ел
снисходительным наставником, разрешившим и самому себе  и своим  подчиненным
скромное и вежливое удовольствие. Особенных ухаживаний за Джеммой, того, что
французы называют "empressement" Санин в нем не заметил. Видно было, что г-н
Клюбер считал это дело поконченным, а потому и не имел причины хлопотать или
волноваться.  Но  снисходительность не покидала его  ни на один миг! Даже во
время  большой  передобеденной  прогулки  по  лесистым  горам  и  долинам за
Соденом; даже наслаждаясь красотами природы, он  относился  к  ней,  к  этой
самой природе, все  с  тою  же  снисходительностью,  сквозь  которую изредка
прорывалась обычная начальническая строгость. Так, например, он  заметил про
один ручей, что он  слишком  прямо  протекает по  ложбине, вместо того чтобы
сделать несколько живописных изгибов; не одобрил также поведения одной птицы
- зяблика,- которая не довольно разнообразила свои колена! Джемма не скучала
и даже, по-видимому, ощущала удовольствие; но прежней Джеммы Санин  в ней не
узнавал: не  то, чтобы тень на  нее набежала  - никогда  ее красота не  была
лучезарней,-  но  душа  ее  ушла  в  себя,  внутрь.  Распустив зонтик  и  не
расстегнув перчаток, она гуляла степенно, не спеша - как гуляют образованные
девицы,  - и  говорила  мало.  Эмиль  тоже  чувствовал стеснение, а  Санин и
подавно. Его,  между  прочим,  несколько  конфузило то  обстоятельство,  что
разговор постоянно шел на немецком языке. Один Тарталья не унывал! С бешеным
лаем мчался  он за попадавшимися ему  дроздами,  перепрыгивал рытвины,  пни,
корчаги,  бросался с  размаху  в  воду  и  торопливо  лакал  ее,  отряхался,
взвизгивал и снова летел стрелою, закинув  красный язык на самое  плечо. Г-н
Клюбер, с  своей  стороны,  сделал  все, что полагал  нужным  для увеселения
компании;  попросил ее  усесться  в  тени развесистого дуба -  и, достав  из
бокового кармана небольшую

     /v 113

     книжечку,под заглавием:"Knallerbsen oder Du  sollst und wirst  lachen!"
(Петарды, или Ты должен  и будешь смеяться!), принялся читать разбирательные
анекдоты, которыми эта книжечка была наполнена. Прочел их  штук  двенадцать;
однако веселости возбудил  мало: один Санин из приличия  скалил зубы, да сам
он,  г-н  Клюбер, после  каждого анекдота,  производил  короткий,деловой - и
все-таки снисходительный смех. К двенадцати  часам вся  компания вернулась в
Соден, в лучший тамошний трактир.
     Предстояло распорядиться об обеде.
     Г-н Клюбер предложил было совершить этот обед в закрытой со всех сторон
беседке  -  "im  Gartensalon"; но тут Джемма вдруг взбунтовалась и объявила,
что не  будет иначе обедать как на воздухе,  в  саду, за одним из  маленьких
столов, поставленных перед трактиром; что  ей наскучило быть все  с одними и
теми же лицами и что она хочет видеть другие . За некоторыми из столиков уже
сидели группы новоприбывших гостей .
     Пока  г-н Клюбер, снисходительно покорившись  "капризу  своей невесты",
ходил  советоваться с оберкельнером, Джемма стояла неподвижно, опустив глаза
и стиснув губы; она чувствовала, что Санин неотступно и как бы вопросительно
глядел на нее,- это, казалось, ее сердило.
     Наконец г-н  Клюбер вернулся,  объявил,  что  через  полчаса обед будет
готов,  и предложил до  тех пор поиграть в кегли, прибавив,  что  это  очень
хорошо для  аппетита,  хе-хе-хе!  В кегли он  играл  мастерски;  бросая шар,
принимал удивительно молодцеватые позы, щегольски играл мускулами, щегольски
взмахивал  и  потрясал  ногою.  В  своем  роде  он  был  атлет  -  и  сложен
превосходно! И руки у него были такие белые и красивые, и утирал он их таким
богатейшим, золотисто-пестрым, индийским фуляром!
     Наступил момент обеда - и все общество уселось за столик.

     "ХVI"

     Кому не известно, что такое немецкий обед? Водянистый суп с шишковатыми
клецками и корицей, разварная говядина, сухая, как пробка, с приросшим белым
жиром, ослизлым картофелем, пухлой свеклой и жеваным хреном, посинелый угорь
с капорцами и  уксусом, жареное с вареньем и неизбежная "Mehlspeise",  нечто
вроде  пудинга, с кисловатой красной подливкой; зато  вино и пиво хоть куда!
Точно таким обедом попотчевал соденский трактирщик  своих  гостей.  Впрочем,
самый обед прошел благополучно. Особенного оживления, правда, не замечалось;
оно не появилось даже  тогда, когда г-н Клюбер провозгласил тост за то, "что
мы любим!" (was wir lieben). Уж очень все было  пристойно и прилично . После
обеда подали кофе, жидкий, рыжеватый, прямо немецкий кофе.  Г-н Клюбер,  как
истый кавалер, попросил у Джеммы позволения  закурить сигару... Но тут вдруг
случилось нечто непредвиденное и уж точно неприятное - и даже неприличное!
     За одним из соседних столиков поместилось несколько офицеров майнцского
гарнизона. По их взглядам и перешептываньям можно было легко догадаться, что
красота Джеммы поразила их; один  из них, вероятно, уже успевший побывать во
Франкфурте,то и дело посматривал на нее, как на фигуру, ему хорошо знакомую:
он, очевидно, знал, кто она такая.  Он вдруг поднялся и со стаканом в руке -
гг.  офицеры  сильно  подпили,  и вся  скатерть перед  ними была установлена
бутылками  -  приблизился  к тому столу, за которым сидела  Джемма.  Это был
очень

     /v 114

     молодой белобрысый человек, с довольно приятными и даже  симпатическими
чертами  лица;  но  выпитое  им  вино   исказило  их:его  щеки  подергивало,
воспаленные глаза блуждали и приняли выражение дерзостное.  Товарищи сначала
пытались удержать его, но потом  пустили: была не была - что,  мол, из этого
выйдет?
     Слегка  покачиваясь  на  ногах,  офицер  остановился  перед  Джеммой  и
насильственно-крикливым  голосом,  в   котором,  мимо  его   воли,  все-таки
высказывалась борьба с самим собою, произнес: "Пью за здоровье прекраснейшей
кофейницы в целом Франкфурте, в целом мире (он разом "хлопнул" стакан) - и в
возмездие  беру этот  цветок, сорванный ее божественными пальчиками!"Он взял
со  стола  розу,  лежавшую  перед прибором  Джеммы.  Сначала она  изумилась,
испугалась и побледнела страшно... потом испуг в ней сменился  негодованием,
она вдруг покраснела вся, до самых волос - и ее глаза, прямо устремленные на
оскорбителя, в одно и то же время потемнели и вспыхнули, наполнились мраком,
загорелись огнем неудержимого  гнева.  Офицера,  должно  быть,  смутил  этот
взгляд;  он пробормотал  что-то невнятное, поклонился и пошел назад к своим.
Они встретили его смехом и легким рукоплесканьем.
     Г-н Клюбер внезапно поднялся со  стула и, вытянувшись во весь свой рост
и  надев  шляпу,  с  достоинством,  но не  слишком  громко,  произнес:  "Это
неслыханно.  Неслыханная  дерзость!"  (Unerhort!  Unerhorte  Frechheit)  - и
тотчас же,строгим голосом подозвав к себе кельнера, потребовал  немедленного
расчета...мало  того: приказал заложить  карету, причем  прибавил, что к ним
порядочным людям ездить нельзя, ибо они подвергаются оскорблениям! При  этих
словах  Джемма, которая продолжала сидеть на своем  месте не  шевелясь,-  ее
грудь  резко  и высоко поднималась,-  Джемма перевела  глаза  свои  на  г-на
Клюбера... и  так же пристально,  таким же точно  взором посмотрела на него,
как и на офицера. Эмиль просто дрожал от бешенства.
     -  Встаньте, мейн  фрейлейн,-  промолвил  все  с той  же строгостью г-н
Клюбер,- здесь вам неприлично оставаться. Мы расположимся там, в трактире!
     Джемма поднялась молча; он подставил ей руку калачиком, она подала  ему
свою - и он направился  к трактиру величественной  походкой, которая, так же
как  и осанка его, становилась все величественней и  надменней, чем более он
удалялся от места, где происходил обед.
     Бедный Эмиль поплелся вслед за ними. Но пока г-н Клюбер рассчитывался с
кельнером, которому он,  в виде штрафа, не дал на водку  ни одного крейсера,
Санин  быстрыми  шагами подошел  к  столу, за  которым сидели  офицеры  - и,
обратившись к оскорбителю Джеммы (он  в это мгновенье давал  своим товарищам
поочередно нюхать ее розу),- произнес отчетливо, по-французски:
     -  То,  что вы сейчас сделали, милостивый государь, недостойно честного
человека,  недостойно  мундира, который  вы носите,- и я пришел вам сказать,
что вы дурно воспитанный нахал!
     Молодой человек  вскочил на ноги, но другой офицер, постарше, остановил
его движением руки,заставил сесть и,повернувшись к Санину,спросил  его, тоже
по-французски:
     - Что, он родственник, брат или жених той девицы?
     - Я  ей совсем чужой человек,- воскликнул Санин,-  я  русский, но  я не
могу  равнодушно  видеть  такую дерзость; впрочем, вот  моя  карточка  и мой
адрес: господин офицер может отыскать меня.
     Сказав эти слова, Санин бросил на стол свою визитную карточку и в то же
время проворно схватил Джеммину  розу,  которую  один  из сидевших за столом
офицеров уронил к себе на тарелку. Молодой человек снова хотел было вскочить
со стула, но товарищ снова остановил его, промолвив:
     "Донгоф,   тише!"   (Dопhof,sei  still!).   Потом  сам   приподнялся  -
и,приложась к

     /v 115

     козырьку  рукою,  не без некоторого оттенка  почтительности в голосе  и
манерах,  сказал Санину,  что завтра  утром один офицер их полка будет иметь
честь явиться к нему на квартиру. Санин отвечал коротким поклоном и поспешно
вернулся к своим приятелям.
     Г-н Клюбер притворился,  что вовсе не заметил ни  отсутствия Санина, ни
его объяснения с г-ми  офицерами; он понукал кучера, запрягавшего лошадей, и
сильно гневался на его медлительность. Джемма тоже ничего не сказала Санину,
даже не взглянула на него: по сдвинутым ее бровям, по  губам, побледневшим и
сжатым,  по самой ее неподвижности можно было понять,  что у ней нехорошо на
душе. Один Эмиль явно  желал заговорить с Саниным, желал расспросить его: он
видел, как  Санин  подошел к офицеам, видел, как он подал им что-то белое  -
клочок бумажки, записку,  карточку  ... Сердце билось  у бедного юноши, щеки
пылали, он готов был броситься на шею к Санину, готов был заплакать или идти
тотчас вместе с ним расколотить  в пух и прах всех этих противных  офицеров!
Однако он удержался и удовольствовался тем, что внимательно следил за каждым
движением своего благородного русского друга!
     Кучер наконец заложил лошадей; все общество село в карету. Эмиль, вслед
за  Тартальей, взобрался  на козлы; ему  там было  привольнее,  да и Клюбер,
которого он видеть не мог равнодушно, не торчал перед ним.
     Во  всю  дорогу  герр Клюбер  разглагольствовал... и  разглагольствовал
один;  никто, никто не  возражал  ему,  да никто и не соглашался  с  ним. Он
особенно  настаивал  на  том,  как напрасно  не  послушались его,  когда  он
предлагал обедать в закрытой беседке. Никаких неприятностей бы не произошло!
Потом он  высказал несколько резких и даже либеральных суждений насчет того,
как  правительство  непростительно  потакает  офицерам,  не  наблюдает за их
дисциплиной  и  не  довольно  уважает  гражданский   элемент  общества   das
burgerliche  Element  in  der  Societat)  -  и  как  от  этого  со  временем
возрождаются неудовольствия,  от которых уже  недалеко  до революции, ! чему
печальным примером (тут  он вздохнул  сочувственно,  но строго) -  печальным
примером служит Франция! Однако  тут же  присовокупил, что лично благоговеет
перед властью и никогда... никогда!.. революционером не будет -  но не может
не  выразить  своего... неодобрения  при  виде  такой  распущенности!  Потом
прибавил еще несколько общих замечаний о нравственности и безнравственности,
о приличии и чувстве достоинства!
     В течение  всех этих "разглагольствований" Джемма, которая уже во время
дообеденной прогулки не совсем казалась  довольной г-м Клюбером - оттого она
и  держалась  в  некотором  отдалении  от  Санина  и  как  бы  смущалась его
присутствием,- Джемма явно стала стыдиться своего жениха! под  конец поездки
она положительно страдала и  хотя по-прежнему  не заговаривала с Саниным, но
вдруг бросила на него умоляющий  взор...  С своей стороны он ощущал  гораздо
более жалости к ней, чем негодования  против г-на  Клюбера; он даже  втайне,
полусознательно  радовался всему, что случилось в продолжение того дня, хотя
и мог ожидать вызова на следующее утро.
     Мучительная эта partie de plaisir прекратилась наконец. Высаживая перед
кондитерской Джемму из кареты, Санин, ни слова не говоря, положил  ей в руку
возвращенную  им  розу. Она вся вспыхнула,  стиснула  его  руку и  мгновенно
спрятала розу. Он не хотел войти в дом, хотя вечер только что

     /v 116

     начинался.  Она  сама его  не пригласила. Притом появившийся на крыльце
Панталеоне объявил, что фрау Леноре  почивает. Эмилио застенчиво простился с
Саниным;  он  словно  дичился его:  уж очень он ему удивлялся.  Клюбер отвез
Санина на его квартиру и чопорно  раскланялся  с  ним. Правильно устроенному
немцу, при всей его самоуверенности, было неловко. Да и всем было неловко.
     Впрочем, в Санине это чувство - чувство неловкости - скоро рассеялось .
Оно заменилось неопределенным, но  приятным, даже  восторженным настроением.
Он  расхаживал по комнате,  ни о  чем  не хотел думать,  посвистывал - и был
очень доволен собою.
     ХVII
     "Буду ждать г-на офицера для объяснения до 10 часов утра,- размышлял он
на  следующее утро, совершая свой туалет,-  а там пусть он меня отыскивает!"
Но немецкие люди встают рано: девяти  часов еще не пробило, как уже  кельнер
доложил Санину, что г-н подпоручик (der  Негг Sесопdе Liеutеnаnt) фон Рихтер
желает его видеть. Санин проворно  накинул  сюртук и приказал "просить". Г-н
Рихтер оказался,  против ожидания  Санина, весьма  молодым человеком,  почти
мальчиком. Он старался придать важности  выражению своего  безбородого лица,
но  это  ему  не удавалось вовсе:  он даже  не  мог  скрыть  свое смущение -
и,садясь на  стул,чуть не упал,  зацепившись за саблю. Запинаясь и заикаясь,
он объявил Санину на  дурном французском языке, что приехал с поручением  от
своего приятеля, барона фон Донгофа;что поручение это состояло вистребовании
от  г-на  фон Занин извинения  в  употребленных им  накануне  оскорбительных
выражениях; и что в  случае отказа  со стороны  г-на фон  Занин  - барон фон
Донгоф  желает  сатисфакции. Санин  отвечал, что извиняться он не намерен, а
сатисфакцию  дать готов.Тогда г-н фон Рихтер, все также запинаясь, спросил,с
кем,в  котором  часу  и   в  котором  месте   придется  ему   вести   нужные
переговоры.Санин отвечал, что он может прийти к нему часа через два и что до
тех  пор он, Санин, постарается сыскать секунданта. ("Кого я,к черту, возьму
в секунданты?" - думал он между тем про себя.) Г-н  фон Рихтер встал и начал
раскланиваться...  но на  пороге  двери  остановился,  как  бы  почувствовав
угрызение совести,- и, повернувшись к  Санину, промолвил, что его  приятель,
барон    фон    Донгоф,    не    скрывает   от    самого    себя...некоторой
степени...собственной   вины   во   вчерашнем  происшествии   -   и   потому
удовлетворился бы легкими извинениями - "des exghizes lecheres".На это Санин
отвечал,  что никаких извинений, ни тяжелых,ни легких,он давать  не намерен,
так как виноватым себя не почитает.
     - В таком случае,- возразил г-н фон Рихтер и покраснел еще более,- надо
будет  поменяться  дружелюбными  выстрелами   -  des  goups  de  bisdolet  a
l'amiaple!
     - Этого  я уже совершенно не понимаю,  - заметил Санин,- на воздух  нам
стрелять, что ли?
     - О, не то, не так,- залепетал окончательно сконфузившийся подпоручик,-
     но я полагал, что так  как дело происходит между порядочными людьми...Я
поговорю с вашим секундантом,- перебил он самого себя - и удалился.
     Санин опустился на стул, как только тот вышел, и уставился в пол.
     "Что, мол, это такое? Как это вдруг так завертелась жизнь? Все

     /v117

     прошедшее, все  будущее вдруг стушевалось, пропало  - и осталось только
то, что я во Франкфурте с кем-то за что-то дерусь". Вспомнилась ему одна его
сумасшедшая тетушка, которая, бывало, все подплясывала и напевала:

     Подпоручик!
     Мой огурчик!
     Мой амурчик!
     Пропляши со мной, голубчик!

     И  он  захохотал  и  пропел,  как она: "Подпоручик!  пропляши  со мной,
голубчик!"
     -  Однако надо действовать, не терять времени,-  воскликнул он  громко,
вскочил и увидал перед собой Панталеоне с записочкой в руке.
     - Я несколько раз стучался, но вы  не отвечали; я подумал, что вас дома
нет,- промолвил старик и подал ему записку.- От синьорины Джеммы .
     Санин  взял записку -  как говорится, машинально,-  распечатал и прочел
ее. Джемма писала ему, что  она весьма беспокоится по поводу  известного ему
дела и желала бы свидеться с ним тотчас.
     -  Синьорина беспокоится,- начал Панталеоне, которому,  очевидно,  было
известно содержание записки,- она велела  мне посмотреть, что вы  делаете, и
привести вас к ней.
     Санин  взглянул на  старого итальянца -  и  задумался.  Внезапная мысль
сверкнула  в  его  голове.  В первый  миг она  показалась  ему  странной  до
невозможности...
     "Однако... почему же нет?" - спросил он самого себя.
     - Господин Панталеоне! - произнес он громко.
     Старик встрепенулся, уткнул подбородок в галстук и уставился на Санина.
     - Вы знаете,- продолжал Санин,- что произошло вчера?
     Панталеоне пожевал губами и тряхнул своим огромным хохлом.
     - Знаю.
     (Эмиль только что вернулся, рассказал ему все.)
     - А, знаете! - Ну, так вот что. Сейчас  от меня вышел офицер. Тот нахал
вызывает меня на поединок.  Я  принял  его вызов. Но  у меня нет секунданта.
Хотите вы быть моим секундантом?
     Панталеоне дрогнул и так высоко поднял  брови, что они  скрылись у него
под нависшими волосами.
     -  Вы  непременно  должны  драться?  -  проговорил  он  наконец  по   -
итальянски; до того мгновения он изъяснялся по-французски.
     - Непременно. Иначе поступить - значило бы опозорить себя навсегда .
     -  Гм.  Если я не соглашусь пойти  к вам  в секунданты,-  то  вы будете
искать другого?
     - Буду... непременно.
     Панталеоне потупился.
     -  Но позвольте  вас  спросить,  синьор  де-Цанини,  не бросит  ли  ваш
поединок некоторую неблаговидную тень на репутацию одной персоны?
     - Не полагаю; но как бы то ни было - делать нечего!
     -  Гм.- Панталеоне совсем ушел  в  свой галстук.- Ну, а тот феррофлукто
Клуберио, что же он? - воскликнул он вдруг и вскинул лицо кверху.
     - Он? Ничего.
     -  Кэ!  (Сне!) -  Панталеоне презрительно  пожал плечами.- Я должен, во
всяком  случае, благодарить вас,- произнес он наконец неверным голосом,- что
вы и в теперешнем моем уничижении умели признать во мне порядочного человека
- un galant uomo! Поступая таким образом,

     /v 118

     вы сами выказали себя настоящим galant uomо.  Но я должен обдумать ваше
предложение.
     - Время не терпит, любезный господин Чи... чиппа...
     - Тола,- подсказал старик.- Я прошу всего один час на размышление . Тут
замешана дочь моих благодетелей... И потому я должен, я обязан - подумать!!.
Через час... через три четверти часа - вы узнаете мое решение.
     - Хорошо; я подожду.
     - А теперь... какой же я дам ответ синьорине Джемме?
     Санин  взял листок бумаги, написал на нем: "Будьте покойны, моя дорогая
приятельница, часа  через три я  приду к вам - и все объяснится. Душевно вас
благодарю за участие" - и вручил этот листик Панталеоне.
     Тот  бережно положил его в боковой карман - и, еще раз повторив: "Через
час!"  -  направился  было  к дверям: но круто повернул  назад,  подбежал  к
Санину, схватил его  руку  -  и притиснув  ее  к своему жабо, подняв глаза к
небу,  воскликнул: "Благородный юноша! Великое  сердце!  (Nobil  giovannoto!
Gran  cuore!)  -  позвольте  слабому старцу  (a un  vecchiotto)  пожать вашу
мужественную десницу! (la vostra valorosa destra!)".
     Потом отскочил немного назад, взмахнул обеими руками - и удалился.
     Санин