/v 162

     нет  никакого дела ни до  г-на  Полозова,  ни до его супруги? Почему не
может он  прогнать этот неотвязный  образ даже тогда,  когда обращается всей
душою к другому,  светлому и ясному,  как  божий день? Как  смеют сквозь те,
почти божественные черты  - сквозить эти? И  они  не  только  сквозят  - они
ухмыляются  дерзостно.  Эти  серые  хищные глаза,  эти  ямочки на щеках, эти
змеевидные  косы -  да  неужели  же это  все словно прилипло к  нему,  и  он
стряхнуть, отбросить прочь все это не в силах, не может?
     Вздор! вздор! Завтра  же это  все исчезнет без следа... Но  отпустит ли
она его завтра?
     Да...  Все  эти вопросы он себе ставил,  а стало  время пододвигаться к
трем часам  - и  надел  он  черный  фрак  да,  погулявши немного  но  парку,
отправился к Полозовым.
     Он  застал  у  них   в   гостиной   секретаря   посольства  из  немцев,
длинного-длинного, белокурого, с лошадиным профилем  и пробором сзади (тогда
это было еще внове) и... о чудо! кого еще? Фон Донгофа, того самого офицера,
с которым дрался несколько дней тому назад! Он никак не ожидал встретить его
именно тут - и невольно смутился, однако раскланялся с ним.
     - Вы знакомы? - спросила  Марья  Николаевна,  от которой не ускользнуло
смущение Санина.
     - Да... я имел уже  честь,- промолвил Донгоф и, наклонившись  слегка  в
сторону Марьи Николаевны, прибавил  вполголоса, с улыбкой:- Тот самый... Ваш
соотечественник... русский...
     -  Не может быть!- воскликнула  она  также  вполголоса,  погрозила  ему
пальцем и  тотчас  же  стала  прощаться  -  и  с  ним и с длинным секретарем
который,  по  всем признакам,  был  смертельно  в нее влюблен, ибо  даже рот
раскрывал всякий раз, когда на нее взглядывал. Донгоф удалился немедленно, с
любезной покорностью,  как друг дома, который с полуслова понимает,  чего от
него  требуют: секретарь заартачился было, но  Дарья  Николаевна выпроводила
его без всяких церемоний.
     - Ступайте  к  вашей  владетельной особе,-  сказала  она  ему (тогда  в
Висбадене  проживала некая принчипесса ди Монако, изумительно смахивавшая на
плохуло лоретку), что вам сидеть у такой плебейки, как я.
     -   Помилуйте,  сударыня,-   уверял  злополучный   секретарь,-   привсе
принчипессы в мире...
     Но Марья Николаевна была безжалостна - и секретарь ушел вместе со своим
пробором.
     Марья Николаевна в тот день принарядилась очень  к своему "авантажу как
говаривали  наши  бабушки. На ней  было  шелковое розовое  платье  глясэ,  с
рукавами а 1а Еоntanges,  и по крупному бриллианту  в  каждом ухе.  Глаза ее
блистали не хуже тех бриллиантов: она казалась в духе и в ударе.
     Она усадила  Санина возле себя  и  начала говорить ему  о Париже,  куда
собиралась ехать через  несколько дней,  о том, что немцы ей надоели что они
глупы,  когда  умничают,  и  некстати  умны,  когда  глупят;  да  вдруг  как
говорится, в упор - а brule pourpoint - спросила его, правда  ли, что он вот
с этим самым офицером, который сейчас тут  сидел, на днях дрался из-за одной
дамы?
     - Вам это почему известно? - пробормотал изумленный Санин.
     - Слухом земля полнится,  Дмитрий Павлович; но, впрочем, я знаю  что вы
были  правы, тысячу  раз правы - и вели себя как рыцарь.  Скажите - эта дама
была ваша невеста?
     Санин слегка наморщил брови...
     - Ну, не буду, не буду,- поспешно проговорила Марья Николаевна. Вам это
неприятно, простите меня, не буду, не сердитесь! - Полозов

     /v 163

     появился из соседней комнаты с листом газеты в руках.- Что ты? или обед
готов?
     -  Обед сейчас  подают, а ты  посмотри-ка, что  я  в  "Северной  пчеле"
вычитал... Князь Громобой умер.
     Марья Николаевна подняла голову.
     - А!  царство ему  небесное!  Он мне  каждый  год,-  обратилась  она  к
Санину,- в феврале, ко дню моего рождения, все комнаты убирал камелиями . Но
для этого  еще не  стоит  жить  в Петербурге  зимой.  Что, ему, пожалуй,  за
семьдесят лет было? - спросила она мужа.
     - Было. Похороны его в газете описывают. Весь двор присутствовал. Вот и
стихи князя Коврижкина по этому случаю.
     - Ну и чудесно.
     - Хочешь, прочту? Князь его называет мужем совета.
     - Нет,  не  хочу. Какой он был муж  совета!  Он просто был муж  Татьяны
Юрьевны. Пойдемте обедать. Живой живое думает. ДмитрийПавлович, вашу руку.
     Обед был, по-вчерашнему, удивительный и прошел весьма оживленно.  Марья
Николаевна умела рассказывать... редкий дар в женщине, да еще в русской! Она
не  стеснялась в выражениях;  особенно доставалось от нее соотечественницам.
Санину не раз пришлось расхохотаться от иного бойкого и меткого словца. Пуще
всего Марья Николаевна не терпела ханжества, фразы и лжи... Она находила  ее
почти  повсюду.  Она словно щеголяла  и хвасталась той низменной  средою,  в
которой  началась ее жизнь;  сообщала  довольно странные  анекдоты  о  своих
родных из времени своего детства; называла себя работницей, не хуже  Натальи
Кирилловны  Нарышкиной . Санину стало очевидным,  что она  испытала на своем
веку гораздо больше, чем многое множество ее сверстниц.
     А Полозов кушал обдуманно, пил  внимательно  и только изредка вскидывал
то на жену, то  на Санина свои белесоватые, с  виду слепые, в сущности очень
зрячие глаза.
     - Какой ты у меня умница!- воскликнула Марья Николаевна,  обратившись к
нему,- как ты все мои комиссии во Франкфурте исполнил!
     Поцеловала бы я тебя в лобик, да ты у меня за этим не гоняешься.
     - Не гоняюсь,- отвечал Морозов и взрезал ананас серебряным ножом.
     Марья Николаевна посмотрела на него и постучала пальцами по столу.
     - Так идет ваше пари? - промолвила она значительно.
     - Идет.
     - Ладно. Ты проиграешь.
     Полозов выставил подбородок вперед.
     -  Ну, на этот раз, как  ты  на себя ни  надейся, Марья Николаевна, а я
полагаю, что проиграешь-то ты.
     - О чем пари? Можно узнать? - спросил Санин.
     - Нет... нельзя теперь,- ответила Марья Николаевна - и засмеялась.
     Пробило  семь  часов.  Кельнер  доложил,  что  карета  готова.  Полозов
проводил жену и тотчас же поплелся назад к своему креслу.
     - Смотри же! Не забудь письма к  управляющему!  -  крякнула  ему  Марья
Николаевна из передней.
     - Напишу, не беспокойся. Я человек аккуратный.

     "ХХХIХ"

     В 1840  году театр в Висбадене был и по наружности  плох, а труппа его,
по  фразистой и мизерной посредственности,  по старательной и пошлой рутине,
ни на волос не возвышалась над тем уровнем, который до сих пор

     /v 164

     можно считать нормальным  для  всех  германских театров и  совершенство
которого в последнее время представляла труппа  в Карлсруэ, под "знаменитым"
управлением г-на  Девриента. Позади ложи, взятой для "ее светлости г-жи  фон
Полозов" (бог ведает, как умудрился кельнер  ее достать -  не подкупил же он
штадт-директора  в  самом  деле!) - позади этой  ложи  находилась  небольшая
комнатка, обставленная диванчиками; прежде чем войти в нее, Марья Николаевна
попросила Санина поднять ширмочки, отделявшие ложу от театра.
     - Я  не  хочу,  чтобы меня видели,-  сказала  она,-  а  то ведь  сейчас
полезут.
     Она и его посадила возле себя, спиною к зале, так,  чтобы ложа казалась
пустою.
     Оркестр  проиграл  увертюру  из "Свадьбы  Фигаро"... Занавес  поднялся:
пьеса началась.
     То  было одно из  многочисленных доморощенных  произведений, в  которых
начитанные, но бездарные авторы отборным, но мертвенным языком, прилежно, но
неуклюже  проводили  какую-нибудь  "глубокую"   или  "животрепещущую"  идею,
представляли  так  называемый  трагический  конфликт   и  наводили  скуку...
азиатскую, как бывает азиатская холера. Марья Николаевна терпеливо выслушала
половину  акта, но когда первый любовник, узнав об измене своей возлюбленной
(одет он был в коричневый сюртук с "бушами" и плисовым воротником, полосатый
жилет  с  перламутровыми  пуговицами,  зеленые  панталоны  со  штрипками  из
лакированной кожи и  белые  замшевые перчатки),  когда этот любовник, уперев
оба кулака  в грудь и  оттопырив локти вперед, под острым углом,  завыл  уже
прямо по-собачьи - Марья Николаевна не выдержала.
     -  Последний  французский  актер  в последнем  провинциальном городишке
естественнее   и   лучше  играет,  чем   первая  немецкая  знаменитость,-  с
негодованием  воскликнула   она  и   пересела  в  заднюю  комнатку.-  Подите
сюда,-сказала  она Санину,  постукивая рукою возле себя  по дивану.- Будемте
болтать.
     Санин повиновался.
     Марья Николаевна глянула на него.
     - А вы, я вижу,  шелковый! Вашей жене будет  с  вами  легко. Этот шут,-
продолжала она,  указывая концом веера  на завывавшего  актера  (он исполнял
роль домашнего учителя),- напомнил мне мою молодость: я тоже была влюблена в
учителя. Это была  моя  первая... нет,  моя вторая  пассия. В  первый  раз я
влюбилась в служку Донского монастыря. Мне было двенадцать лет. Я видала его
только по воскресеньям.  Он носил бархатный  подрясник, душился  оделаваном,
пробираясь в толпе с кадилом, говорил дамам по-французски: "пардон, экскюзе"
-  и никогда  не  поднимал глаз, а ресницы  у  него были вот какие!  - Марья
Николаевна отделила  ногтем большого пальца целую  половину своего мизинца и
показала Санину .- Учителя моего звали  -monsieur  Gaston! Надо вам сказать,
что  он был ужасно ученый  и  престрогий человек, из швейцарцев - и с  таким
энергическим лицом! Бакенбарды черные, как смоль, греческий профиль - и губы
как из  железа вылитые.  Я  его боялась! Я во всей моей жизни  только одного
этого человека  и боялась.  Он  был гувернером  моего брата,  который  потом
умер... утонул. Одна цыганка и мне предсказала насильственную смерть, но это
вздор. Я этому не верю. Представьте вы себе Ипполита Сидорыча с кинжалом?!.
     - Можно умереть и не от кинжала,- заметил Санин.
     -  Все  это вздор!  Вы  суеверны? Я  - нисколько. А чему быть, того  не
миновать.  Monsieur  Gaston жил у нас в  доме, над  моей  головой. Бывало, я
проснусь  ночью и  слышу  его  шаги - он очень  поздно ложился  -  и  сердце
замирает  от благоговения...  или  от  другого чувства.  Мой отец  сам  едва
разумел грамоте,  но воспитание нам  дал хорошее.Знаете ли,  что я по-латыни
понимаю?

     /v 165

     - Вы? по-латыни?
     -- Да  -  я. Меня  monsieur  Gaston выучил.  Я  с ним  "Энеиду" прочла.
Скучная вещь, но есть места хорошие. Помните, когда Дидона с Энеем в лесу...
     - Да,  да, помню,- торопливо промолвил Санин.  Сам  он давным-давно всю
свою латынь забыл и об "Энеиде" понятие имел слабое.
     Марья Николаевна глянула на него, по  своей привычке, несколько вбок  и
из-под низу.
     -  Вы не думайте, однако,  что я  очень учена. Ах, боже мой, нет - я не
учена,  и  никаких  талантов у меня нет.  Писать едва умею...  право; читать
громко не могу; ни на фортепьяно, ни рисовать, ни шить - ничего! Вот я какая
- вся тут!
     Она расставила руки.
     - Я вам все это  рассказываю,- продолжала  она,-  во-первых,  для того,
чтобы не слушать  этих  дураков  (она указала на сцену, где в это  мгновение
вместо  актера подвывала актриса, тоже выставив локти вперед), а  во-вторых,
для того, что я перед вами в долгу: вы вчера мне про себя рассказывали.
     - Вам угодно было спросить меня,- заметил Санин.
     Марья Николаевна внезапно повернулась к нему.
     - А вам  не угодно знать, что собственно я за женщина?  Впрочем,  я  не
удивляюсь,-  прибавила  она, снова  прислонясь к подушкам  дивана.-  Человек
собирается жениться, да еще по любви, да после дуэли...  Где ему помышлять о
чем-нибудь другом?
     Марья  Николаевна  задумалась   и  начала  кусать  ручку  веера  своими
крупными, но ровными и, как молоко, белыми зубами.
     А Санину казалось, что ему в голову опять стал подниматься тот  чад, от
которого он не мог отделаться вот уже второй день.
     Разговор  между им и Марьей  Николаевной  происходил  вполголоса, почти
шепотом - и это еще более его раздражало и волновало его...
     Когда же это все кончится?
     Слабые люди никогда сами не кончают - все ждут конца.
     На сцене  кто-то чихал; чиханье  это было введено автором в свою пьесу,
как "комический  момент" или "элемент"; другого комического  элемента  в ней
уже, конечно, не было; и зрители удовлетворялись этим моментом, смеялись.
     Этот смех также раздражал Санина.
     Были минуты, когда он решительно не знал: что он - злится или радуется,
скучает или веселится? О, если б Джемма его видела!
     -  Право, это  странно,-  заговорила вдруг  Марья  Николаевна.- Человек
объявляет вам,  и таким  спокойным голосом: "Я, мол,  намерен  жениться";  а
никто вам не скажет  спокойно: "Я намерен в воду  броситься".  И между тем -
какая разница? Странно, право.
     Досада взяла Санина.
     - Разница большая, Марья  Николаевна!  Иному броситься в воду  вовсе не
страшно: он  плавать умеет;  а  сверх  того...  что  касается до  странности
браков... уж коли на то пошло...
     Он вдруг умолк и прикусил язык.
     Марья Николаевна ударила себя веером по ладони.
     -  Договаривайте,  Дмитрий  Павлович, договаривайте -  я  знаю, что  вы
хотели  сказать.  "Уж  коли  на  то  пошло,   милостивая  государыня,  Марья
Николаевна  Полозова,-  хотели вы сказать,-  страннее  вашего  брака  ничего
нельзя себе  представить... ведь я вашего  супруга знаю хорошо, с детства !"
Вот что вы хотели сказать, вы, умеющий плавать!

     /v 166

     - Позвольте,- начал было Санин...
     - Разве это не правда?  Разве не правда? - настойчиво произнесла  Марья
Николаевна.- Ну, посмотрите мне в лицо и скажите, что я неправду сказала!
     Санин не знал, куда деть свои глаза.
     -  Ну,  извольте:  правда,  коли  вы  уж  этого  непременно  требуете,-
проговорил он наконец.
     Марья Николаевна покачала головою.
     - Так... так.- Ну  - и спрашивали вы себя, вы,  умеющий  плавать, какая
может быть причина такого  странного... поступка со стороны женщины, которая
не бедна... и не глупа... и не дурна? Вас это не интересует,  может быть: но
все равно. Я вам скажу причину не теперь, а вот как только кончится антракт.
Я все беспокоюсь, как бы кто-нибудь не зашел.
     Не успела Марья Николаевна выговорить это последнее слово, как наружная
дверь действительно растворилась  наполовину  - и  в  ложу  всунулась голова
красная,  маслянисто-потная,  еще  молодая,  но  уже  беззубая,  с  плоскими
длинными волосами,  отвислым носом, огромными ушами,  как  у летучей мыши, с
золотыми  очками на любопытных и  тупых  глазенках, и  с pince-nez на очках.
Голова   осмотрелась,  увидела   Марью   Николаевну,   дрянно   осклабилась,
закивала... Жилистая шея вытянулась вслед за нею...
     Марья Николаевна замахала на нее платком.
     - Меня  дома  нет! Iсh  bin nicht zu  Hause,Herr P...!Ich bin nicht  zu
Hause...Кшшш, кшшшш!
     Голова   изумилась,   принужденно   засмеялась,   проговорила,   словно
всхлипывая, в подражание  Листу, у ног которого когда-то пресмыкались: "Sehr
gut! sehr gut!" - и исчезла.
     " - Это что за субъект? - спросил Санин.
     - Это?  Критик висбаденский.  "Литтерат"  или лонлакей, как  угодно. Он
нанят здешним откупщиком и потому обязан все хвалить и всем восторгаться , а
сам  весь налит гаденькой желчью,  которую даже выпускать не смеет. Я боюсь:
он  сплетник ужасный; сейчас  побежит  рассказывать,что я в театре.  Ну, все
равно.
     Оркестр  проиграл вальс,  занавес  взвился опять... Поднялось опять  на
сцене кривлянье да хныканье.
     - Ну-с,- начала Марья Николаевна, снова опускаясь на диван,- так как вы
попались и должны сидеть со мною,  вместо  того чтобы наслаждаться близостью
вашей невесты... не  вращайте глазами и не гневайтесь -  я вас понимаю и уже
обещала вам, что отпущу вас на все четыре стороны, - а теперь  слушайте  мою
исповедь. Хотите знать, что я больше всего люблю?
     - Свободу,- подсказал Санин.
     Марья Николаевна положила руку на его руку.
     - Да,  Дмитрий Павлович,- промолвила  она, и голос  ее прозвучал чем-то
особенным, какой-то несомненной искренностью  и  важностью,- свободу, больше
всего и прежде всего.  И не  думайте, чтоб я  этим  хвасталась -  в этом нет
ничего похвального,- только оно  так, и всегда было и будет так для меня, до
самой смерти моей.  Я в детстве, должно  быть,  уж очень  много насмотрелась
рабства и натерпелась от него. Ну, и monsieur Gaston, мой учитель, глаза мне
открыл.  Теперь  вы,  может  быть,  понимаете,  почему  я вышла  за Ипполнта
Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер...  И
это я знала перед свадьбой, я знала, что с ним я буду вольный казак!
     Марья Николаевна помолчала и бросила веер в сторону.
     - Скажу вам еще одно: я не прочь размышлять... оно  весело, да  и на то
ум  нам дан:  но  о  последствиях  того,  что  я  сама  делаю, я  никогда не
размышляю, и когда придется, не жалею себя - ни на эстолько: не стоит.

     /v 167

     У меня есть поговорка: "Сеlа nе tirе раs а соnsеquеnсе!" - не знаю, как
это сказать  по-русски. Да и точно: что  tirе  а  соnsеqиеnсе? Ведь от  меня
отчета не  потребуют здесь, на сей земле; а там (она подняла палец кверху) -
ну, там пусть распоряжаются, как знают. Когда меня будут там судить, то я не
я буду! Вы слушаете меня? Вам не скучно?
     Санин сидел наклонившись. Он поднял голову.
     - Мне вовсе  не скучно, Марья Николаевна, и слушаю я вас с любопытством
. Только я... признаюсь... я спрашиваю себя, зачем вы это все говорите мне?
     Марья Николаевна слегка подвинулась на диване.
     - Вы себя спрашиваете... Вы такой недогадливый? Или такой скромный?
     Санин поднял голову еще выше.
     - Я вам все  это говорю,- продолжала Марья Николаевна  спокойным тоном,
который, однако, не  совсем соответствовал выражению ее лица,- потому что вы
мне очень  нравитесь: да,  не  удивляйтесь,  я не  шучу: потому,  что  после
встречи с  вами  мне  было бы неприятно думать,  что вы  сохраните  обо  мне
воспоминание нехорошее...  или  даже  не  нехорошее, это  мне  все равно,  а
неверное. Оттого я и залучила вас сюда, и остаюсь с вами наедине, и говорю с
вами так откровенно... Да, да, откровенно  . Я не  лгу. И заметьте,  Дмитрий
Павлович, я знаю,  что  вы влюблены в другую, что вы собираетесь жениться на
ней...  Отдайте  же  справедливость  моему  бескорыстию! А впрочем, вот  вам
случай сказать в свою очередь: "Сеla ne tire pas a consequence!"
     Она  засмеялась,  но  смех  ее  внезапно  оборвался  -  и она  осталась
неподвижной, как будто ее  собственные слова ее  самое поразили, а  в глазах
ее,  в  обычное  время столь веселых и  смелых, мелькнуло что-то  похожее на
робость, похожее даже на грусть.
     "Змея! ах, она змея! - думал между тем Санин,- но какая красивая змея!"
     -  Дайте  мне мою  лорнетку,-  проговорила вдруг Марья Николаевна.- Мне
хочется посмотреть:неужели эта jеune premiere в  самом деле так дурна собою?
Право, можно подумать, что ее определило правительство с нравственной целью,
чтобы молодые люди не слишком увлекались.
     Санин подал ей  лорнетку,  а она, принимая ее от него, быстро,  но чуть
слышно, охватила обеими руками его руку.
     - Не  извольте серьезничать,- шепнула  она  с улыбкой.-  Знаете что: на
меня цепей наложить нельзя, но ведь и я не накладываю цепей. Я люблю свободу
и  не  признаю обязанностей  - не для  себя  одной.  А  теперь посторонитесь
немножко и давайте послушаемте пьесу.
     Марья Николаевна навела  лорнетку на сцену  - и Санин  принялся глядеть
туда же,  сидя  с  нею  рядом,  в полутьме ложи, и  вдыхая,  невольно вдыхая
теплоту и благовоние ее роскошного тела и столь же  невольно переворачивая в
голове своей  все, что она ему сказала в течение вечера - особенно в течение
последннх минут.

     "ХL"

     Пьеса длилась  еще  час  с лишком, но Марья Николаевна  и  Санин  скоро
перестали  смотреть  на сцену.  У них снова завязалс