ему.
     - Эти - поспелее,- промолвила она наконец,- пойдут  на варенье, а те на
начинку пирогов. Знаете,  мы продаем такие круглые  пироги с сахаром. Сказав
эти слова, Джемма еще  ниже наклонила голову,  и  правая ее  рука,  с  двумя
вишнями в пальцах, остановилась на воздухе между корзинкой и тарелкой.

     /v 131

     - Можно подсесть к вам? - спросил Санин.
     Можно.- Джемма слегка подвинулась на скамейке.
     Санин поместился  возле  нее. "Как  начать?" - думалось ему. Но  Джемма
вывела его из затруднения.
     - Вы дрались  сегодня на дуэли,- заговорила она с живостью и обернулась
к нему всем своим прекрасным, стыдливо вспыхнувшим лицом,-  а какой глубокой
благодарностью светились ее глаза! - И вы так спокойны? Стало  быть, для вас
не существует опасности?
     -  Помилуйте!  Я никакой  опасности не подвергался. Все обошлось  очень
благополучно и безобидно.
     Джемма  повела   пальцем   направо  и   налево  перед  глазами...  Тоже
итальянскии жест.
     - Нет!  нет! не говорите этого! Вы меня не обманете! Мне Панталеоне все
сказал!
     - Нашли кому верить! Сравнивал он меня с статуей командора?
     - Выражения его могут быть смешны, но  ни чувство его не смешно, ни то,
что вы сделали сегодня. И все это из-за меня... для меня. Я этого никогда не
забуду.
     - Уверяю вас, фрейлейн Джемма...
     -  Я этого не забуду,- с расстановкой повторила она, еще раз пристально
посмотрела на него и отвернулась.
     Он мог теперь видеть ее тонкий, чистый профиль,  и ему казалось, что он
никогда не видывал ничего  подобного и не  испытывал  ничего подобного тому,
что он чувствовал в этот миг. Душа его разгоралась.
     "А мое обещание!" - мелькнуло у него в мыслях.
     - Фрейлейн Джемма...- начал он после мгновенного колебания.
     Она  не повернулась к  нему, она продолжала разбирать  вишни, осторожно
бралась концами пальцев за  их  хвостики, заботливо приподнимала листочки...
Но какой доверчивой лаской прозвучало это одно слово: "что?"
     - Вам ваша матушка ничего не сообщала... насчет...
     - Насчет?
     - На мой счет?
     Джемма вдруг отбросила назад в корзину взятые ею вишни.
     - Она говорила с вами? - спросила она в свою очередь.
     - Да.
     - Что же она вам такое сказала?
     -  Она  сказала мне, что вы...  что  вы внезапно решились переменить...
свои прежние намерения.
     Голова Джеммы  опять наклонилась. Она вся исчезла под шляпой: виднелась
только шея, гибкая и нежная, как стебель крупного цветка.
     - Какие намерения?
     - Ваши намерения... касательно... будущего устройства вашей жизни.
     - То есть... Вы это говорите о господине Клюбере?
     - Да.
     - Вам мама сказала, что я не желаю быть женою господина Клюбера ?
     - Да.
     Джемма подвинулась на скамейке. Корзина накренилась, упала... несколько
вишен покатилось на дорожку. Прошла минута... другая...
     - Зачем она вам это сказала? - послышался ее голос.
     Санин  по-прежнему  видел  одну  шею  Джеммы.  Грудь  ее  поднималась и
опускалась быстрее прежнего.
     - Зачем? Ваша матушка подумала, что так как мы с вами в короткое время,
можно  сказать, подружились и вы возымели некоторое доверие ко  мне, то  я в
состоянии подать вам полезный совет - и вы меня послушаетесь.
     Руки Джеммы тихонько соскользнули на колени... Она принялась перебирать
складки своего платья.

     /v 132

     -  Какой  же  вы  мне  совет дадите,  monsieur Dimitri!? - спросила она
погодя немного.
     Санин увидал, что пальцы Джеммы дрожали на ее коленях...  Она и складки
платья  перебирала только  для того,  чтобы  скрыть  эту дрожь. Он  тихонько
положил свою руку на эти бледные, трепетные пальцы.
     - Джемма,- промолвил он,- отчего вы не смотрите на меня?
     Она мгновенно отбросила назад через  плечо свою шляпу -  и устремила на
него  глаза,  доверчивые  и  благодарные  по-прежнему.  Она  ждала,  что  он
заговорит...  Но вид  ее  лица  смутил и  словно ослепил  его. Теплый  блеск
вечернего  солнца озарял  ее  молодую голову - и выражение этой  головы было
светлее и ярче самого этого блеска.
     - Я вас послушаюсь, monsieur Dimitri,- начала она, чуть-чуть улыбаясь и
чуть-чуть приподнимая брови,- но какой же совет дадите вы мне?
     - Какой совет? - повторил Санин.- Вот видите ли, ваша матушка полагает,
что отказать господину Клюберу только потому, что он третьего дня не выказал
особенной храбрости...
     - Только  потому? - проговорила  Джемма, нагнулась,  подняла корзину  и
поставила ее возле себя на скамейку.
     - Что... вообще... отказать ему, с вашей стороны  - неблагоразумно; что
это  - такой шаг, все  последствия которого нужно  хорошенько взвесить; что,
наконец, самое положение ваших дел налагает известные обязанности на каждого
члена вашего семейства...
     - Это все - мнение мамы,- перебила Джемма,- это ее  слова. Это  я знаю;
но ваше какое мнение?
     - Мое? -  Санин  помолчал. Он чувствовал, что-то подступило  к нему под
горло и захватывало дыхание.- Я тоже полагаю,- начал он с усилием ...
     Джемма выпрямилась.
     - Тоже? Вы - тоже?
     - Да... то  есть...-  Санин  не мог,  решительно  не  мог  прибавить ни
единого слова.
     - Хорошо,- сказала  Джемма.- Если вы,  как друг, советуете мне изменить
мое решение...  то есть не менять моего прежнего решения,-  я подумаю.- Она,
сама не замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из тарелки в
корзину...- Мама надеется, что я  вас  послушаюсь ... Что ж? Я, быть  может,
точно послушаюсь вас.
     -  Но  позвольте,  фрейлейн  Джемма,  я сперва желал бы  узнать,  какие
причины побудили вас...
     - Я вас послушаюсь,- повторила Джемма, а у самой брови все надвигались,
щеки бледнели; она покусывала нижнюю губу.-  Вы  так много для меня сделали,
что и я обязана сделать,  что  вы хотите; обязана исполнить  ваше желание. Я
скажу маме... я подумаю. Вот она., кстати, идет сюда.
     Действительно: фрау Леноре показалась на пороге двери, ведущей  из дома
в  сад.  Нетерпение ее  разбирало:  она не  могла усидеть  на  месте.  По ее
расчету, Санин давным-давно  должен был окончить свое объяснение с  Джеммой,
хотя его беседа с нею не продолжалась и четверти часа
     -  Нет, нет, нет,  ради бога,  не говорите ей пока ничего,-  торопливо,
почти с испугом произнес Санин.- Подождите... я  вам скажу, я вам напишу ...
а вы до тех пор не решайтесь ни на что... подождите!
     Он стиснул руку Джеммы, вскочил со скамейки - и,  к великому  изумлению
фрау Леноры, прошмыгнул мимо ее, приподняв шляпу, пробурчал что-то невнятное
- и скрылся.
     Она подошла к дочери.
     - Скажи мне, пожалуйста, Джемма...
     Та вдруг поднялась и обняла ее.
     - Милая мама, можете вы подождать немножко,  крошечку... до завтрашнего
дня? Можете? И с тем, чтобы уж до завтра ни слова?.. Ах!..

     /v 133

     Она залилась  внезапными светлыми, для нее самой неожиданными слезами .
Это тем более удивило фрау Леноре, что выражение Джеммина лица  было  далеко
не печальное, скорее радостное.
     - Что  с тобой?  - опросила  она.-  Ты  у меня никогда  не плачешь  - и
вдруг...
     - Ничего, мама, ничего! только вы подождите. Нам обеим надо подождать .
Не спрашивайте ничего до завтра - и давайте разбирать вишни,
     пока солнце не село.
     - Но ты будешь благоразумна?
     - О, я очень благоразумна! - Джемма значительно покачала головою .  Она
начала  связывать небольшие пучки  вишен,  держа их высоко перед  краснеющим
лицом. Слез своих она не утирала: они высохли сами.

     "ХХV"

     Чуть не  бегом  возвратился  Санин в  свою  квартиру. Он чувствовал, он
сознавал,  что  только  там,  только наедине  с  самим  собою, ему выяснится
наконец, что с ним, что с ним такое? И действительно:  не  успел  он войти в
свою комнату,  не  успел  сесть  перед письменным столом, как, облокотясь об
этот самый  стол  обеими руками и  прижав обе ладони к  лицу,- он горестно и
глухо воскликнул: "Я ее  люблю, люблю безумно!" - и весь внутренно зарделся,
как  уголь,  с   которого  внезапно  сдули  наросший  слой  мертвого  пепла.
Мгновение... и  уже он  не в силах был  понять,  как  он  мог сидеть рядом с
нею... с нею!  -  и разговаривать с нею, и  не  чувствовать,  что он обожает
самый край ее одежды, что  он готов, как выражаются молодые люди, "умереть у
ее ног".  Последнее  свидание в саду  все решило.  Теперь, когда он  думал о
ней,- она уже не представлялась  ему с развеянными кудрями, в сиянии звезд,-
он видел ее  сидящей  на скамейке,  видел,  как  она разом сбрасывает с себя
шляпу и глядит на него так доверчиво... и трепет и жажда любви перебегали по
всем его жилам. Он вспомнил о розе, которую вот уже третий день носил у себя
в  кармане: он выхватил  ее и с  такой лихорадочной  силой прижал ее к своим
губам, что невольно поморщился от боли. Теперь уже он ни о чем не рассуждал,
ничего не соображал,  не рассчитывал и не предвидел; он  отделился  от всего
прошлого,он прыгнул вперед: с унылого берега своей одинокой, холостой  жизни
бухнулся он в тот веселый, кипучий, могучий поток - и горя ему мало, и знать
он не хочет, куда он его вынесет, и не разобьет ли он его о скалу ! Это  уже
не те  тихие  струи уландовского романса, которые недавно его баюкали... Это
сильные, неудержимые волны! Они летят и скачут вперед - *и он летит с ними.
     Он взял лист  бумаги - и без помарки, почти одним взмахом пера, написал
следующее:
     "Милая Джемма!
     Вы знаете, какой совет я  взял на  себя преподать вам, вы  знаете, чего
желает ваша матушка и о чем она меня просила,-  но чего вы не знаете и что я
обязан вам теперь сказать,- это то, что  я люблю вас, люблю со всею страстью
сердца,  полюбившего в первый раз! Этот огонь вспыхнул во мне внезапно, но с
такой  силой, что  я не  нахожу слов!!  Когда ваша матушка пришла  ко  мне и
просила  меня  - он еще только тлел во мне - а то  я, как  честный  человек,
наверное  бы отказался исполнить ее поручение ... Самое признание, которое я
вам теперь делаю, есть признание честного  человека.  Вы должны знать, с кем
имеете дело - между  нами не должно  существовать недоразумений. Вы  видите,
что  я не могу давать вам никаких  советов... Я вас люблю, люблю, люблю  - и
больше нет у меня ничего - ни в уме, ни в сердце!!
     Дм. Санин".

     /v 134

     Сложив  и запечатав эту  записку, Санин хотел было позвонить кельнера и
послать  ее  с  ним...Нет!-этак  неловко...Через  Эмиля?  Но  отправиться  в
магазин, отыскивать  его  там между другими комми - неловко тоже. Притом уже
ночь  на дворе  -  и  он, пожалуй,  уже  ушел из  магазина. Размышляя  таким
образом,  Санин, однако,  надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за
другой - и, к неописанной своей  радости, увидал перед собою Эмиля. С сумкой
под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой.
     "Недаром  говорят,  что  у каждого  влюбленного  есть звезда",- подумал
Санин и позвал Эмиля.
     Тот обернулся и тотчас бросился к нему.
     Санин не дал ему восторгаться, вручил ему записку, объяснил ему, кому и
как ее передать... Эмиль слушал внимательно.
     - Чтобы  никто не  видел? -  спросил он, придав своему  лицу  выражение
знаменательное и таинственное: мы,дескать,понимаем,в чем вся суть!
     - Да,  мой  дружок,- проговорил  Санин и немножко  сконфузился,  однако
потрепал Эмиля по щеке...- И если ответ будет... Вы мне принесете  ответ, не
правда ли? Я буду сидеть дома.
     - Уж об этом не беспокойтесь! - весело шепнул Эмиль, побежал прочь и на
бегу еще раз кивнул ему.
     Санин вернулся домой - и,  не  зажигая  свечи, бросился на диван, занес
руки за голову и  предался тем ощущениям только что сознанной любви, которые
и описывать нечего: кто их испытал, тот знает их томление и сладость; кто их
не испытал - тому их не растолкуешь.
     Дверь растворилась - показалась голова Эмиля.
     - Принес,- сказал он шепотом,- вот он, ответ-то!
     Он показал и поднял над головою свернутую бумажку.
     Санин  вскочил с дивана  и выхватил  ее  из рук Эмиля.  Страсть  в  нем
слишком  сильно  разыгралась:  не  до скрытности  было  ему  теперь,  не  до
соблюдения  приличия  -  даже  перед  этим   мальчиком,  ее  братом.  Он  бы
посовестился его, он бы принудил себя - если б мог!
     Он подошел к окну -  и при свете уличного фонаря, стоявшего перед самым
домом, прочел следующие строки:
     "Я вас прошу, я умоляю вас - целый завтрашний  день не приходить к нам,
не показываться. Мне это нужно, непременно нужно - а там все будет решено. Я
знаю, вы мне не откажете, потому что...
     Джемма".
     Санин два раза  прочел эту записку - о, как трогательно  мил  и  красив
показался ему ее почерк! - подумал немного и,  обратившись к Эмилю, который,
желая дать понять, какой он скромный молодой человек, стоял лицом  к стене и
колупал в ней ногтем,- громко назвал его по имени.
     Эмиль тотчас подбежал к Санину.
     - Что прикажете?
     - Послушайте, дружок...
     - Monsieur Димитрий,- перебил его Эмиль жалобным голосом,- отчего вы не
говорите мне: ты?
     Санин засмеялся.
     -  Ну,   хорошо.   Послушай,   дружок  (Эмиль   слегка  подпрыгнул   от
удовольствия), - послушай: там, ты понимаешь, там  ты скажешь, что все будет
исполнено в точности (Эмиль сжал губы и важно качнул головою),- а сам... Что
ты делаешь завтра?
     - Я? Что я делаю? Что вы хотите, чтобы я делал?
     -  Если  тебе  можно, приходи ко мне поутру, пораньше,-  и мы до вечера
будем гулять по окрестностям Франкфурта... Хочешь?
     Эмиль опять подпрыгнул.

     /v 135

     - Помилуйте,  что может быть на  свете лучше?  Гулять с  вами - да  это
просто чудо! Приду непременно!
     - А если тебя не отпустят?
     - Отпустят!
     - Слушай... Не сказывай там, что я тебя звал на целый день.
     - Зачем сказывать? Да я так уйду!  Что за беда! Эмиль  крепко поцеловал
Санина  и  убежал. А  Санин  долго ходил по комнате и поздно лег  спать.  Он
предался тем же  жутким  и сладким ощущениям, тому же  радостному  замиранию
перед  новой  жизнью.  Санин  был  очень  доволен  тем,  что  возымел  мысль
пригласить  на  завтрашний день Эмиля;  он походил  лицом на сестру.  "Будет
напоминать ее",- думалось Санину.
     Но больше  всего  удивлялся он  тому: как мог он  вчера быть иначе, чем
сегодня? Ему  казалось, что он "вечно" любил Джемму -  и именно так точно ее
любил,как он любил ее сегодня.

     "ХХVI"

     На другой день,  в  восемь часов утра,  Эмиль,  с Тартальей на  сворке,
отъявился  к  Санину. Происходи он  от  германских родителей,  он бы не  мог
выказать  большую аккуратность.  Дома  он солгал:  сказал,  что  погуляет  с
Саниным  до завтрака,  а  потом отправится в магазин.  Пока  Санин одевался,
Эмиль  заговорил было с ним, правда, довольно  нерешительно, о Джемме, об ее
размолвке с г-м  Клюбером; но  Санин сурово промолчал ему в ответ,  а Эмиль,
показав  вид, что понимает, почему не следует слегка  касаться этого важного
пункта,  уже  не   возвращался   к  нему   -  и   только   изредка  принимал
сосредоточенное и даже строгое выражение.
     Напившись  кофе,  оба приятеля  отправились -  пешком,  разумеется,-  в
Гаузен, небольшую деревеньку, лежащую в недальнем расстоянии от Франкфурта и
окруженную лесами. Вся цепь гор Таунуса видна оттуда, как  на ладони. Погода
была прекрасная; солнце сияло и грело, но не пекло; свежий ветер бойко шумел
в  зеленых листьях; по земле,  небольшими пятнами, плавно и быстро скользили
тени  высоких  круглых облачков.  Молодые  люди  скоро выбрались из города и
бодро и весело зашагали по гладко выметенной дороге. Зашли в лес и долго там
проплутали; потом очень плотно позавтракали  в  деревенском  трактире; потом
лазали на горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали  в ладоши,
глядя, как  эти камни  забавно и  странно сигают, наподобие  кроликов,  пока
проходивший  внизу,  невидимый  для  них, человек не  выбранил  их звонким и
сильным  голосом;  потом  лежали,  раскинувшись,  на   коротком  сухом  мохе
желто-фиолетового цвета;потом пили  пиво в  другом  трактире,  потом  бегали
взапуски, прыгали на пари: кто дальше? Открыли эхо и беседовали с ним, пели,
аукались, боролись, ломали сучья, украшали свои шляпы  ветками папоротника и
даже  танцевали.Тарталья,  насколько  мог  и умел,  участвовал во  всех этих
занятиях:  камней  он, правда, не бросал,  но сам  кубарем катился  за ними,
подвывал,  когда  молодые  люди  пели,  и  даже пиво  пил,  хотя  с  видимым
отвращением:  этому  искусству  его  выучил  студент,  которому  он  некогда
принадлежал. Впрочем,  Эмиля он слушался плохо  - не то, что  своего хозяина
Панталеоне, и когда Эмиль приказывал ему "говорить"  или  "чихать",-  только
хвостиком   повиливал  и  высовывал  язык  трубочкой.   Молодые  люди  также
беседовали между собою. В начале прогулки Санин, -как старший и потому более
рассудительный, завел было речь о том,  что такое фатум, или предопределение
судьбы,  и что значит  и  в  чем состоит  призвание  человека;  но  разговор
вскорости  принял направление  менее  серьезное.  Эмиль  стал  расспрашивать
своего друга и патрона о России, о том, как там дерутся на  дуэли, и красивы
ли  там  женщины,  и  скоро  ли можно  выучиться  русскому  языку,и  что  он
почувствовал,когда  офицер   целился  в  него?  А   Санин  в  свою   очередь
расспрашивал Эмиля об его отце, о матери,

     /v 136

     вообще  об их  семейных  делах,  всячески  стараясь не упоминать  имени
Джеммы - и думая только о ней. Собственно говоря, он даже о ней не думал - а
о завтрашнем  дне, о том таинственном  завтрашнем  дне, который принесет ему
неведомое, небывалое счастье! Точно  завеса,  тонкая, легкая  завеса  висит,
слабо  колыхаясь,  перед  его  умственным  взором,-  и  за  той  завесой  он
чувствует... чувствует  присутствие  молодого,  неподвижного,  божественного
лика с ласковой  улыбкой  на  устах  и  строго, притворно-строго  опущенными
ресницами. И этот лик мне лицо Джеммы, это лицо самого счастья! И вот настал
наконец  его час, завеса  взвилась,  открываются уста, ресницы поднимаются -
увидало  его божество - и тут уже свет, как  от солнца, и радость, и восторг
нескончаемый!!  Он думает об этом завтрашнем дне - и душа его опять радостно
замирает в млеющей тоске беспрестанно возрождающегося ожидания!
     И ничему не мешает это ожидание, эта тоска. Она сопровождает каждое его
движение и  ничему  не мешает. Не мешает она ему отлично пообедать в третьем
трактире с  Эмилем - и только изредка, как короткая молния, вспыхивает в нем
мысль, что  - если б  кто-нибудь на  свете знал??!! Не мешает ему  эта тоска
играть  после  обеда  с  Эмилем  в  чехарду.  На  привольном  зеленом  лужку
происходит эта игра... и каково  изумление, каков конфуз Санина, когда,  под
ярый  лай   Тартальи,  ловко  растопырив  ноги   и  перелетая  птицей  через
прикорнувшего Эмиля,- он внезапно видит перед собою, на самой кайме зеленого
лужка,  двух  офицеров,  в которых  он  немедленно узнает своего  вчерашнего
противника и его секунданта,  г-д  фон Донгофа и фон Рихтера! Каждый  из них
вставил по стеклышку в глаз и глядит на него и ухмыляется... Санин падает на
ноги,   отворачивается,   поспешно   надевает   сброшенное  пальто,  говорит
отрывистое  слово Эмилю,  тот  тоже  надевает  куртку  -  и  оба  немедленно
удаляются. Поздно вернулись они во Франкфурт.
     - Будут меня бранить,- говорил Санину Эмиль, прощаясь с ним,- ну да все
равно! Зато  я  такой  чудный,  чудный  день  провел!  Вернувшись к  себе  в
гостиницу.  Санин  нашел записку от Джеммы. Она  назначала ему свидание - на
следующий  день,  в  семь часов  утра, в  одном  из публичных садов, со всех
сторон окружающих Франкфурт.  Как дрогнуло его сердце! Как рад он  был тому,
что так  беспрекословно ей  повиновался!  И, боже мой, что  сулил... чего не
сулил этот небывалый,  единственный, невозможный -  и несомненный завтраш