрю,  который
чуть-чуть не бросил их в объятия  друг другу. Санин шел и чувствовал, что он
даже иначе глядит на Джемму: он мгновенно  заметил несколько  особенностей в
ее походке, в ее движениях,- и, боже мой! как они были ему бесконечно дороги
и милы! И она  чувствовала, что он так на нее глядит. Санин и она - полюбили
в первый  раз; все чудеса первой любви совершались над ними. Первая любовь -
та же  революция: однообразно-правильный  строй  сложившейся  жизни разбит и
разрушен в одно  мгновенье, молодость  стоит на баррикаде, высоко  вьется ее
яркое  знамя, и что бы там впереди ее ни  ждало  - смерть или новая  жизнь,-
всему она шлет свой восторженный привет.
     - Что? это никак наш старик? -  промолвил  Санин,  указывая пальцем  на
закутанную фигуру,  которая поспешно пробиралась сторонкой,  как бы стараясь
остаться  незамеченной.  Среди  избытка  блаженства  он  ощущал  потребность
говорить  с Джеммой не  о  любви -  то  было дело  решенное,  святое, - а  о
чем-нибудь другом.
     -  Да,  это  Панталеоне,-  весело и  счастливо  отвечала  Джемма.-  Он,
наверное, вышел из дому  по моим пятам; он уже вчера целый  день  следил  за
каждым моим шагом... Он догадывается!
     - Он догадывается! - с  восхищением повторил Санин. Что бы такое  могла
сказать Джемма, от чего он не пришел бы в  восхищение? Потом он попросил  ее
рассказать подробно все, что именно произошло накануне.
     И она немедленно начала рассказывать, спеша, путаясь, улыбаясь, вздыхая
короткими вздохами  и меняясь  с  Саниным короткими светлыми  взглядами. Она
рассказала  ему, как,  после  третьегодняшнего  разговора  мама  все  хотела
добиться от  нее, Джеммы, чего-нибудь положительного; как  она отделалась от
фрау  Леноры  обещанием  сообщить  свое  решение в  течение суток;  как  она
выпросила себе этот срок -  и как это было трудно; как совершенно неожиданно
явился  г-н  Клюбер, более чопорный и накрахмаленный, чем когда-либо; как он
изъявил  свое негодование по поводу мальчишески-непростительной  и для него,
Клюбера, глубоко  оскорбительной (так именно он выразился) выходки  русского
незнакомца - он  разумел твою  дуэль -  и  как  он  потребовал,  чтобы  тебе
немедленно отказали  от дому.  "Потому,- прибавил он,- и  тут  Джемма слегка
передразнила его голос и манеру,- это бросает тень на мою честь; как будто я
не сумел  бы  заступиться за свою невесту,  если б нашел это необходимым или
полезным!Весь  Франкфурт завтра  узнает, что  чужой дрался с офицером за мою
невесту,- на что это похоже? Это марает мою честь!" Мама с ним соглашалась -
представь! - но  тут  я  ему вдруг объявила, что он  напрасно  беспокоится о
своей чести и о своей персоне, напрасно оскорбляется толками о своей невесте
-  потому  что я  больше  ему  не  невеста  и  никогда  его женой  не  буду!
Признаться, я  хотела было сперва поговорить  с  вами... с тобою, прежде чем
отказать ему окончательно; но он пришел...  и я  не  могла  удержаться. Мама
даже  закричала от  испуга, а я вышла в  другую  комнату и принесла ему  его
кольцо - ты не заметил, я уже два дня тому назад сняла это кольцо - и отдала
ему. Он ужасно обиделся; но так как он  ужасно самолюбив и чванлив, то он не
стал много разговаривать - и ушел. Разумеется, мне пришлось много  вытерпеть
от  мамы, и очень мне  было больно видеть, как  она огорчалась,- и думала я,
что я немножко поторопилась; но ведь у меня была твоя записка - и я без того
уже знала...
     - Что я тебя люблю,- подхватил Санин.
     - Да... что ты полюбил меня. Так говорила Джемма, путаясь и улыбаясь, и
понижая всякий раз голос или вовсе умолкая,когда кто-нибудь шел ей навстречу
или проходил

     /v 141

     мимо. А Санин слушал восторженно, наслаждаясь самым звуков  ее  голоса,
как накануне он любовался ее почерком.
     -  Мама  чрезвычайно  огорчена,-  начала  снова  Джемма,-  и  слова  ее
быстро-быстро бежали одно за другим,- она никак не хочет взять в соображение
то, что господин Клюбер мог мне опротиветь, что я и выходила -то за  него не
по любви, а вследствие  ее  усиленных просьб...  Она подозревает ...  вас...
тебя; то есть, прямо говоря, она уверена,что я тебя полюбила, - и это ей тем
больнее, что еще третьего дня ей ничего  подобного в голову  не приходило  и
она даже поручала тебе меня уговаривать... А странное это  было поручение  -
не правда ли? Теперь она  тебя... вас  величает хитрецом, лукавым человеком,
говорит,  что  вы  обманули  ее  доверие,  и  предсказывает мне, что меня вы
обманете...
     - Но, Джемма,- воскликнул Санин,- разве ты ей не сказала...
     - Я ничего  не сказала! Какое я  имела право,  не переговоривши с вами?
Санин всплеснул руками.
     - Джемма,  я надеюсь,  что  теперь  по  крайней  мере  ты  во  всем  ей
сознаешься, ты приведешь меня к ней... Я хочу доказать твоей матушке,  что я
не обманщик!
     Грудь  Санина  так и  вздымалась  от прилива великодушных  и  пламенных
чувств!
     Джемма глянула на него во все глаза.
     - Вы  точно хотите идти теперь к маме со мною? к маме, которая уверяет,
что..что все это между нами невозможно - и никогда сбыться не может?
     Было одно слово,  которое  Джемма не решалась выговорить... Оно жгло ей
губы; но тем охотнее произнес его Санин.
     - Вступить с тобою в брак, Джемма, быть твоим мужем - я выше блаженства
не знаю!
     Ни любви  своей,  ни своему великодушию, ни решимости своей  он  уже не
знал никаких пределов.
     Услышав эти слова, Джемма, которая остановилась было на мгновенье,пошла
еще  скорее...Она как  будто  хотела убежать  от  этого  слишком великого  и
нежданного счастья!
     Но вдруг у  ней  ноги  подкосились.  Из-за угла переулка,  в нескольких
шагах от нее, в новой шляпе и новой бекеше, прямой, как стрела, завитый, как
пудель, появился  г-н  Клюбер. Он увидал Джемму, увидал  Санина  - и, как-то
внутренно фыркнув  и  перегнув назад свой  гибкий стан,  щегольски  пошел им
навстречу. Санина покоробило;  но,  взглянув на клюберовское  лицо, которому
владелец его,  насколько в  нем  хватало  уменья,  тщился  придать выражение
презрительного изумления и даже  соболезнования,- взглянув на  это  румяное,
пошлое лицо, он внезапно почувствовал прилив гнева - и шагнул вперед.
     Джемма схватила его руку и, с  спокойной решительностью подав ему свою,
посмотрела прямо в лицо  своему бывшему жениху...  Тот прищурился, съежился,
вильнул в сторону и, пробормотав сквозь  зубы: "Обычный конец песенки!" (Dаs
аltе Еndе  vom Liеdе!) -  удалился той  же щегольской, слегка подпрыгивающей
походкой.
     - Что он сказал, негодяй? - спросил Санин  и хотел было броситься вслед
за  Клюбером;  но,Джемма его удержала и  пошла с ним дальше, уже не принимая
руки, продетой в его руку.
     Кондитерская Розелли показалась впереди. Джемма еще раз остановилась .
     -  Dimitri, monsieur Dimitri!,- сказала она,- мы еще  не вошли туда, мы
еще  не видели мамы... Если вы хотите еще подумать, если... вы еще свободны,
Димитрий.
     В ответ ей Санин крепко-крепко притиснул ее руку к своей груди и повлек
ее вперед.
     - Мама,-  сказала Джемма, входя  с  Саниным  в комнату, где сидела фрау
Леноре,- я привела настоящего!

     /v 142
     ХХIХ

     Если бы Джемма объявила, что привела с собою холеру  или самую  смерть,
фрау  Леноре, должно полагать,  не могла бы с  большим отчаянием принять это
известие.  Она немедленно села в  угол, лицом к стене,- и залилась  слезами,
почти заголосила, ни дать  ни  взять  русская крестьянка над гробом мужа или
сына. На первых порах Джемма до того смутилась, что даже не подошла к матери
- и остановилась, как статуя, посреди  комнаты; а Санин  совсем  потерялся -
хоть самому  удариться  в слезы! Целый час продолжался этот безутешный плач,
целый час! Панталеоне почел за  лучшее запереть наружную дверь кондитерской,
как бы кто чужой не вошел - благо, пора стояла ранняя. Старик сам чувствовал
недоумение  - и во всяком случае не одобрял поспешности, с которой поступили
Джемма и Санин, а,  впрочем,  осуждать их не решался и готов был  оказать им
покровительство - в случае нужды: уж очень не любил он Клюбера! Эмиль считал
себя посредником между своим другом и  сестрой - и чуть не гордился тем, что
как это все  превосходно удалось! Он никак не  в состоянии был  понять, чего
фрау Леноре  так убивается, и в сердце своем  он  тут же решил, что женщины,
даже  самые лучшие, страдают отсутствием сообразительной способности! Санину
приходилось хуже всех.  Фрау  Леноре  поднимала вопль и отмахивалась руками,
как только он приближался к ней,- и напрасно он попытался, стон в отдалении,
несколько  раз громко  воскликнуть: "Прошу руки вашей  дочери!" Фрау  Леноре
особенно досадовала на  себя за то, что "как могла она быть до того слепою -
и ничего не видеть!" "Был бы мой Джиован  Баттиста жив,- твердила она сквозь
слезы,- ничего бы этого не случилось!" - "Господи, что же это такое? - думал
Санин,- ведь это  глупо наконец!" Ни сам он не смел  взглянуть на Джемму, ни
она не решалась поднять на него глаза. Она ограничивалась тем, что терпеливо
ухаживала за матерью, которая сначала и ее отталкивала...
     Наконец,  мало-помалу  буря  утихла.  Фрау  Леноре  перестала  плакать,
дозволила Джемме вывести ее из угла, куда она забилась, усадить ее в  кресло
возле окна  и  дать ей напиться  воды с флердоранжем; дозволила Санину -  не
приблизиться... о  нет! - но по крайней  мере остаться в комнате (прежде она
все  требовала, чтобы он  удалился)  и не  перебивала его, когда он говорил.
Санин  немедленно воспользовался наступившим штилем - и  выказал красноречие
изумительное: едва ли бы сумел он  с таким  жаром и с  такой убедительностью
изложить свои намерения и свои чувства перед самой Джеммой. Эти чувства были
самые искренние, эти намерения - самые чистые, как у Альмавивы в "Севильском
цирюльнике". Он не скрывал ни  от фрау Леноры, ни  от самого себя невыгодной
стороны  этих  намерений; но  эти невыгоды были только кажущиеся! Правда: он
чужестранец, с ним недавно познакомились, не знают ничего положительного  ни
об  его  личности,ни  об  его  средствах;но  он  готов  привести  все нужные
доказательства  того, что он человек порядочный и  не бедный; он сошлется на
самые  несомненные  свидетельства  своих соотчичей! Он надеется,  что Джемма
будет счастлива  с  ним и  что он сумеет  усладить ей  разлуку с  родными!..
Упоминовение  разлуки -  одно это слово "разлука" - чуть  было  не испортило
всего  дела...  Фрау  Леноре  так  и  затрепетала вся и заметалась...  Санин
поспешил заметить, что разлука будет только временная - и что, наконец, быть
может, ее не будет вовсе!
     Красноречие Санина  не пропало даром. Фрау Леноре начала взглядывать на
него, хотя все еще с  горечью  и упреком, но уже  не с прежним отвращением и
гневом;  потом она  позволила  ему  подойти  и даже сесть возле нее  (Джемма
сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его - не одними взорами,
но словами,  что  уже  означало  некоторое смягчение  ее  сердца;  она стала
жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче;

     /v  143 они  чередовались  вопросами, обращенными  то  к  дочери,  то к
Санину;  потом она  позволила ему взять ее  за руку и не тотчас отняла ее...
потом  она  заплакала опять  - но уже совсем  другими  слезами...  потом она
грустно  улыбнулась  и  пожалела об отсутствии  Джиован Баттиста,  но  уже в
другом смысле, чем прежде... Прошло еще мгновенье - и оба преступника, Санин
и Джемма, уже лежали на  коленях у ног ее, и  она клала  им  поочередно свои
руки на головы;  прошло другое мгновенье - и они уже обнимали и целовали ее,
и Эмиль,  с сияющим  от восторга лицом,  вбежал в комнату  и тоже бросился к
тесно сплоченной группе.
     Панталеоне глянул в комнату,  ухмыльнулся и  нахмурился в одно  и то же
время - и, отправившись в кондитерскую, отп